Озеро. филологический роман. ч. 15

        Владимир Попов

        ОЗЕРО

        (филологический роман)

        часть 15


                СМЕХ  НА  СЕРЕДИНЕ  ОЗЕРА

        Мы с Ветой на берегу малаховского озера. Песок настолько горячий, что ожигает голые ступни. Вета искупалась и теперь лежит-загорает на синем покрывале. Я сижу рядом, словно старый ворон возле добычи. Я сижу рядом с ней и вспоминаю о том, что именно на этом месте когда-то лежала Леа. Я, наверно, произнёс это имя вслух, и Вета спросила:
        – Какая Леа?
        – Да так, одна знакомая, – смутился я, словно застигнутый врасплох.
        – Ну-ка, ну-ка, расскажи подробнее, – настаивала Вета.
        – Я уже не помню…
        – Пожалуйста, расскажи, – умоляла она. – Ну хочешь, я тебя поцелую? – Она в самом деле привстала и поцеловала меня в губы три раза.
        У меня закружилась голова – то ли от жары, толи от жарких губ…
        – Мне было лет девятнадцать, я ещё в армию не ходил, в году пятьдесят седьмом, – сдался я.
 
        «Мы с Васькой Соколом переплывали это озеро, с того, северного берега на этот. Ну, плыли потихоньку и переговаривались. А он, зараза, вздумал на самой середине озера рассказывать анекдот. Анекдот был смешной, и я расхохотался. Рассмеялся, сбил дыхание и стал тонуть. Нахлебался воды и пошёл ко дну. К моему удивлению я встал на дно. По колено в какой-то мягкой и вязкой тине. Я стоял по горлышко и смотрел на Ваську. А он захлёбывался и бил руками по воде. С берега в воду бросились люди, подплыла лодка, и нас отбуксировали к берегу. Посиневшие и дрожащие от холода и испуга, мы отлёживались на "чужом" берегу. Васька пошёл вокруг озера за нашими шмотками, а я, скукожившись, сидел и ждал его.
        Ко мне подошла худенькая девушка и накрыла меня одеялом-подстилкой. Села рядом:
        – Вы хорошо себя чувствуете?
        – Хорошо, спасибо!
        – Меня зовут Леа, а вас?
        – Игорь, – соврал я от стыда. Я согрелся и с благодарностью смотрел в её тёмные глаза.
        – Я пойду искупаюсь, а вы подождите меня. Ладно?
        Пришёл Васька и принёс нашу одежду, и я наконец-то согрелся. Васька ушёл домой, а я сидел на берегу и ждал Леу.
        – Ну что, оклемался? – подошла она и брызнула на меня водой.
        – Как огурец! – заявил я
        Мы пошли к тому месту, где были её вещи. Возле них лежал огромный детина, чёрный от загара. Он скривил губы и презрительно оглядел меня.
        – Это что ещё за фраер? – спросил он.
        – Это мой старый друг, – заявила Леа.
        Детина стал что-то бормотать, и Леа стала собирать вещи, чтобы перейти на другое место. Леа собиралась уходить, но тут парень схватил её за ногу и не отпускал. Леа дёрнула ногой и закричала на весь пляж:
        – Отпусти, кретин!
        Она ушла, и парень спросил меня:
        – А кто такой кретин?
        – А, это так, вроде бы больной, недоразвитый.
        – А! – сказал кретин и ухмыльнулся.
        Я перебрался к Лее на новое место. "Кретин" подсел к какой-то девушке и массировал ей спину. Я достал из кармана тоненькую книжку стихов Риммы Казаковой и стал читать:
            – "У жены твоей очи,
                И не губы – уста.
                Я люблю тебя очень,
                Но пред нею чиста…"
        – Чушь какая-то, – сказала Леа. Она долго молчала, задумавшись, потом, как бы очнувшись, стала читать какие-то стихи: тихие, грустные, тяжёлые, словно нависшие камни над обрывом.
        Печаль была в её глазах…

            – "Я помню тусклый кишинёвский вечер:
                Мы огибали Инзовскую горку,
                Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм,
                Где жил кудрявый низенький чиновник –
                Прославленный кутила и повеса –
                С горячими арапскими глазами
                На некрасивом и живом лице.
 
                За пыльной, хмурой, мёртвой Азиатской,
                Вдоль жёстких стен Родильного Приюта,
                Несли на палках мёртвого еврея.
                Под траурным несвежим покрывалом
                Костлявые виднелись очертанья
                Обглоданного жизнью человека.
                Обглоданного, видимо, настолько,
                Что после нечем было поживиться
                Худым червям еврейского кладбища.
 
               За старичками, нёсшими носилки,
               Шла кучка Мане-кацовских евреев,
               Зелёно-жёлтых и глазастых.
               От их заплесневелых лапсердаков
               Шёл сложный запах святости и рока,
               Еврейский запах – нищеты и пота,
               Селёдки, моли, жареного лука,
               Священных книг, пелёнок, синагоги.
               Большая скорбь им веселила сердце…"

        Она замолчала, задумавшись…
        – Дальше я забыла, – прошептала она, – прости меня, пожалуйста!
        Она взяла мою руку и медленно поцеловала. Леа сидела согнувшись, сгорбив спину – такая печальная, что невольно стал гладить её по голове.
        – Вспомнила: самый конец, – вспыхнула она:

               "Но никогда не передам словами
               Того, что реяло над Азиатской,
               Над фонарями городских окраин,
               Над смехом, затаённом в подворотнях,
               Над удалью неведомой гитары,
               Бог знает, где рокочущей, над лаем
               Тоскующих рышкановских собак.
 
               Особенный, еврейско-русский воздух…
               Блажен, кто им когда-нибудь дышал"».

        Вета слушала меня внимательно. Мне кажется, затаив дыхание, спросила:
        – А чьи это стихи?
        – Совсем недавно узнал, что это стихотворение называется «Кишинёвские похороны», автор Довид Кнут, поэт русской эмиграции, умер, кажется, в 1955 году в Израиле. А в этом стихотворении чувствуется влияние поэзии Владислава Ходасевича.
        – А что было дальше?
        – А дальше было вот что.

        «Леа снимала на лето комнату с терраской недалеко от озера. Пошли к ней домой и целовались. Она была худенькая, и я носил её по комнате на руках. На ночь я остался у неё. Она мне сказала, что через два дня к ней приезжает жених и что она выходит замуж. Жениха зовут Нёма.
        – Он такой противный – жирный и лупоглазый, – сморщилась она.
        – Так зачем же ты выходишь замуж?
        – Так надо: так решила семья.
        Мы не спали всю ночь: было томительно, жарко и душно. Мы выходили голые в сад и обливались водой из дождевой бочки. Потом влажные и холодные бросались в постель и разрывали друг друга на части. Уже на рассвете намучились и притихли. Она сказала:
        – Жрать хочу, – и мы стали жарить яичницу.
        Мы жадно ели яичницу с чёрным хлебом, пили горячий чай вприкуску с поцелуями. Уже стало светать, и нам было видно, что на соседнем участке на верёвке висит детское бельишко: висело три красных носочка, а один валялся на земле.
        – Надо бы поднять, – сказал я.
        – Не надо, пусть это будет в нашей памяти!
        Она меня проводила до самой станции. Когда подошла электричка, то мы ещё успели поцеловать друг другу руки. Всё!»

        Вета посмотрела на меня внимательно своими тёмными глазами, сказала: «Дурак!» – и заплакала.