Би-жутерия свободы 186

   Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 186

Или иди к чёрту, – ответил он ей по-кёнигсбергски, когда она потянула его в спальню. Тенгиз – по метрике (горящей путёвке в жизнь, служившей ему исторической справкой) значился Адольфусом Аус-швыцером. Он не поддерживал существенных телесных связей с женщинами, предпочитая сохранять дистанцию – вдруг пригодится.
Парень весом в 125 кило, Ловчила, нёс секретную информацию о не заладившихся межэтнических отношениях, берущих начало не с Вавилонской башни, а с сицилийского вулкана Этна. Вулканы, утверждал он, это фурункулы на теле матушки-Земли. При этом, доказывая свою левоту недоверчивым слушателям на пальцах, он выдвигал, в виде веского аргумента, средний. Тенгиз был убеждён, что в продвижении по винтовой лестнице карьеры (без хоккейной шайбочки) в конце виновата непосильная детективная работа в полицейском участке с вафле-гомериканцами, требующая преимущественно нацменшинствующих встреч.
Начальство полагало, что Ловчила, грудастые карманы куртки которого почему-то всегда оттопыривались, страдает деструктивной ксенофобией, и не подавал вида и руки тем, кто темнее грецкого ореха. Он же считал, что матерные слова в адрес шкурной выделки вороватой экономики делятся на плохие и никуда не годные, что позволяло ему занимать свою должность в течение двух лет.
В тот знаменательный для него день он не столкнулся с ощутимым сопротивлением со стороны неспелой Груши, когда она, славно потрудившись в его эрогенных зонах в гостиной, предложила повиниться перед нею в ванне, наполненной Рислингом, за несодеянное в спальне. А так как Тенгиз являл собой Е2 различимый образ в ряду отражённых бликов далеко не святых, то будучи человеком свободного покроя, сшитым по частям из кусочков разных человеческих тканей в результате взрыва в Торговом Центре, он согласился на процедуру искупания вины, но не в Рислинге, а в Ширазе пополам с Мерло. Если к тому же учесть, что Ловчила был слегка помешан... серебряной ложечкой, с которой, по его утверждениям, родился во рту, когда выбрался на свет Божий, то не вызывает удивления упоминание о нём в книге рекордов Гиннеса.
Ловчила обожал психологические тесты, разбиравшиеся в напольной книге «Предания о предательстве». Вот два из многих:
1. «Переходящее знамя внесли и незаметно для неосведомлённых  вынесли на носилках.  2. «Апостолы опостылели».
Тех кто переступал через красное, он считал коммунистами. Тем же, кто  вытирал подошвы, он давал рекомендацию на получение гомериканского гражданства. Ловчилу клеймили как провокатора и совестливого человека, у которого всегда листик для популистской задницы найдётся, хотя за сильным Тенгизом с восходом солнца водилась слабость – игра с солнечным зайчиком. Безрассудное солнышко заглядывало в окошко, и детектив ловил его ручным зеркальцем, как  закоренелого преступника. Ловчила проецировал зайчика-забегайчика на стену, поглаживая Вёрткого влюбленным взглядом и напевая  любимцу сентиментальную, но в то же время обречённую на сострадание песенку.

                Что бы это значило?
Спрятан барабан,
Солнечного зайчика
Заперли в чулан.

Он фриволил в комнате,
Разрезая мглу, –
Жаловались кролики
Бабушке в углу.

С мышкой поругался,
Засветил у дыр,
Чтобы не каталась
Там, как в масле сыр.

Посудите сами,
Пятого, в апрель,
Он забрался к маме
Лучиком в постель.

Спрыгнув с подоконника,
Осветил фингал,
Тем её любовника
Пятого изгнал.

Как мне жить без палочек,
Хнычет барабан,
Солнечного зайчика
Заперли в чулан.

Груша Нео-Битая ничего, конечно, о зайчике не знала. Она не столько любила Тенгиза, сколько преклонялась перед его экзотичным именем. Приехав в Гомерику из затхлой  глубинки, Груша быстро научилась считать до десяти по-английски. Это дало ей возможность узнать, что египетская Гиза, место, где располагаются пирамиды. Итальянская Пиза с её падучей башней, вызывающей по этому поводу всемирную истерику, ничего общего не имеют между собой и её популярной у толпы интимной частью тела, являясь излюбленным местом отдыха. Но эта находка, её, выходку из сливок целенаправленного провинциального общества, не остановила. Сногсшибательное открытие так поразило простодушную Грушу, что она стала внимательней относиться к названиям и в имени Тенгиз усмотрела нечто, переведя его как Десять Гиз, что подняло Ловчилу в её глазах на недосягаемую античную высоту.
Ловчила – тёмный и лысеющий с боковыми начёсами на волнообразный лоб, не признавал дешёвого преклонения и угрожающе просил обращаться к нему без всяких там антимоний как к «Рыцарю без страха и Лотрека». Он смутно верил в Бога и чётче в криптограммы. Мурлыча под нос «Расквитались яблони у Груши», Тенгиз по мало кому понятной звукоснимательно-Дюалевской вертушечной системе заслушивался байками, снятыми стилетами плавающих иголок с красочных LP, о Тунгусском метеоризме и о самом – французском живописце конца XIX столетия. Купить работу Тулуза Велотрека (канканящая Ла Гулю в Мулен Руж с рыжей копной, укреплённых фиксатором, волос на лысеющем черепе) он  позволить себе не мог из-за сошедшей с ума с его картин дороговизны – полувековой заработок скромного буржуа.
Ощерившиеся мысли Ловчилы – натуры тонкой и чувствительной, не спросясь, удобно располагались на прогнувшихся стеллажах отрывного календаря беспробудной памяти. Одна из них гласила: «Друзья подбираются по вкусам, некоторые беззастенчиво сзади». Когда люди делились на ушлых и пришлых, курдючных и вьючных, жить ему было значительно легче и интереснее. Сейчас его преследовало ущемление интересов несносных яиц Фаберже. Тенгиз понял, что его тяготит членство в Клубе Интимных Встреч, и поделать с этим он ничего не мог. С полудня у детектива было самодурное настроение. Он готов был засудить всех, включая шимпанзе Кеглю, который скорчил ему рожу в Дронксовском зоопарке за то, что Тенгиз повенчал космополитизм, трясущий головой и размахивающий волосами с национализмом, обозвав его длинноруким орангутангом. Предполагаемый разговор в полголоса достиг потолка трёх четвертей, на то было своё объяснение – он находился не в том возрасте, когда о возрасте не задумываются.
– В твоей морозильной камере-одиночке нет ни Шираза, ни Мерло, – донеслось до него из кухни огорчённое сопрано Груши.
– Тогда купание в них отменяется. Смерь-ка лучше давление у моего Ваньки-Встаньки, – лениво потянулся Тенгиз к полупустому стакану, одиноко стоявшему на журнальном столике в траурном муаре вечера. В такие минуты казалось, что он представляет собой скоропортящийся продукт гомерического общества, тем самым создавая иллюзию благопристойности в доме, где всё устоялось, благодаря поддерживаемой им  жестокой палочной дисциплине.
Негласной чемпионке мира по потологии Груше не надо было дважды повторять одно и тоже. Он расстегнул ширинку и она поняла, что это и есть самая значительная веха в её жизни и ещё далеко до момента, когда он отправит своего шалуна на покой в брюки. До этого он безуспешно склонял её вспотевшую к близости по недосмотру, дистанционно вырубая развесёлую порнушку. Теперь-то она восполнит недостающий для нормального функционирования её организма чистый белок, она ведь не какая-нибудь там уступчивая, сдающаяся внаём.
Он ценил её высоко. Исходя из поговорки «...уй-железо – пока горячо», он обратил внимание на ладную крестьянскую фигуру в проёме двери, проскользнувшую в ванную комнату, чтобы почистить зубы, Тенгиз употреблял Грушу как лекарство – такой, какая она есть, с надкорытным кругозором прачки.
Вскоре его куховарка, не заглядывая в кухню, вернулась из ванной, где что-то пересматривала в себе прямой, вращаясь вокруг оси в вихрях метелицы отражений Королевства Кривых Зерцал. Покорёженные улыбки, превращавшиеся в гримасы, развлекли её, а приземистая фигура не казалась усечённо коротконогой
Груша вкусно раскинулась на простыне. Соломенные волосы разбросались расходящимися солнечными лучами вокруг хорошенькой головки. Он подошёл к изголовью кровати и подался всем телом вперёд. Груша нетерпеливо ухватила рукой своё огромное счастье и принялась за любимое занятие, потому, что их урывочные ретроградные отношения с ленивым Ловчилой в постели оставляли жевать лучшего. По блаженному выражению лица Тенгиза угадывалось что Груша попала прямо в точку, и явно действует ему на соответствующие нервные окончания тёплыми отзывчивыми губами, исполняющими приятные обязанности временной проверенной в делах. Они помогали потреблять живительный эликсир, сдабриваемый его одобрительными комментариями.
– Большому куску ё... в рот радуется, – самодовольно блеснул кондовым остроумием Тенгиз Ловчила и тут же потух влажным фитильком, преждевременно зайдясь в конвульсиях.
Он думал, ну что такое обрыдлая потенция по сравнению с расследованием канвы преступления, ведомого мужским нюхом, не отягощённым сознанием нераскрытого дела, бумаги по которому ещё не удосужились его внимания.
– Угу, опять двигатель заело? – промычала в ответ старательная Груша, – оценивая предыдущий опыт с первым муженьком Василём Поднатыркиным (Вася прошёл по 58-ой статье, не вытирая ног, где ему грозила кунцкамера на одного в то время как её одолевала болезнь с интеллигентным названием радикулит, и она не могла разогнуться в нужном месте с человеком, к которому был приставлен охранник – создавалось впечатление, что он без него упадёт).
      Закатное солнце, о котором говорили, что оно гаснет, так как работа квантовым механиком за миллиарды лет ему порядком опостылела, залило гранатовым соком верхушки тополей, отлучая церковь. В последний раз оно осветило обескровленные крыши и стыдливо скрылось за горизонтом. Месяц брезгливо заглянул в наполовину занавешенное окно, задавая себе вопрос, может ли соломенная шляпка стать вдовой, а бесцветное произведение искусства скрасить ночной досуг? Затем он хитро прикрыл единственный, различимый с Земли глаз, выхвативший очертания раздвинутых ног в набивном рисунке занавесей, украшенных тяжелыми кистями.
Груша горела в огне Тенгиза. И он, пропивший все имевшиеся таблетки Виагры, вовремя прикрутил пламя горелки на белом бедре, а потом, обливаясь слезами в холодном потом,  клацая зубами и причмокивая губами клялся ей в верности до гроба, ни словом не обмолвившись, что будет после, и не уточняя, чей именно ящик имелся в виду. Вот в чём он был абсолютно уверен, что нельзя требовать от взглядов, чтобы они встречались навсегда. Ловчила боялся признаться себе, что бился над планированием лона семьи с лимитированным допуском здоровых погрешностей. Опасаясь, что кто-нибудь на работе пронюхает о его тайных намерениях, он отказался от ношения портянок на босу ногу. Мышонок Кустик Бровей, с замашками грызуна, унюхавшего запашок сыра, исходящего от онучей Ловчилы в коридоре, воспользовался редкой возможностью понаблюдать бусинками глаз из дальнего угла комнаты, за экологически грязной парочкой (с точки зрения его мамы, избежавшей множество мышеловок и искусно расставленных силков любви), не осознавая трагикомичности происходящего. Неусыпное внимание замышлявшего мышонка рассеивалось с вечерним туманом в промокшей улыбке до слюнявой нитки в уголках губ. Ему хотелось парить в неизмеримом воздухе, но он испугался, что его запишут в летучие мыши, которые не всегда придерживаются должного ультразвукового тона, если они вне стен пещеры, и считают, что скрипач на крыше – это кем-то заброшенная дверь.
     Постоялец в почётных «Караулах!» пышногубый Тенгиз Ловчила вычислил Кустика и, грациозно изогнувшись, швырнул в него «просящим каши» увесистым ботинком. Но ловко увернувшийся серый малышонок, всем цветам радуги предпочитавший мышиный в конце продолговатого туннеля, юркнул в меховую норку к обеспокоенной родительнице и прижался к её тёплой шкурке в поисках защиты, вспомнив, что мама купила мухоловку – удивительное растение в целях озеленения воспоминаний на старости лет.
– Скажи, мамочка, а правда, что нас мухи боятся? – пропищал Кустик, который не отличал мухомор от Мухамёда и мечтал комфортно расположиться в ноздре швейцарского сыра.
– Да, когда из зелёной мухи делают хоботастого слона,  – успокоила его мама. – Тебе ещё рано увлекаться слабоумными концепциями переростков, с их сомнительными сундучными знаниями. Включи мультики про кошек,  из них ты почерпнёшь многое о подпольной мышиной борьбе с вознёй уместной за решёткой мышеловки «Норильск». Лучше развлекайся с компьютерной мышкой. Я хочу, чтобы ты рос целеустремлённым мышонком и сконцентрировал усилия для достижения высокой щели, а не на просмотр набивших оскомину прелюбодеяний. Тебе, Кустик, ещё 9 часов утра, – пискнула мать, скрываясь в подполье.
Мышонок беспрекословно подчинился. Он вспомнил, как стрелку осудили за отклонение. И задистанционил большеглазое чудо – телик, лишний раз убедившееся, что оно по обывательски глупо, получая произвольную дозу информации, сдобренной неудобоваримой рекламой (в стране были распространены питейные заведения для серых пиитов и доброжелательных монстров).
Откровенно говоря, несмышлёныш планировал втайне от мамы, в животике которой он когда-то соблюдал нейтралитет, прошмыгнуть в отшельники, и с утра два раза почистил зубки, из чего можно было сделать печальный вывод, что общество грызунов значительно почерствело от информационной всеядности человека.
На экране высветилось голубым «Гей ЦУМ тойфель» – терзающее душу шоу о том, как поборов себя братаны занимаются поборами в пивной «Неравная бритва».
В перерывах гоняли по периметру неизменный клип кан-кана в Канкуне из гладковыбритых ног в заштопанных носках бородатых бой-баб транссексуалок балетной группы княжества Монако (влюблённые целовались, не размыкая объятий).
Озабоченный Кустик сделал вид, что смирился, с малоутешительным сообщением хотя в приступе cопережевания рассчитывал на то, что все отправятся спать, и ему удастся посмотреть по 254 каналу поздновафельное мышиное шоу «Кошке под хвост» или интравертный сериал-триллер «Похождения мышки-альбиноски в белобрысой кошке под завывания бульдога Ветра в конуре».
А пока он стал свидетелем страшного события, развернувшегося на арене – кошка-фигуристка откатала обязательную программу вечерней школы, машинально исполнила овчинный «Тулуп» (Two loop) и свалилась на лёд бесформенным сгустком в разомкнутые объятья ароматного букета чайных «невроз», пока кордебалет травмировал и затаптывал бесформенный пасадобль.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #187)