Би-жутерия свободы 173

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 173
 
Так зародился новый миф о приключениях бывшего антиквара, пришедшего к выводу, что лучше проверять уровень любви в капле крови, взятой из мизинца, чем сахара, а вот и сам миф.
В молодости, оставшейся на задворках, Энтерлинк передозированно пил, отменно курил, успешно развратничал (целопудрил мозги гризеткам). Сейчас он уже не мог рассчитывать на мощный гейзер в обобществлённых туалетах,  поникая головкой над пожелтевшими от старости писсуарами. После развода Арик ничего для себя из дома не вынес, кроме журнала «Хватка йога», брошюры «Майн кайф» и неясных суждений, что бутылка – опус тела, а домашние стравливания-дуэли на остроязычных шпагах – заколки на память. Да и что он собственно потерял? Дегустацию жены – обрыдшего ему блюда, после которого страдаешь несварением интеллектуальной пищи? Выслушивать её зазубренные сантименты? С нею он чувствовал себя неумелым лыжником, спускающимся с горы и летящим навстречу неминуемой гибели. Машина любви, данная владельцу, чтобы он хоть чем-то управлял, забуксовала, застряв в шахматном порядке, и ему захотелось уйти конём. Это можно было с большой натяжкой назвать долгожданной ночью в инстанциях наслаждений, хотя светили звёзды, перемигивавшиеся в Ариковых глазах после дармовой выпивки. Как всегда она возвращалась домой с покупками, ворча под нос, что тяжелее всего живётся в семьях партнёрам с половой несовместимостью финансовых интересов. Арик, который признавал золото только в унциях и рубашки в монограммах решился развернуть один из свёртков.
– Зачем тебе кастаньеты? – спросил он её.
– Оттягивать мошонку, – огрызнулась с обеззараживающей улыбкой сторонница здорового питания величиной с быка. 
Измываясь, она пристально смотрела ему в лицо, не включая слезливых мигалок. Злюка знала, слово для него – это всплеск нерасторжимых муз – ёмкое произведение ума, которое ему не надо тужиться понять. Он чувствовал буквы на молекулярном уровне без объяснительных записок, оправдывающих личное отношение к ним, а чтобы оставить стерву не нужен открепительный талон. Женщины – это в прошлом, старательно кивая, думал он. Когда они не поднимают глаз, мне, как джентльмену, приходится нагибаться за ними. Зато голые, необитые двери, клянусь, никогда не разлюблю – это пиршество воображения! Арик Энтерлинк осушил бокал неуёмным ртом, будто в нём находился разболтанный, ненавистный ему ребёнок и подумал, что его женщина создана, чтобы убивать зародыши мыслей при разминках в постели, в которой он разминётся с дамой в кровати отчуждёнными спинами. Это подтолкнёт его к написанию «Похождения въедливой мандавошки в девственном кустарнике лобка под микроскопом» с её минутными примирениями и душевными возлияниями.
– Ты давно не потрошишь свою курочку, всё лясы точишь, вместо того, чтобы приняться за тело, – требовательно прослезится она, – это рыбе ни к чему рукоплескания в мире Безмолвия.
– Я не Лёва Трусцой – писатель в натуре, которому помимо крепостных крестьянок всегда хотелось владеть литературной палитрой, скрашивающей читателю жизнь. Я способен прикончить, изживающую себя, одним росчерком недрогнувшего бандитского пера. Я скуп на слова, и восторженность готов выражать междометиями, – последовал категоричный ответ.
Обладая склеротической живучестью, Арик, на собственном опыте убедившийся, что строить коммунизм это тоже, что искать полынь в полынье, прятался от  знакомых, и отходил опечалившись от рутинной повседневности под названием «Обрыдлое сосуществование». Он ловко воспользовался им же самим состряпанным принципом: «Человек, не зашедший в мой дом, уже сделал мне большое одолжение» (сказывалась врождённая жадность и нелюбовь к зверски проголодавшемуся ближнему).
Арик не играл в азартные игры в вяленом состоянии и не набирал очки без оправы, избегая конфуза. В бомонд его не впускали ни под каким соусом, и ему приходилось довольствоваться выходом на связь с моноклем и в бикини с любой, елозящей на стуле. За символическую плату он усвоил, что необходимость и случайность по-лесбиянничьи прогуливаются рука об руку в Гринвидж Виллидж, зарабатывая вегетативный невроз. Арик не отказывал себе в умозрительном женском чревоугодничестве на пляже.
Что это такое – никто толком не знал, но что-то тошнотворное присутствовало в его поедании женщин глазами. Гвидон Картуха из высотного термитника, который ещё не успели разорить, намекнул, что Арик ощутил Гвадалквивир при обильном мочеиспускании, но запатентовать это экстраординарное явление не успел, так же как и устройство для измерения степени загрязнения литературного языка, когда пытался обратить внимание в иную веру.
Обезумевший народ бросился раскупать Книгу рекордов Гиннеса за 2012 год, рассчитывая отыскать оправдание культу личности дуче Бенито Муссолини, не успевшему сказать: «Ежели народ един, то обращение пристального внимания к нему задом или с народом впереди неприемлемо». Это сделал за него Арик Энтерлинк, прибегавший к косметическим ухищрениям, чтобы в свои непреклонные 70 лет нравиться представителям обеих полов.
В интервью журналу «New Молдаванка» и  представителям пресс корпуса выходцам с Пересыпи Арик Энтерлинк подверг ревизии свои чувства и возраст, произнеся впечатляющую речь:
«Я за Фаберже, и выступаю против ущемления яйца и его жизненных интересов. Да здравствует скульптура товарища Мухиной на ВДНХ!» Это доказывало, что он принадлежал к аграриям типа Зулика Форпостова, Лейбы Изъяна и Абраши Продрог, на которых тоже не находилось земской управы, так что не стоит говорить об открытии второго дыхания или вдохновения под водой без маски.
Популярности Энтерлинка содействовала интенсификация охмуриловки с применением метода консервирования молодости вплавь с неопровержимыми доводами остатков рудиментарного мышления. Изгибам манящего женского тела Арик Энтерлинк давал красочные названия хорошо известных рельефов на местности, не подлежащих рекогносцировке, и как доисторический ящер подбирался к нему на пузе, протягивая квитанцию избранной жертве с просьбой расписаться в доставке любви по назначению.
Маясь от безделья по азимуту без компаса, неутомимый Арик дошёл до того, что определил грядущую Революцию как прерывание нежелательной беременности у страны, и после непроизвольного аборта отправился в «Аквариум» на Пони Айлэнд.
В лимитированной акватории антиквар втиснулся в батискаф и погрузился на дно для усвоения талмуда и малопонятного вступления к Каббале в условиях, приближённых к рептилиям, выходящим сухими из воды под расходной смех за кадром.
Арик преследовал благочестивую цель, чтобы уничтожить её. Но его изобличила в рекламе пончиков фирмы «Данькин донатс» эпидемиологическая станция слежения насущных отправлений. Так он попал в рубрику «Просроченная жизнь» и взбудораженная страна узнала о своём престарелом герое.
В утрусской среде об Арике ходили отретушированные слухи и скитались антидотные анекдоты. Вот один из них, тупой донельзя:
– Что за напасть, доктор, я начал ходить по врачам!
– В этом нет ничего предосудительного, учитывая, что вам, диабетику, жизнь должна быть дороже сладкого.
      – Что вы, доктор! Хожу по врачам и продолжаю жить вопреки  разуму и смыслу, включая тосты врагов и свет на кухне по лунным ночам в нетрезвом состоянии. Так я добиваюсь признания у полнолицей, какие оценки она получала в первой четверти.
Незабываемая эмиграция 1975 года. В Италии на санэпидемстанциях (исключая космические) зародилась новое движение носильщиков бархатных пиджачков и кожаных курток – процесс изнурительный, сопровождаемый отправлением естественных нужд за кордон, пояснял кудесницам любви Арик Энтерлинк после добровольной сдачи себя в надёжные руки строжайшего Закона о двойном гражданстве и полигамии, вместе с незаконной коробкой-приставкой к телевизору во избежание судебного разбирательства.
Он знал всё, что полагалось знать в его возрасте, например, что можно довести себя до белого каления, задавая идиотские вопросы типа: «Бывают ли воздушные змеи Горынычами?». От них становишься умнее вне зависимости отвечают тебе или нет, тем более, что за плечами у бывшего антиквара Арика был огромный опыт выбора единственной супруги, считавшей, что неправильно было бы рассматривать пальцы как органы подавления.
Энтерлинк – злопыхатель с гаванской сигарой во рту задаривал намечаемых женщин букетами, раздражая их животным скулежом, чтобы выяснить не страдает ли избранница аллергией на пыльцу и шерсть. Если дама оказывалась неподдающейся провокации или неуязвимой, он готов был подписать с нею брачный контракт, хотя Арик понимал, что голытьба и женщины не прощают финансового превосходства, заставляя, так называя избранных за него расплачиваться в Конфеттэне в ливийском магазине К; Даффи.
Так Арик приобрёл репутацию интеллектуала, подсевшего на картофельные чипсы, о чём он поведал потомкам на стенах колыбели идиотизма – общественного туалета, на которых посетителей прельщали виньетки надругательств на темы зашлакованного организма и средствах укорачивания продолжительности жизни случайным соседям. Но те с завидным постоянством сменяли друг друга на стульчаках, и проблема сама собой исчерпывалась.
Арик Энтерлинк был несметно богат духовно, выражая оригинальные мысли каждой встречной-поперечной даме втайне от Витька Примулы-Мышцы, под градом вопросов которого он чувствовал себя огорошенным, как телескопическая девчонка на эстраде. Вот один из самых распространённых: «Почему мы не упражняемся в доброте на перекладине для приговорённых к повешению?» На этот вопрос Арик отвечать не стал, заметив:
– Запомни, дорогой Витёк, в наше время долгов, набегающих на уже немолодое солнце, склонное к старческому угасанию, ты не можешь вызвать человека, который не в силах забыть фиолетовый закат глаз возлюбленной, на смертельную дуэль.
– Это почему? Даёшь зазевавшемуся уроду по морде с распиской, бросаешь перчатку и визитную карточку  туда же, вызываешь секунданта по мобильнику, а он молчит – телефон за неуплату, суки, отключили, за бесперебойную торговлю яйцами Фаберже.
– Молодец, Витёк, не зря ты гордишься запорожскими усами на лобке и без нажима признаёшь воздействие подручными средствами, что не освобождает твою природную темноту из тюрьмы невежества и бойцовских иллюзий. Надо обменяться карточками, а какой дурак при такой негативной кредитной истории с тобой дело поимеет? Дуэлянт не станет вешать на себя долг чести. Поверь, у меня опыт за плечами, я месяц преподавал на кафедре «Научные основы запорожского инфантилизма».
Этот разговор вспомнился Арику при инсценировке самоубийственного любовного акта, когда в нём кипела вулканическая лава ревности к успеху представителя истэблишмента, тоже антиквара-старьёвщика маркиза де Фаршенбрука, скрывавшего своё юридическое новообразование от растущего рынка обманутых им покупателей, пытавшегося замять скандалы, как стрелки на брюках.
Он – эксперт в области отрешённости, отличавшийся величественной поступью австралопитека и изысканными манерами, вывезенными из Ретрограда, утверждал, что оглушительный успех  бывает только в рыбной ловле с динамитной шашкой и постоянно повторял себе дятлом, выдолбленные правила поведения.
Его ажиотажные девизы, произносимые покровительственным тоном толщиной в три пальца: «Детей из Интернета в интернат!»,
«Стоит только сдать экзамен на верность – остальное зачтётся»,
«Не стесняясь, отдавайте деньги в рост под иностранный процент!» находили поддержку. Вольдемара, который, несмотря на плохую наследственность, успевал перед выступлениями в поход  с коррупцией прятать за ширинку свой непечатный орган. Его называли истым канарцем – в гардеробе (смахивающем на сарайчик сколоченный из стиральных досок) висел кожаный пиджак канареечных цветов, принятых за национальные на Канарах.
На супермодной Мэдисон авеню перед Вольдемаром де Фаршенбруком в порыве уважения срывали с себя шляпы такие люди, как наборщик Огюст Картечь, добротный язык которого напоминал английский блейзер гольфиста, и король-лохотронщик инсектицидов Кирилл Вьюга, избавивший Вольдемара от тараканов неоперабельным методом, захвативших его кухню, в тот момент, как он человек тщедушный долго искал свою грудь, чтобы ударить по ней кулаком, строго выдерживая скорость и ритм беседы.
Курящая Волькина первая жена похожая в профиль на пряничный домик проявила себя вежливой, но практичной женщиной. Пока остальные дамы колдовали на кухнях над кастрюлями, она перекрывала свой дымоход и читала «Бестолковый словарь разнокалиберных любовников», учитывая, что много лет назад бесстрастно сообщила ему: «За деньги не продаюсь, берите так», и это при том что деньги сами шли стройными рядами в её карманы.
Эта неглупая женщина прекрасно понимала, что если профессионалы тащатся в гору, такое чревато неизбежным падением, в особенности когда суглинок просёлочной дороги обжигает босые ноги. Поэтому перед тем как покинуть Вольдемара, она оставила на письменном столе записку: «К старому нет возврата», предварительно застраховав драгоценную жизнь на свою мамочку. Ну какой идиот захочет, чтобы все деньги достались тёще?!
На пляж зампомрежем театра теней заглянуло светило, разбираемое любопытством на части, в момент когда Вольдемар подставил «дубликатом бесценного пуза» фронтовые копчёности тела, испещрённого виртуальными татуировками с изображением  летящих барашков облаков, и внимательно следил за ними, как звукооператор следит за музыкой, бегущей по звуковой дорожке.
Де Фаршенбрук, накапливавший дурные приметы первой необходимости, зевнул с видом заправского госконца, которого бронзовые изделия женских тел не волнуют, когда он «уговаривает» бутылку «Наполеона», опрокидывая рюмку-другую. Об этом, сбивая спесь метким городошным ударом, узнала разведка вечерней парижской газеты «На пари нам суар?», жарящая из второсортной говядины префабрикованный памфлет «Пуля, застрявшая в жирном затылке». В нём задавался пигментационный вопрос читателям модного журнала «Кринолины и эндокринология», ответ на который не знал поголовно никто.
Вездесущие критики-препарацци сообщали, что дожди – это слёзы ливийской пустыни и что месье де Фаршенбрук – немолодой человек с одутловатыми серёжками в оттопыренных ушах поражённых псориазом, впопыхах распаковал свою не отстиранную совесть вместе с памятью и вечером, когда насекомые сгорали в уличных фонарях от любопытства, прибыл на Французскую Ривьеру. Там фаршенбруковский водобоязненный взгляд на выползающих на берег из океана женщин превратился в водоотталкивающий. В результате он отказался от католицизма с его комплексными обедами для неимущих в кафедралках и задался никому непонятным вопросом на прогулке: «Мне это променадо?». На курорте, когда вечер дышал в спину неравномерно, Вольдемар потреблял охладевшее к нему вино, не придерживаясь советов пульмонолога:
«Заметили ли вы, что с появлением компьютеров серые мышки стали популярными? Не поэтому ли в г-не де Фаршенбруке – человеке с кисломолочной детской улыбкой и верноподданническими наклонностями – меня раздражает недоразвитая мускулатура мышления. Ему следует подравнять своё дыхание парового котла, подтянуть выпадение пульса, чтобы засиять надраенным шлемом Мамбрино, добытым в неравном бою идальго и почтенным сеньором Дон Кихотом у несчастного деревенского цирюльника». На развороте расшитой шёлком косоворотки событий осветлёнными участками пузырились спутниковые аэрофотоснимки Вольдемара с гладко зачёсанным серебренным набалдашником на тандемном топчане для topless и с надувной моделью у воды – представительницей самой лёгкой промышленности макета отстойного поведения. Раскладушке непредвиденности он – хозяин трёхзвёздного мотеля для партийных сановников «Леонид Ильич Вежлив» и завсегдатай элитарного артистического рыбного кафе «Смактунов» неопределённости предпочитал откидной топчан повседневности, не раз и не два украшая его собственной персоной зачастую в позе «Мыслителя» Родена, при этом Вольдемар де Фаршенбрук с подвижным лицом художника-передвижника чувствовал себя королём, отрекшимся от угона автомобиля со стоянки.
По мнению подруги Алевтины Лук-эт-ёрселф, неустанно напоминавшей ему: «нужен ты мне как Сенегал под глазом Африки», он выглядел бесстрастной, мраморной пепельницей, принимающей в себя окурок или племенной бычок. Но такое часто случается, когда берёшь «человека» напрокат в фирме «Услуги позарез», несмотря на все её ужимки перед прыжками в высоту на упругом матрасе.
У изголовья этой парочки, жарящейся на топчанах, на подобие вертлявых котлет рядом с кондитерской палаткой «Шоколад будешь?!» красовался плакат обличительного характера «Земля погибает не без нашей помощи! Люди добрые, посмотрите на расползающиеся трупные пятна пустынь, не отрывая глаз от измученного тела, и на лежаках останутся кровавые следы».
В моменты усталости, когда тьма представителей высшего света, отказывающаяся от лопухов, как от прикладной медицины, подвержена неземной любви, кому-то хочется наплевать на свои потребительские наклонности, погасить солнце, лечь на спину, вынуть глазные яблоки, схватить мысль за хвост, прокрутить её над головой, и потом космато лежать с незаполненными орбитами, уставясь в чернеющий дёгтем космос.
После этого беспрецедентного заявления женские департаменты жандармерии в Каннах, Ницце были подвергнуты тотальному гинекологическому осмотру и  приведены в боевую готовность (кто-то сообщил, что амбициозная мечта устроиться уборщиком не давала маркизу де Фаршенбруку покоя).
Всё как в одесском анекдоте о флейтистке Полине Наготе – патологически сексуальной даме с дородной фигурой восточной женщины, позволяющей себе идти сразу по обе стороны мужа, презирая его, за то, что он целыми днями жарился на нудистском пляже, провозглашая свободу от всевозможной одежды. А он гордился своей копченой колбаской, вызывавший у редких свидетельниц взрыв хохота, и был судим общественностью за локтевой и тазобедренный суставы преступлений в общественном транспорте.
– На кого это вы обоиудоострый нож точите, любезная? Неужто вы относитесь к женщинам с удовольствием потирающим руки о наждачную бумагу?
– Да вот, хочу любимого зятька отметить, разделив по национальному признаку! – отвечала Полина, с трудом сдерживая в разговоре, полном «тяжёлой воды», непослушную гранулирующую отрыжку, содрогающую её упругое мячиковое тело.
А тем временем отважные итальянцы с петушинными перьями в шляпах во главе с подпоручиком Филимоном Сволочевским, насвистывая всевозможные мотивы преступления вроде: «На границе Австрии с Италией я держу любимую за талию...», скрепя сердца степлерами, бескровно вывели из себя упреждающие бравые войска, отходящие ко сну под напором противника (из сообщения телеграфно-рекламного агентства ТАССмания, заботящегося о скорости слов перемещающихся в эфирном пространстве).
Оторванные от коммуникаций и поедания квадратной сицилийской пиццы (без анчоусов) в горном Гиндукуше в Афганистане, они чувствовали себя несчастными и передислоцировались поближе к развесёлому Лазурному берегу, где в загустевших сумерках безропотное море ласково встречало их.
Усыпляя бдительность и опираясь на лжеинформацию, франтоватые парни в военной форме за считанные секунды почувствовали себя жертвами искупления, обмытыми на амвоне и изредка стреляли холостыми в воздух, от мелких взрывов которых срывались грибовидные облачка пыльцы с цветов.
Передовые филейные части доблестных батальонов «Макарони по-флотски на манёврах», избежавшие ожесточённых боёв с ревнивыми красотками, оставленными без присмотра, были срочно переброшены в пограничное живописное местечко Вентимилле, неподалёку от казино княжества Монако – и по сей день считающимся прибежищем взбалмошных богачей, шикарных куртизанок и респектабельных снобов, среди которых грязных типов не отличишь от немытых отщепенцев.
Неуравновешенных бойцов, напевающих кабацкую «Катер, катер, Катерина...» в домике улитки на пятом этаже, пристроили на проверку нижнего белья контрабандистов, пересекавших границу, где первый снег, вопреки прогнозу, нахрапом выпавший в Итальянских Альпах, занёс стиральную доску ребристой дороги в списки особо крутых и опасных преступников, притом, что таможенники вели себя почище геев-балерунов княжества Монако, заручившись поддержкой их партнёров «постановщиков».

Он любит женщин и антик
Se magnifique, se magnifique1!
Отмерить шаг по Madison,
Excuse moi2, не моветон3.
Породистый, слегка пижон,
В кармане внутреннем аржан4.
Одет от лучших кутюрье.
Сшершит La Famme5 и с ней mon Deu6!
Позволит лучший ресторан
Непревзойдённый бонвиван7.
Проявит утончённый вкус –
La chocolat8, бордо, кус-кус.
В глазах бенгальские огни.
Произнесёт: Мон шер ами9,
Вы краше any movie star,
Попетрушимся10 в бон суар11.
Попроменадимся как все
По местному Сhamps Elisee12.
Естественно, здесь не Париж,
Эстетика не та у крыш.
И мне совсем не всё равно,
В Роллс-Мойше вы или в Рено.
Передо мной лежит «Вейз мир»13,
Давно из Северных Пальмир14.
Но бодр, прижимист и не стар,
      Там Вовкой был, здесь Воль Dе’mar.

– Не ленитесь найти драгоценное время на прогулки и чаще поддерживайте зелёную веру в юношеские годы, – поучал сопляжников Энтерлинк, несший тяжёлым крестом туфту из розового туфа, – не стесняйтесь потратить драгоценные камни преткновения с пользой для того, кому подражаете. Брызги имитации наилучшая форма восхваления вдрызг. Совершенствуйте свой глоссарий, это говорю вам я, Арик, обуреваемый стяжательством наслаждений. Выступления подобного характера для меня, как для хоккеиста Финтифлюшкина тренировка с нравственным отягощением. С возрастом добыча серы из лопухов увеличивается как уши, улыбка обнажает синюшные дёсна, на щеках разливается просроченное молоко с кровью раннего багрянца. Моей подружке Антониде Чулан это нравятся, и даже то, как я узорничаю кольцами дыма, нанизывая их один на другой. Для неё я лжесвидетель, снедаемый страхом перед пауками, прядущими липкую пряжу. Я – жертвенная муха, из которой можно сделать слона, если она надувная.
На том же песчаном откосе с будильником «Тиссо» на левом артритном запястье Арик Энтерлинк в пасмурные дни пользовался повышенным спросом у женщин – «Который час?» Возможно поэтому обаятельный старик – эта сама репродукция жизни, выглядел лет на десять моложе тех, кто был на столько же старше него, и серое облачко не набегало половцем на его морщинистое чело. Мало кто догадывался, что в двухлетнем возрасте он всё ещё описывал подгузничное имущество, в раскачиваемой сучками «Коктебели».
А наёмный пляжный кретин-доктор с животом впавшим в уныние и со стетоскопом наперевес подкрадывался к загорающим девушкам, вопрошая: «Кто следующий на прослушивание?»
– Чего, – спросила одна из неосторожных?
В ответ раздавалось древнегреческое лаконичное пение канареечного цвета с оттенком спартанского.

                Шатаются штаны в кафешайтанах
                И крепятся желудки вдоль стены.
                Нам само время сигануть в гурманы –
                Рукой подать, до нищенки Луны.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #174)