Навсегда

Перед ним простиралась глубокая страшная бездна
с той поры, как она, несмотря на их всю теплоту,
вдруг осмелилась из его жизни так резко исчезнуть.
А он долго стоял над той пропастью, зяб на ветру,

что пытался столкнуть его вниз... Пересечь эту пропасть
он пытался один, скрыв печали молчаньем одним.
Не хотел он показывать слабость другим и особо
своей музе, что он все творенья давно посвятил.

Пропасть страшной была не своей панорамой... Он часто
насмотреться не мог на красу, как любимой своей.
Но манила она его властно, грозила коварством
поглотить, где немало летало птиц хищных, зверей,

а не тех голубей, что его разносили посланья
вдаль по миру... Но не принимала она от него.
Он дарил свои строки всем тем, для кого эти тайны
что-то значили, верил кто в них. И ночною порой

он с собой честен был беспощадно, чтоб только уверить
что любовь не найдёт, и смириться пытался с судьбой.
Он хранил свои глубже надежды под бездной своею,
на её самом дне - в дне, где кончилось всё для него,

как казалось... И в сеть он попал, и опутали цепи,
не давая уснуть до зари и рифмуя ещё
долго вслед об одной, что к нему идя в сумрачном свете,
благосклонной не стала, и строк белый свет не прочтёт

потому... А под ним простирался уже лёд зимою.
Поскользнуться над бездной так просто своих грёз и снов..
И себе погружаться в них более он не позволил.
Победил его разум смятенье... Но тлела любовь

и не гасла, как звёзды на небе, что с ним там делили
ночи все, не пытаясь уснуть...
Лишь отчаянье в грудь,
словно ртуть, изливалось тяжёлым осадком уныния,
беспросветной тоски, сделав дольше, трудней его путь.

Сломан мир. Не унять боль замшелой, не замшевой ночи.
Бархатистый велюр лишь обманчиво мягок небес...
Мир разорван внутри него в клочья,
залатанный прочно,
и покоя ему не найти в той холодной войне

с ней, такою далёкой теперь, что его обходила.
Мир вокруг изменить лишь её бы решенье одно
помогло... Но спустились все месяцы, как по перилам,
а он шёл по той лестнице скользкой, не взявшись рукой

за опору: её вдруг не стало. А он, всё рисуя
её в мыслях, свой стиль отточил на десятках холстов.
И закат приближался уже упоённо, ликуя,
торжествуя и ночь возвещая, где вырастет в сто

этажей его сборник. Там фразы - почти афоризмы.
Долго их повторяет людей поток, словно морей
волны некогда, внемля ему, пели гимн его жизни.
Но увидел он смерть чувств в глазах её - злую метель.

Спрятал он в голове её, чтобы никто не похитил,
превратил её в воспоминание и онемел.
Семена он разбрасывал в почву меж тем, чтоб в событий
череде прорасти могли стебли цветов по весне.

Его почва была не суха, пусть её благотворной
не считал, но и талые сне'ги питали её,
и дожди с теми грозами, что так пугали - звук грома
доносился за многие мили... А в сердце своём,

обнажёнными нервами кожи он всё это слушал
и громам вторил, ливням в стихах, чтоб смириться с потерь
чередой... Но взошло на лугах его столько воздушных
ароматных и пёстрых цветов от потоков дождей.

И пролился свет правды: что эти букеты прекрасны,
воздают они должное дружным и бурным дождям,
когда утренний свет был и серым и синим - обязан
своим цветом не солнцу, а тучам, в её глаз туман

погружённым - но так же прекрасным в его поле зренья.
Сердце билось тревожною птицей к ней с новым письмом,
вырывалось... Он всё же в призванье своё тогда верил
и в признанья, что, видно, давались ему тяжело.

Избегал он людей после прежних своих всех падений.
Взлёты звали её, но она не поднимется с ним
в небеса... А он так воспарить своим духом мгновенно
был способен, летать в облаках и подняться в вихрь рифм.

А в потерях - находки для строк самых честных и добрых,
как все люди впадают вдруг в детство в плену своих снов.
Даже что-то плохое в нас спит, когда спим мы. Готова
не была она даже принять лучшее от него -

лучшую часть души... И тогда бы простила ошибки,
заблуждения. Он себя сам укорял столько раз...
Грёб он в лодке, что сил набиралась, подальше, за нитью
связанных берегов с его прошлым и с лодкой, и вяз

в волнах, и не решался поднять долго якорь.
Громко ей во весь голос и тихо шептал об одном:
не пора им прощаться, пока на воде ещё пятна
солнца, летнего зноя, палящего мир, сад и дом.

В голове перестрелка, что всё уничтожить грозилась,
но любовь не могла свести к температуре нуля,
когда всё замерзает вокруг... И он так молчаливо
догорал, долго-долго пылая на алых углях.

Его сердце пустилось в тот танец - немного согреться
от зимы: обжигая лишь ступни, он шёл по золе.
Но на лет расстоянии больше увидел в ней песен,
нот и качеств, что прежде не мог, может быть, разглядеть.

Словно взрывом большой мощной бомбы рассудок был вмиг на кусочки
раздроблён... Но власть памяти только вернула туда,
где ещё не поставлены им в многоточиях точки,
где ещё два крыла даны небом, чтоб смело летать.

Где ещё каждый раз в небеса подъём плавный
не внушал ему страх, предвещая паденье, где мог
он разбиться... Но трудно сломить его веру, что встанет
утро вдруг даже над самой чёрною мглой, что эпилог

будет большим, чем только любви эпитафия... Он же
так слова подбирал ей внимательно, долго, чтоб всё ж
бы растаяла снежная леди его сердца, ожил
свет в глазах, что закрыла она на его любовь, чьё

сердце билось, ей полно, сгорало, и он обжигался.
Он ожогами кожу покрыл и до встречи с ней, где
мир однажды потух. Но с ней всё обречённей, погасшей,
погасившей мечту и оставившей сны о себе.

Пустоту он пытался заполнить, но даже успехи
так не радовали его больше, как было бы с ней.
Он пытался увидеть средь всех, пусть вечерних, последних
загорающихся окон свет в том заветном окне.

Свет ему был так важен - делить его каждую радость
и печаль, чтоб расплавилось сердце, уменьшив печаль
и умножив всё в мире хорошее. Только могла бы
она вынуть всю боль, что теперь чувствовал, что дышал

этой болью, с трудом вдохи делая, сходя с привычных
всех маршрутов, своих проторённых путей для ума,
находя там и бога - в своих одиночных, обычных
с виду пеших походах - и новые мысли, что пищей
становились потом многим людям для сердца. Одна

была строгой судьёю ему, но любил он по-детски
всей душой - не измерить её красоты, как писал
он о ней... Но дышать было трудно в ночных перелесках
своей чащи, где он заблуждался, бродя, словно странник.

Лёгкий дым над костром цвета милых волос её нежных,
мягких локонов... Только поникла душа у огня.
Оптимизм он утратил в полях и лесах. Побережья
поглотили его, как хозяина - будни, и вспять

уходящие, только казавшиеся вдруг спасеньем
перекрёстки его всех дорог, всех мостов в воздухе.
Между ними - стена. Ледяные глаза не успели
прочитать его лучших стихов: были юными ведь

тогда двое... А он беззащитным остался и ныне,
восприимчив не только к плохому - к открытьям готов.
И глубоким душа была морем. Лишь стоить увидеть -
сколько можно заметить тепла даже в строках прощанья... Оков

он не вынес и снял их, и сбросил в глубокую пропасть.
Сила духа ему была свойственна даже в глухой
паутине ночей... Но к рассвету и к жизни готовясь,
закалился он в стольких печах - испытаньях душой.

Наносила она ему раны - но дух был не сломлен.
Пусть ему в бурных мненьях порой слышен был шёпот моря
летних дней и весенняя свежесть капели, ручьёв.
Но он рад был всё это забыть - и опять вдруг припомнить:
все свои с ней счастливые встречи, разлуки и горе -
и симфония это впитала, как море. Прочёл
это он перед всеми - лишь ей прошептать, имя чьё

повторял он ночами, мечтая... Так всё, переполнив,
выливалось в стихи, словно в сплав - не добавить и не
удалить. И чтоб памятник был ей до гроба -
их Любви, он вложил туда много,
чтоб был тот особым.
Одиноким своим пел он голосом гимн той весне.

Его голос простыл в стане льда, замирая, что страшно
за него становилось... Не звал никого в угол свой.
Лишь печаль приходила неслышно, его не дождавшись
на скале над ущельем, где шёл он неверной тропой

на дрожащих ногах... И печаль появлялась незваной,
заглушая других голоса:
он прочёл грусть в глазах
его друга-врага... И печаль уводила в туманы,
закрывала уста,
что её бы могли целовать,
заставляла замедлиться стрелки, застыть на часах,
и печаль отбирала крупицы тепла через ставни,
сломав двери, проникнув к нему, словно к другу, спроста...

Не спроста, не проста его грусть, а даётся с уроком
от укоров былых, ускользавших из сердца чувств, нот...
Видно, тоже печали темно по ночам, одиноко,
и теплей у его очага, в живом сердце его...

Магда Зима   12.05.2025 01:26   •   Заявить о нарушении