Житие угрюмого кактуса

Поэма-притча

1.

В пустыне рос угрюмый Кактус
меж каменистых мёртвых плит, –
шарообразен всякий ракурс,
ничем другим не знаменит.
Жить по достоинству приучен,
лет безотрадных старожил,
он под кольчугою колючей
воспоминанья сторожил.
От ранних дней, когда к сиянью
он развернулся на восток,
до поздних выводов сознанья,
что мир к живущему жесток.
Что мир безвыходной тревогой
вознаградил родной Отец:
возни мышиной в жизни много
разнообразной, лишь конец –
один для всех без вариантов:
и для пигмея, и атланта,
и для орла и для слона –
стезя печальная. Одна.

Он твёрдо знал, что в жизни каждый
достоин права цвесть однажды,
такой закон царит давно,
другого в мире не дано.
Он был свидетелем цветений,
внезапных светлых озарений
своих наставников, родных,
вместивших жизнь в последний миг.

Тот миг был ярок, буен, громок.
Под хруст зелёных ребёр-кромок
сквозь ядовитые колючки,
крючки ломая, закорючки,
внезапно взрывом из препон
освобождался граммофон
цветка нежнейшего.
Но, кстати,
вначале знак был, – на закате,
когда, измученный от зноя,
весь мир Светило провожал
и в ожидании покоя
устами жажды призывал,
чтобы Луна с лицом белёсым
покров прохлады за собой
несла скорее над Землёй
и чтоб обильней пали росы.

В тот час, когда всё затихало,
был звук хрустального сигнала –
с печальным стоном
спящий гром
дробился звонким серебром.
Последний луч светила с этой,
и полной таинства, приметой
остаться здесь терял резон,
бросал свой взгляд под горизонт,
а в небо – тени косогоров.
И, как немой кинематограф,
дальнейших действий разворот,
приготовлений и хлопот
мелькал в ужасной кутерьме
и – в нарождающейся тьме.

2.

Их выбирали среди зрелых,
калённых зноем, загорелых,
кому доверенная честь
трудом добыта – завтра цвесть!
Кто за ночь выпустит бутоны
размахом царственной короны,
и первый робкий Солнца луч,
пронзив пространство взглядом метким,
взорвёт пушистую розетку.
И, опознав цветок бесспорно,
Пустыня ахнет непритворно:
«Суровый кактус, ты – могуч!
Метаморфоза, как вот эта,
бывает только у поэта:
хотя известно всем – откуда
он преподносит миру чудо.
Угрюмый смертник мой безвестный,
благодарю тебя за песню,
что льётся дивно и легко.
Чем одарю я вдохновенье?
Хлеб не растёт, – одни каменья,
вода же, знаешь, – глубоко».

А песни звонкие аккорды
всё выше нёс избранник гордый,
что жизнь, как песня, до конца
зависит только от певца.
Что не пеняй на партитуру,
когда виной тому халтура
в твоих стараньях, и одна
лишь симуляция видна.
Пой, невзирая, что удача
тебя бежит, и что судачит,
трудов достойных видя плод,
друзей в кавычках хоровод.
И голос громче, радость выше,
что ты живущими услышан:
жить в немоте таланту – смерть,
всё счастье в том, чтоб ДАЛИ спеть.
Кончал певец на ноте Грома,
и, чуя крах родного дома,
душа, как легкая пыльца,
плыла в объятия Отца.

3.

Так было раньше…
Нынче кто же
вот так споёт из молодёжи?
«А может, вправду, к ней я глух,
последних дней моих пастух?
Бывал и строг я к ней порой», –
ворчал задумчивый герой, –
«как люди стали притворяться!»
И точно: «молодые старцы»
за педантичность, нудный тон,
его прозвали «Угомон».
Не унималась молодежь:
– Старик, а ты когда споёшь?
(Не стыдно голос показать,
когда нам есть о чём сказать).
– Я вам спою, настанет время,
когда придёт мой звёздный час.
О, племя, молодое племя!
Всё, что мы делаем – для вас!
А для себя решил навечно:
земных проблем число конечно.
От силы – томик или два.
Все приложенья к ним – ботва.
А, честно? – то велик и томик,
и будь ты трагик или комик, –
смысл жизни – слово лишь одно:
зовётся ПАМЯТЬЮ оно.
Нам опыт прошлого – источник,
предупрежденье и подстрочник.
Так, выбирая жизни нить,
решайте: брать или дарить!
Он рассуждал: «Число берущих
всегда равно числу дающих.
Но – непонятное коленце:
откуда столько иждивенцев
в округе подняли трезвон,
что благо каждого – закон?»
Его натруженные корни –
урок живущим быть проворней,
искать, трудиться и тогда
в пустыне сыщется вода.
Считал мудрец наш башковитый,
что солнце миру днём открыто,
а по ночам Светило то
сверкает через решето;
во тьме всегда – осколки света,
как и у зла – добра приметы,
у правды – ложь, а ложку дёгтя
в бочонке с мёдом вы найдёте.
Но где же сито мыслей, слов
в истолковании основ?

Здесь нет резона для тревоги,
и пусть простит читатель строгий,
но в изучении начал
старик наш курсов не кончал.
А факт таков, что наш философ
не разрешил простых вопросов,
а, может мудрость в том как раз,
чтоб мысли вечного теченья
не иссякал живой запас
для свежей мысли зарожденья?



4.

Когда улёгся пылевой
самум, как знак предупрежденья,
он понял – выпал и его
День Сольной Песни Завершенья.
Три дня на сборы – ритуал,
священных таинство традиций.
Ещё он в детстве отмечал, –
последним дням нельзя забыться.
И это всё, что сделать смог?
Обрыв случаен, как итог.
Закат пылал кармином жарко.
Назавтра праздник – День подарков,
затем в раздумье меж камней
ему оставят тройку дней.

5.

Совсем стемнело. Вечер поздний.
Моргают сонно в небе звёзды,
и сверху сыплются, звеня,
осколки прожитого дня.
А следом рыжий, в цвет настурций
за ними выкатили шар, –
Луна, царица всех ребуций1)
плыла над миром не спеша.
На ней шипов никто не видит.
Ну, в самом деле, кто обидит
Царицу ночи? С ней – нежны!
(Шипы светилам не нужны).
Она влюблённым, – ночь отрады,
не зря поют ей серенады.
В пустыне кактусы творят
молчанья принятый обряд
в сеансе духосвязи с ней…



6.

И вдруг он вздрогнул до корней!
Земли почуял колыханье,
с надрывом частое дыханье:
то громче-громче, то замрёт…
Идёт ли? Скачет ли? Ползёт?
Душа подёрнулась тревогой.
Разбитой каменной дорогой,
и не дорогой, а тропою,
в подлунном мире шло… Живое.
Оно не шло, – передвигало
свои стопы едва-едва,
то, вдруг, споткнувшись, припадало
то на колено, то на два.
А то вдруг вовсе распласталось
большое тело средь камней,
и слабым стоном оглашалась
тропа бредущего по ней.
Но Кактус, как жилец Пустыни,
с таким явленьем был знаком.
От силы час – навек остынет
Живое с мёртвым языком.
Оно сейчас – почти в прошедшем:
язык сухой – цветок отцветший,
вот-вот сойдёт в пучину лет,
своё познавший на Земле.
Что по прогнозам осторожным,
живым останется, когда
пределы сил его возможных
продлит хрустальная вода.
Всего – глоток!

7.

Здесь был оазис,
да умер живший в нём родник…
И не похож он нынче разве
на этот высохший язык?
«В пустыне мы – первопроходцы –
корнями роемся в скале, –
гибрид геолога с колодцем,
пробитым в каменной земле.
Всю жизнь трудился, накопилось
воды во мне за долгий срок,
пусть горьковатой, но хватило б
не на один большой глоток.

Не будет встречи, – две потери.
Погибнем оба. Я грущу.
Оно, я знаю, не поверит,
что иглы в ход я не пущу.
Чего грустить? Пустая жалость.
Как пропасть, разница видна:
бедняге жалкий час осталось,
а мне – почётные три дня.
Оно падёт – не охнут скалы,
не удивится старый мир,
и лишь голодные шакалы
прискачут радостно на пир.
А мне назавтра будут речи
склонять заслуги так и сяк,
и будут врать по-человечьи,
какой душевный я добряк.
Нет, речи надо бы короче!
Я остающимся мораль,
чтоб каждый был в устоях прочен,
спою.
А после – на Алтарь!»

8.

Себя понять ли – не искусство?
Идеи проблеск, а, скорей,
он ощутил внезапным чувством, –
ему не быть на Алтаре.
Весов созвездье. В чаше – почесть.
Плоды заслужены – бери!
В другой – Живое, в муках корчась,
сказать не в силах: подари!
И, порешив определенно,
он выбрал горечь, а не сласть.

На лбу возник бугор, бутоном
молниеносно становясь.
Живое – ближе. Сил не стало:
«слегли последние полки…»
И грудью рухнуло на скалы
на расстоянии руки
от старика…

9.

Уже нестройно
рождался траурный финал,
но методично и спокойно
бутон спасенья расцветал.
Он вырастал и наливался
рассветом жизни в темноте.
Старик и сам едва держался,
поскольку был на той черте,
откуда нет возврата. Двое
теперь свой ждали приговор.
Ждал и оркестр, вполне настроен,
когда с косою дирижёр,
оскалив зубы, в белом фраке
на сцену выйдет и тогда…

Бутон взорвался!
И во мраке
земная вспыхнула звезда,
и грянул голос: «Я – вода!»


10.

Старик усилием летальным
отбросил иглы моментально.
От корневища отлучён,
слова признанья слышал он,
и полумёртвое Живое
с трудом секло его на-двое…
Струя живительной воды,
которой кактусы горды,
восстановив былые силы,
Живое быстро воскресила.
Но не забыт был старикан:
героя прах – стал талисман!

11.

Живое мчалось по пустыне,
мелькали мёртвые равнины,
ущелья, горы – позади, –
и с талисманом на груди.

Но там, где это приключилось,
веками помнили о том,
как светлой аурой светилась
земля в обрыве корневом.
С тех пор, где подвиг жизни с честью
высокой жертвой завершён, –
огонь не гаснет в этом месте,
Верховным светом освящён.

12.

Своё на том закончу слово.
Ах, сколько дела впереди!
.............................................
Живите так, чтоб у Живого
лечь талисманом на груди!

Июль 1985 / Март 2012


Примечание автора
1) Ребуция – разновидность шарообразных кактусов