Неупиваемая Чаша

Сюжет, блуждающий по свету,
Я превратил в поэму эту.
                Поэма
                1
Был единственный сын у хромого, кривого Терешки,
Непомерно искусного в деле своём маляра.
Он не ведал о матери, в старой валяясь одежке,
А она в первый год после родов его умерла.
   И взялась воспитать Илью сразу же тётка Агафья.
С ней, глухой да убогой, и жил он на скотном дворе.
Среди кур да свиней начиналась его биография.
От бодливых телят уползал он на свет на заре.
   Его гуси щипали и овцы топтали ночами.
Даже бык раз поддел на рога, а потом обронил.
Так и жил без присмотра людского, Но с неба, очами,
Непрестанно смотрели, и всё же Господь сохранил.
    Хоть питался Илюша в хлеву, у свиного корыта,
Но как только подрос и уверенно начал ходить,
Стал отцу помогать и спросил: «А где мама зарыта?
И нельзя ли её на коротенький миг разбудить?»
   «Нет! – ответил отец – с того света никто не приходит.
Невозможно усопших, сыночек, ни чем воскресить.
Лишь молитва до них через Господа Бога доходит,
Только нужно молиться и крестик на шее носить.
   И молился Илюша ночами, бывало, украдкой.
Поцелуями крестик малюсенький свой осыпал,
А потом хоронился с любимым Барбоской за кадкой
И с распухшими веками, вздрагивая, засыпал.
   Подрастая, Илюша считался смышлёным ребёнком.
По утрам выбегая, с Барбоской шныряли в росу.
Все прозвали его при дворе молодым голубёнком,
Развивающим крылья, вбирающим неба красу.
                2
   А краса была всюду, и стал он отменно красивым:
Кучерявым и пышным поднялся соломенный чуб;
Взгляд казался девичьим и как-то умильно стыдливым,
Доброта исходила от нежных, пылающих губ.
   И румянец Илюши отмечен был всеми глазами.
За такую приглядность и барин в покои позвал.
Да залился Илюша у входа бессильно слезами,
Будто барские козни и лиха заранее знал.
   Барин: как богатырь, был высок, и суров, даже тучен.
Похотлив до девчат, и они ублажали его,
Но потом захирел, стал капризен, назойлив и скучен.
Вот тогда! Вместо сна и нечистый вселялся в него.
   А особенно уж, как он выдал дочурок из дома
Да сыночка родного отправил Отчизне служить,
Тут совсем обнаглел. Предвкушала в объятьях истома,
На уме лишь постель, чтоб всё с новыми, с новыми жить.
   Барин вздумал иметь недоросточек в опочивальне.
По особым рецептам распаренных, словно в аду.
Яровою соломой иссеченных трижды в купальне,
Возбуждённых до ярости, жаждущих ласки в бреду.
   Опьянённых вином и зелёным, и красным, и белым.
Он и сам выпивал из ковша, на показ, в один дых,
А потом уж, как зверь, наслаждался истерзанным телом –
Непорочных, невинных, несчастных, совсем молодых.
   А как духом зайдёт, то кричит: «Позовите Илюху!
Да быстрее вы, черти! Зовите, кому говорю!!!»
Самый нежный слуга подходил, получал оплеуху
И покорно, безмолвствуя, кланялся, словно царю.
   До двенадцати лет он массаж ненасытному делал.
Тот на кресле сидел и с кряхтеньем ногами сучил,
Как турецкий султан, он облапывал детское тело,
И как трубку курить подневольно Илюшу учил.
                3
   «Эх, избавиться бы – эта мысль завладела Илюшей –
Да куда убежишь от несносных обид и стыда?»
И услышал во сне, как поднялся над морем и сушей,
Еле внятную речь: «В монастырь, под защиту суда».
   А проснувшись, Илья размышлял до исхода той ночи:
«Где во сне-то летал? И послышался голос-то чей?
Память так напрягал, что, казалось, нет сил, нет и мочи,
Подниматься с постели, как прежде, до первых лучей.
   Он лежал и молчал, «А брыластый уехал из дома
В заливные луга, через солнцем прожженный пустырь» -
Прошептали ему. И исчезла из сердца истома.
Он умылся тихонько и лесом ушёл в монастырь.
   Со слезами и в скорби молился Илюша-то в Храме,
Все обиды несносные в жизни своей вспоминал.
У иконы стоял, что была в позолоченной раме
И с цветами и с лентами, сущность которой не знал.
   Он остался один во всём Храме во время обедни,
Сразу пуще рыдая, с мольбами осматривал зал.
Вдруг спросили его: «С вами что-то случилось намедни?»
И Илюша о жизни, о горе своём рассказал.
   Беды слушала долго монахиня, словно сухая,
Очень тонкой и строгой на вид благородной кости.
У иконы Пречистой, цветочками благоухая,
Придержала Илюшу, представила в кроткой чести.
   С ней молился Илюша, шептал: «Защити, Пресвятая!»
Повторял слово в слово: «Заступница, оборони!»
Взял просвирку, покушал, присел на порог, уплетая,
Даже маленькой крошки боялся на пол обронить.
  «Вот теперь укрепишься!» - сказала старушка умильно,-
И ступай себе с Богом обратно в родные края.
Знай! Молитву услышат. Она, Пресвятая, всесильна!
А молиться Пречистой – забота твоя и моя».
                4
   Уходить не хотелось вначале-то, словно из Рая.
На душе появился энергии жизненной пыл.
А как только пошёл – закружился, запрыгал играя,
Про брыластого барина сразу же напрочь забыл.
   Даже песни запел, и казалось, ему подпевали.
Кто-то рядышком шёл, видно, радостный отзвук его.
Всё играло вокруг: птицы в ветках концерт затевали,
Лес сосновый шумел, поглощая буквально всего.
   Он наелся черники у тихой речушки – Проточки.
Обошёл котлован, где стоял у воды чей-то таз.
Там и выскочила из кустов к нему Фенька в платочке.
Та, которой брыластый проткнул невзначай правый глаз
   Это было весной. Разомлевши, хмельной, после бани,
Он вышпынивал Феньку вилищами из-под крыльца.
А теперь она радостно крикнула: «Сгинул наш барин!
Нет ведь, милый Илюша, теперь на селе жеребца!
   Заласкала его, ненасытного, речка Быструшка.
Завтра будет навечно сырая земля обнимать».
Тут и вспомнил Илья, что во храме сказала старушка.
С благодарностью вспомнил Пречистую Божию Мать.
   Дети бросились вниз, подбежали к речушке Быструшке.
Там дымился ещё деревянный разбитый мосток.
После сильной грозы громко квакали хором лягушки,
И телегу вверх дном омывал неуёмный поток.
   Только вечером в дом возвратился Илюша из леса,
Через тын, через сад не заметно, как мышь, прошмыгнул.
На другой только день конюх Кирька, смотревши колёса
У телеги у барской, значительно вдруг подмигнул.
   Но Илья не сказал про молебен в Божественном Храме.
Никому не сказал, где почти что до ночи пробыл.
Всю короткую жизнь помнил лик в позолоченной раме
И молитву старушки до смерти своей не забыл.
                5
   Время быстро летит. За неделей промчалась вторая.
В доме барском теперь непрестанный гудел водевиль.
Люди, словно в аду, разукрасили лица, играя.
Но Илюша ушёл, он учился раскрашивать свиль.
   Через месяц на власть воротился из Питера барин –
Молодой подпоручик, гвардеец, лихой весельчак.
Приказал: «Всем дворовым сегодня же вымыться в бане!-
И назначил: - Назавтра собрать всех на сходку сельчан!»
   Поутру потянулись к нему на подворье крестьяне:
Хлеборобы, телятницы, скотники да косари.
И в посконных рубахах, что ночью валялись в бурьяне,
Проклиная похмелье, уселись в ряды до зари.
   Их спросил подпоручик: «А есть среди вас музыканты,
Чтоб на трубах играли и пели? Я вам говорю!»
И поднялись с земли, пригибая чубы, словно панты,
Трое дюжих мужчин и поклонялись, как упырю.
   «А мы песни поём, - подскочили с земли молодухи, -
Нас и батюшка ваш всех в светлицу к себе зазывал!»
А одна среди них, вспоминая его оплеухи,
Закрутила на талии пальцами пояс, как фал.
   И пошло, и поехало днями, ночами веселье.
«Павильончик любви» придавил на пруду островок.
И отпраздновал барин с девчатами там новоселье,
Сделал маленький, первый, но значимый в пьянство рывок.
   А от пьяных мостки и скрипели, и вон вырывались,
Но перила спасали, совсем не давая упасть,
А столы и скамейки сукном и едой накрывались,
Люди пили и ели, и даже старались украсть.
   И был добрым ко всем молодой, озорной благодетель.
Вновь Терешку с Илюшей послал там сердца рисовать.
«Павильончик любви» был сердцами исписан и светел,
Только барин от этого вскорости стал уставать.
                6
   Он дворовых собрал: и убогих, и старых, и малых.
И сказал, словно царь: «Надо всех вас учить, дураков!
Набирайтесь ума! Чтоб не видел я больше здесь пьяных,
А увижу кого – тот отведает враз тумаков.
   И призвал благодетель учить всех Каплюгу с погоста
Да заштатного дьякона в вере ему помогать.
Был тот дьякон – алкаш непомерно огромного роста,
Но умеющий классно рассказывать людям и лгать.
   И очистил орешину сразу тот дьякон безносый,
Бил по лысине дальних, дремавших в углах стариков,
Гнал науку, как мог, безобразный, заросший, гундосый,
Мол, учение – свет, избавляться пора от грехов.
 Не прошло трёх недель - и нашёлся тот дьякон в Проточке,
Будто пьяный упал, где разбитый грозою мосток.
Там из сваи торчал, что вонзился ему в обе почки,
В виде длинной скобы очень острый и ржавый пруток.
   И учился Илья у Каплюги гражданской печати,
Научился писать и отменно псалтирь стал читать,
Сам себя показал всей приезжей, напыщенной знати,
Что и он, как и надо, умеет на счётах считать.
   Подарил ему барин немедленно холст на рубаху,
Гривну меди Илье перед ярмаркой враз подарил,
К Рождеству Богородицы справил Илюше папаху
И напутственно речи при людях ещё говорил.
   И наелся Илюша на ярмарке щей с сомовиной,
С крестным ходом прошёл, что умеет читать доказал.
Репы взял двух цветов, поделился с отцом половиной
И медведя с кольцом за верёвку с дружком подержал.
   Возвращался Илья с молодыми обратно парнями,
Пели песни в лесу гулевые, нарушив запрет,
Разносились они между соснами, пнями с корнями,
Пел и он, ведь тогда уж шестнадцать Илье было лет.
                7
   А морозец листву сыпал в радость осеннему гимну.
На щеках и в душе бушевал этой радости пыл.
Долго помнил Илья про ту первую медную гривну,
Тот морозный денёк он до смерти своей не забыл.
   Пролетела зима. Отшумело весной половодье.
И приехала к ним казначея, обители мать.
И у барских ворот привязала умело поводья,
Осеняла крестом и старалась людей обнимать.
   Встретил барин её с распростёртым, радушным объятьем.
Казначея просила: «В обитель нам дай маляра».
И отнёсся к той просьбе хозяин с поклоном, с понятьем,
Так она маляра в тот же вечер с собой забрала.
   И манило Илью тишиною в святую обитель.
Душу радовало, погружая её в сладкий сон,
«Свете тихий» послушать, Илья был по жизни любитель.
Акулина слепая всех лучше вела этот звон.
   И надумал Илья попроситься работать в обитель,
Да боялся сказать: вдруг хозяин его не поймёт.
Начал Бога молить, и услышал, наверно Спаситель.
Вдруг приснилось: «Просись к лебедям, когда барин пойдёт!»
   Так осмелился он, стал следить, как отправится барин
К лебедям на пруды. Он частенько ходил их кормить.
С ним ходила Сафо, так велел называть её барин,
Между ними была, всем заметна, любовная нить.
   В этот раз шла Сафо разнаряженная, во всём белом.
Свет сиял от неё, от воды и от неба. Вокруг
От черёмух земля вся, казалась, осыпана мелом,
И сиреневый пар чуть струился от Сонькиных рук.
   А в руках была шайка и с хлебом, и с пшённою кашей,
Барин брал и швырял, в лебедей всё хотел угодить,
Улыбался всему с русской яркою щедростью нашей
И готов был тогда за простейший поклон наградить.
                8
«Лебедь – птица Богов! - говорил Соньке он ясноглазой.-
Помни это, Сафо, благородной они красоты.
И сама научись щёки белым румяные мазать,
И глаза обводить угольком научись тоже ты.
   Распускай волоса свои чёрные вольно на плечи.
Золотое кольцо на головку свою надевай.
Да смени разговор, чтобы умные слышал я речи.
С ремешками дощечки на ножки свои обувай.
   Улыбайся, Сафо, и ходи небольшими шагами.
Господином меня повсеместно, Сафо, называй.
Я ж тебя госпожой назову и осыплю деньгами,
Только ты никогда при гостях широко не зевай».
   Он был ярко одет, и в мурмолке, и в красном халате.
Золотистый дракон на спине прославлял свой Китай!
Сергий Дмитриевич был заметней всегда во всей знати,
Говорил сам наряд: «И люби, и во всём почитай!»
   И упал перед ним со слезами Илья на дорожку.
«Отпустите, - молил, - поработать с отцом в монастырь».
И ответил ему барин, взявший Сафо за серёжку:
«Вот просись у неё, умоляя, читая псалтирь!»
   «О, не знаю-с того! – перебила Сафо, в небо глядя. –
Отпускать ли его? – и под лоб закатила глаза –
Барин ты. Ты решай! Почему здесь решать должен дядя?»
Напугался Илья, и опять навернулась слеза.
   Барин словно вскипел. Аж от злости задёргал ногами.
«Дура, ты! Ду-ра ты! И утячья твоя голова!
Я ж тебе повторял, да и ты повторяла слогами!
Говори: «Гос-по-дин! Как ты можешь так путать слова?!
   Повтори, повтори: «Отпусти его! О, господин мой!
Повтори ещё раз, а то вновь позабудешь слова».
И услышал в ответ: «Отпусти его! О, господин мой!» -
Барин крикнул: «Ступай! И работай там до Покрова!»
                9
   И трудился Илья, и работа была его в радость.
Полюбилась ему монастырская тишь-благодать.
Вспоминалось Илье, как горька же была его младость,
А церковной тиши он готов был всю душу отдать.
   А когда там взывал голосочек и чистый, и звонкий:
«Изведи из темниц, Боже душу мою!», то тогда
Сам Илья понимал: Принимает душа смысл тонкий,
Чтоб из мира уйти в монастырь, в вечный Рай, навсегда!
   Научился Илья уставному там ликописанью.
Сам Арефий учил: «Киновари, вохры не клади!
Нет ведь рыжих святых, по науке, по книгописанью.
Лишь иуда один, значит, всюду ему: «Изыди!»
   И дивились Илье мастера вязниковцы. Арефий
Причитал и крестил: «Да ведь это Рублёв здесь второй!
Он и точечку, и светлый нимбик! – дивился Арефий, -
Лучше жемчуга нет, хоть Россию всю-всю перерой!»
   И монахини все, поглядев, клобуками качали:
«Благодать Божия есть на нём и в руках, и в глазах», -
Все молитвы читать за здоровье его обещали,
Чтоб не ведал он дней ни в крови, ни в тоске, ни в слезах.
   И растрогался тут самый главный умелец Арефий,
Со слезами открыл ему первому главный секрет:
«Да с молитвою чтоб! – Повторил ему снова Арефий, -
Киновари такой распрекрасной пока в мире нет!
   Ты яичечко-те забирай из-под курочки прямо,
Чтоб погода была, как в пустыне Сахаре, суха.
Да втирай в киноварь обвязавши роток-то упрямо,
И чтоб десять деньков перед тем – никакого греха.
   А как станешь писать, то опять же роток прикрывая,
Не дохни на неё. И смотри ни на что не ропщи,
А молитву себе, ну, как будто от прочих скрывая
«Красуйся-ликуй и радуйся Иерусалим!» - шепчи!»
                10
   Он и сам напевал, обвязавшись под куполом тихо,
Эту кроткую песнь, Саваофа когда выводил.
В высоте чудеса, выкрутасы выписывал лихо
И в конце, как всегда, глянец ловко в момент наводил.
  Старый очень он был, как уж Сергий, и Савва угодники.
Глазки-лучики в нём, знак горящий, большого ума.
И одет, как святой, что потёртые все подлокотники,
Чистый тёмный зипун, да с инструментом лёгким сума.
   Месяц август настал. Завершалась уж в Храме работа.
И тут вспомнил Илья, что Арефий-то скоро уйдёт.
Грустно стало ему, и проснулась внезапно забота –
Сделать радость в конце, пусть Арефия сердце зайдёт.
   Всю неделю писал на дощечке он образ любимый,
А настала пора – преподнёс он икону ему.
«Ты, Илюша, меня?! В преподобные?! Братик родимый!»
«Я», - ответил Илья, - и в объятья прижался к нему.
   И заплакали враз и Илья, и Арефий Печерский
Наверху, на лесах, где был с ними вблизи Саваоф.
И сказал вновь Илье преподобный Арефий Печерский:
«Быть, Илюша, тебе в авангарде больших мастеров!»
  В Муром вышла артель через лес, через речку Проточку.
И пока лесом шли, ежевику Илья набирал.
Он успел подарить отбывающим по туесочку,
А Арефий в ответ для Илюши малины набрал.
   Распрощался Илья у деревни своей Ляпуново,
В барский дом завернул и увидел опять же, что знал:
Тот же прежний уклад, та же старая жизни основа,
Тот же старый Барбос, - и сжал сердце печальный финал.
   Воротился домой со степей нагулявшийся барин
И цыганку привёз. Приказал: «Госпожой называть!»
Выгнал сразу Сафо, что взревела: «Вернулся наш барин!»
Значит, в барском дому ей теперь никогда не бывать!
                11
   Называть госпожой черноглазую Зинку-цыганку
Приходилось Илье ежедневно по нескольку раз.
Выворачивала она душу его наизнанку.
Он боялся её обжигающих пламенных глаз.
   Так пришло на Илью и от барина лихо-несчастье:
У стола госпожи чтоб при полном параде бывать,
Дал он красный камзол, да парик что с косичкой, в причастья
Быть в зелёных чулках, да чтоб галстук ещё одевать!
   Увидала Илью и упала от смеха цыганка,
Тычет палец в него, повторяя: «О, вшивый марькизь!»
Даже барин и все, и детишки везде, как цыганка,
Повторяли теперь непременное: «Вшивый марькизь!»
   Плакал тайно Илья от обидного этого слова.
Что такое «маркиз? Он искал, у кого бы спросить.
А его, как назло, повторяли всё снова и снова,
И он думал: «Всю жизнь эту кличку придётся носить».
   А тут хуже ещё на него снизошло искушенье:
На медведя умчал поохотиться барин его.
От цыганки ж Илье передали приказ-приглашенье:
«Чтоб немедля пришёл, дело важное есть для него.
   И явился Илья к разукрашенной Зинке-цыганке.
Приказала она пить стаканами с нею вино.
Но взмолился Илья: «Грех великий нам будет от пьянки!»
Рассмеялась она, распахнув перед ним кимоно.
   Приказала разжечь побыстрее камин с львиной пастью,
Фефелиха топить баню ей по приказу пошла,
А она вновь к Илье с поцелуями, с лаской-напастью,
Ткнул Илья прямо в грудь головёшку, та с треском вошла.
   Завизжала она, словно дикая чёрная кошка.
Так неистово, что у Ильи помутил разум страх.
Руки жгла до костей разгоревшаяся головёшка,
И стучало в висках: «Жди от барина козни и крах.
                12
   Он, не помня себя, оказался со страху в каморке,
А метель и мороз бушевали всю ночь на дворе.
Мышь от кошки и то не таится так тихонько в норке,
Но на счастье пришла фефелиха к нему на заре.
   Рассказала она, что цыганка по пьянке упала
И сожгла свою грудь головёшкой почти до кости.
Но при этом она почему-то в платок хохотала
И ему нарекла: жить под Богом, с молитвой, в чести.
   И отстала тогда та цыганка совсем от маркиза.
Не стоял он теперь, как накрашенный столб, у стола.
На цыганский портрет написал он всего два эскиза,
На одном – на коне, на другом она мирно спала.
   Наступила весна, и поехал на ярмарку барин,
Взял цыганку с собой, чтоб наряды купить на неё.
Но сбежала она, и вернулся домой хмурый барин.
Всё, что брали с собой, всё осталось теперь у неё!
   Тихим стал господин, на охоту и то не поехал,
Шкаф велел отпереть, начал книги запоем читать.
Он мотал головой, часто охал, и ахал, и эхал,
А потом так устал, что страницы стал просто листать.
   Изменился совсем и велел себе сшить власяницу.
Но портной никогда даже близко не видел её –
Сшил колючий халат, войлок голую сжал поясницу,
Барин шёл и стонал, не щадя больше тело своё.
   «Надо душу спасать!» - прокричал он Илье мимоходом.
Пал Илья перед ним, попросил и ему тоже сшить.
И подвижники шли от портного вдвоём тихим ходом –
Никому не дают власяницы особо спешить.
   И читали псалтирь и молились в покоях без лени.
Барин сыпал крупу, для жестокости с солью мешал.
На все ночи вдвоём становились они на колени,
А под утро Илья, да и барин, почти не дышал.
                13
   Две недели они относили свои власяницы,
Подпоясав себя, заправляли верёвок концы.
Кровоточили уж порастёртые их поясницы,
Тело каждого жгло, но держали обет молодцы.
   Это ж радость Илье, что с хозяином вместе молился,
Книги вместе читал и о жизни стал более знать.
Но в прекрасный момент среди ночи хозяин взбесился:
«Стой! – прервал он Илью, - надо девочек певчих позвать!»
   Понял сразу Илья, что на барина вновь искушенье,
И не стал прекращать, а всё громче долдонил псалтирь,
Но услышал, как гром: «Да найду ли я здесь утешенье?!
Прекращай уж читать! Кличь девчоночек вшивый упырь!»
   И обидно Илье, но пошёл, разбудил всех девчонок.
Барин грозно сказал: «Надо в радость «Венеру» пропеть!»
И запели они, постоянно зевая спросонок,
Барин снова взревел: «Уходите! Противно смотреть!
   Вот уеду от вас на всё лето с Ильёй на край света!
Не умеете вы веселиться да в радостях жить.
Чтоб готова была после Пасхи большая карета,
Да Илье чтоб камзол с золотыми застёжками сшить!»
   Дал по полной горсти им сушеного всем чернослива,
Приказал уходить, до утра не шептаться, а спать.
И покланялись враз ему все, улыбаясь учтиво,
Поспешили в постель, чтобы утром до солнышка встать.
   Но Илья-то не спал, он портрет стал писать, как икону.
Своего же отца думал в мученики вознести.
Вдруг, открыв к нему дверь, сказал барин: «Тебе по закону,
Я за этот огонь кару должен теперь нанести!»
   И увидел в углу два портрета: любимой цыганки,
С ними рядом и свой, да в короне ещё, в золотой.
Сразу сердцем обмяк. Зинка мирно спала на полянке,
А её господин был на троне, как царь, молодой!
                14
   И хозяин сказал: «Вот не знаешь, дурак, что ты Гений!
Но притом и подлец, что Терешку к святым превознёс!
Но с другой стороны, ты не знаешь, ни сна и ни лени!
Я прощаю тебя, чтобы радости людям ты нёс!
   Увезу я тебя! За моря, даже за океаны!
Так, как Пётр возил дураков за границу учить.
Только ты не забудь наши нивы, берёзы, туманы,
Чтоб тебя не могли от России ничем отлучить.
   И настала пора, время сборов, хлопот и прощаний.
Всех Илья обежал, и наказы от всех получил.
А хозяин его не жалел между тем обещаний
И «В путь шествующим» хором петь и молиться учил.
   Взял он Соньку-Сафо, чтоб не скучно в дороге-то было.
Всем сказал: «Ворочусь и вам выстрою новенький Храм!»
Тронул кучер коней, у Ильи сразу сердце заныло,
И карета пошла по дорогам, лесам и буграм.
   Неотлучно в пути верховые скакали до тракта,
А как вышли на тракт, в Ляпуново вернулись они.
Всё там выложили, до смешного малейшего факта,
Что пришлось пережить в эти важные ясные дни.
   Ну а барин летел без эксцессов до самой границы.
С пистолетом Панфил их надёжно всегда охранял,
Лишь одно обожгло: на границе не стало блудницы,
То есть Соньки-Сафо. Барин к сердцу всё это принял.
   И семь дней напролёт Соньку в городе том проискали.
Утром барин махнул: «Из-за шельмы не мог ночь уснуть!
Хоть бы насмерть её в непотребных местах затаскали!»
Плюнул трижды, растёр, и продолжили дальше свой путь.
   Был отпущен Панфил, за ненадобностью в Ляпуново.
За границей Илья наглядеться не мог на дома.
Всё как в сказочном сне: непривычно, красиво и ново.
Воля! Хочешь – учись! Набирайся сколь надо ума.
   Море видел Илья – необъятное око земное!
Горы видел Илья – как земли обнаженную грудь!
И примчались они на имение в ночь именное.
Барин там погостил и в обратный отправился путь.
   Много новых людей повстречал Илья в городе вечном.
Много новых друзей, и Арефий такой же, как тот,
Так же славил Илью, всё во времени шло скоротечном,
А Илья всё писал, повязавши платочком свой рот.
   Взлёт души здесь познал, воли радости, сладости жизни.
Изливалась душа, слушал в храмах напевный орган.
И смешалось теперь: соловьиные трели Отчизны,
Перезвоны церквей и событий людских ураган.
   Полюбил имена: Леонардо, ещё Тинторетто.
Микеланджело знал, Тициана и Рубенса знал,
Рафаэля любил, слушал оперу, помнил либретто
И попал в город Рим, к Терминелли, а с ним в Ватикан.
   И работал Илья в мастерской Терминелли три года.
Там на третьем году кардиналу картину писал,
Обвязавшись платком, и стояла сухая погода.
Терминелли взглянул и затылок свой долго чесал.
   Отойдёт, подойдёт, смотрит снизу, и сверху, и с боку.
И, с улыбкой вскричав, хлопнул трижды Илью по плечу:
«Дорогой мой Илья, поражён я! Не верится оку!
На колени встаю! И к ногам приклоняясь, молчу!
   Никакой ты ни раб! Эта лучше, Илья, Ватиканской!
Ты Великий Илья! Ты Цецилию сделал святой!
Станет, милый Илья, и она на века Ватиканской –
Подписался внизу, а Илюше, хоть падай, хоть стой:
   - Ты готовый, Илья, теперь подпись свою можешь ставить
На работе своей, и забудь про Россию свою.
Я и плату тебе в пять раз больше могу предоставить,
А коль будут искать – я от всех твой очаг утаю!
                15
   Здесь ты будешь богат, а там могут убить тебя звери!
Застегают кнутом, как чужого, плохого раба!
Ну а тут для тебя будут всюду открытыми двери!
Здесь – твой взлёт до небес! Здесь – стихия твоя и судьба!»
   «Да! – ответил Илья, - потому я туда и поеду!
Чтобы радовать их! Чтоб Цецилию там написать!
Чтоб о Ней, о Святой, я услышал на русском беседу!
Чтоб «Шаронов» на ней смог я так же внизу подписать!»
   Устыдился Ильи Терминелли и стал давать денег,
Но Илья-то не взял, и тогда Терминелли сказал:
«Вот ты гордый, Илья, не берёшь от меня своих денег,
А ведь барин, узнав, за такое б тебя наказал!
   Но Илье два письма перед этим успел прислать барин.
Там работа ждала: нужно новый расписывать Храм.
Средь прекраснейших слов было видно, приказывал барин:
«Люди ждут! – говорил, - горя много и всяческих драм».
   Но легко было здесь, люди пели везде, веселились:
На дорогах, в садах, на базарах и на площадях.
Всюду радовались. Днями празднуя, в лодках носились.
Состязались везде, на горячих неслись лошадях.
   И ни разу Илья не услышал плохого здесь слова,
И не выронил он здесь горячей, солёной слезы.
Но Россия пред ним появлялась всё снова и снова,
В звёздах ясных ещё, да и в свете речной бирюзы.
   Часто снились ему те пруды, что в черёмухах белых.
Снились часто леса с непролазной калиной в цвету,
Да прилёт лебедей черноглазых и кипенно-белых,
Трели жаворонков, что поют в небесах на лету.
   Да, и снилась ему наледь в соснах, вверху, как угроза.
Будто с ним ни души и такая же наледь окрест.
В брёвнах ахнет порой, словно колокол, голос мороза,
Да возникнет в глазах ясно Животворящий крест.
                16
   И метался Илья в думах: «Ехать ему, иль не ехать?
Ведь другая душа: он не сможет обиды стерпеть
Ни к себе, ни к другим – унижений, побоев, и смеха.
Ну а здесь-то легко, можно в жизни своей преуспеть».
   И смутил уж его Терминелли богатой работой:
«Будешь в паре со мной виллу княжескую малевать!
Он оценит тебя! Обогреет теплом и заботой!
Славой будешь овеян! Неужто на всё наплевать?!
   На работу твою будет ездить смотреть весь Неаполь!
Будет видеть король, как ты можешь чудесно писать!
И я слово даю: будет время, Святейшего Папы
Даже выпадет честь непременно портрет написать!»
   И был тронут Илья. Он промолвил: «Подумать-то дайте»,
Но приснилась ему Божья Матерь, что можно понять.
Указала она, на восток и послышалось: «Знайте!
Что Россию нельзя никогда, ни на что променять!»
   И поднялся Илья, И на Божию Матерь молился.
Вспомнил даже слова и уже не пытался заснуть,
Что Арефий сказал, и в решении в том укрепился:
«Плыть по морю большому!» и утром отправился в путь.
   Назывался корабль воистину просто: «Летеция»,
В переводе на наш - «Радость», значило имя его.
И как птица вперёд над волнами летела «Летеция».
Он сидел на носу, глядя в прелести мира всего.
   Пели там моряки – итальянцы и греки, весёлые.
Плыл Илья по морям и Арефия вновь вспоминал,
И на страны глядел, а на встречу всё двигались новые,
Не Арефий бы то – никогда бы такого не знал.
   Удивлялся Илья: сколько в мире народов и радостей,
Сколько сёл, городов, словно звёзд во вселенной живых,
Сколько грузов везде, вин хороших, одежды и сладостей,
А ведь с голоду мрут и рабами считают иных.
                17
   И пристал их корабль, на время, у города к пристани.
Вышел, смотрит Илья, как работает быстро народ.
Грузят бочки, табак. К одному пригляделся пристальней,
В феске с кисточкой что, и в улыбке оскаливал рот.
   Он носил на спине по четыре огромнейших ящика,
Бочку нёс заодно в волосатых огромных руках.
И напомнил Илье с пистолетом огромного ямщика,
Что в пути охранял, и от радости вырвалось: «Ах!»
   Застучало в Илье сердце жаркое в рёбра молотом!
Заорал во всю мощь: «Панфил-шорник! Панфил! Это я!»
Распрямился Панфил, мандарины посыпались золотом,
Бочку бросил из рук, и обнялись надолго друзья.
   Говорили они, обнимались и вновь говорили.
Панфил-шорник Илье, как к болгарам ушёл, рассказал:
«Православие там, как в России, на Пасху варили
Яйца да куличи». О Сафо ничего не сказал.
   Предположил одно: «Где-нибудь она в доме весёлом,
А я к туркам ушёл, на женитьбу, чтоб денег скопить.
Да возьму здесь земли, хоть в аренду, тут много по сёлам,
А отцу передай: живу ладно, совсем бросил пить».
   Накормил он Илью на прощанье бараниной вволю,
С чесноком на блинах, что чюреками грек называл.
«А ты едешь Илья, сам суёшь своё тело в неволю,
Земли Божьи везде, и где эти года проживал.
   А как вспомнил Илья про отцов на родимой сторонке,
То заплакал Панфил: мол, в Россию ещё ворочусь.
Дал он трубку отцу и дворовым девчонкам гребёнки.
И сказал: « Жди меня, я на время ещё отлучусь!»
   Тут вернулся Панфил, купив где-то в подарок рубаху.
Табаку передал: «Пусть покурит турецкий!» - сказал.
Положил на плечо руку, словно тяжелую плаху,
А другою рукой на корабль Илье указал.
                18
   В двадцать два года уж возвратился Илья в Ляпуново
И при скотном дворе поселился в гнилой флигелёк.
Как и раньше ему довелось в муках корчиться снова.
Веселило одно: его с лаем признал кобелёк.
   Но сказали Илье, что Терешка-отец давно помер.
И Панфилов отец, Иван-сила, схоронен давно.
Им промолвил Илья, сокрушаясь тогда: «Вот те номер».
Раздарил весь табак и уселся один на бревно.
   Утром барин сказал: « Да тебя уж, Илья, не узнаешь!»
Похвалил при дворе, что в хорошей одежде пришёл:
«Брюки клетчатые! В сюртуке, и как грамотный баешь!
На жилет голубой из Манчестера денег нашёл!
   А я думал, Илья, с итальянцами насмерть сопьёшься!
А ты нет, вон какой! Весь в нарядах, как карточный туз!
И ведь думалось мне, что в Россию совсем не вернёшься,
Но ты сделал всё в срок, как большой государственный муж.
   Будет в радость тебе, я надеюсь, здесь стол-то артельный.
С моего же стола будешь сладости ты получать.
Надевай на себя православный наш крестик нательный
Да расписывай Храм, тогда некогда будет скучать!»
   И трудился Илья всю весну и всё жаркое лето.
Обвязавшись платком, чтоб на краски ничуть не дыхнуть.
Во всей церкви один от рассвета и вновь до рассвета,
И на сено бежал, чтобы пару часов отдохнуть.
   Осень тёплой была, а зимой затрещали морозы.
Иней стены покрыл, руки мёрзли, хоть в пору вопить.
Вышел к барину и на коленях просил, ронял слёзы:
«Нужно в церковь дрова, чтобы печь ежедневно топить».
   И горели дрова, наверху было жарко и сухо.
Там работал Илья, под молитву, лишь позы менял.
Заходили к нему, поносили, улавливал ухом:
«Маркиз вшивый, смотри, на весь год видно церковь занял.
                19
   Подольстился-то как, скоро морду себе нагуляет!
По морям прокатал, а мы здесь проливали свой пот!
За артельным столом с нами ест, потом ходит, виляет
И от барских столов сладость скусную пичкает в рот».
   Говорил им Илья, затаив и обиду, и горечь:
«Обучался я там, чтобы церковь для вас расписать!»
Но все морщились те, и ругаясь орали: «О чём речь?!»
Повторяли  уже: «Хватит, может быть, дёсна чесать?!»
   А хвалил лишь один, тот учитель с погоста Каплюга:
«Всё красиво, Илья, только строгости в лицах-то нет».
Отвечал и Илья: «У нас в душах у всех метелюга!
Должен радовать я, ныне в радости весь белый свет!»
   Барин тоже зашёл и назвал итальянской работу.
Постараться просил Анастасию лучше писать.
«Я стараюсь для всех, и не нужно мне вашу заботу!
А не нравится – что ж, пригласите другого писать!»
   Барин вновь повторил, но на просьбу Илья не ответил,
Лишь проворнее стал Анастасию снова писать.
«Говорю для глухих! – Повторил, тут же мягче заметил –
А работу, Илья, раз уж пишешь, не надо бросать».
   Так прошёл ещё год. И закончил Илья всю работу.
Разобрал все леса, встал в средине, чтоб всё осмотреть:
Иисуса Христа, Страшный суд, Скорбь в страстную субботу,
Многих, многих в цепях, со свечами, что шли умереть.
  Там Архангел с мечом! С письменами Кирилл и Мефодий
И Георгий с конём! Богослов и Иван Златоуст:
Сергий, Савва, ещё Алексей, рядом Лазарь убогий,
Невский, Грозный. Илья всех отметил молитвою с уст.
   Укрепился Илья, убежал и вернулся в рубахе,
В новой, в Церковь вошёл и почувствовал праздник души.
Тут же люди пришли, удивлялись, и слышались ахи,
Все молились Илье, даже в жертвенник клали гроши
                20
   И пришла госпожа в белом, чистая отроковица.
Не видал её ввек так сияющей, близко Илья.
Полевые цветы возложила, сочла поклониться,
Улыбнулась, затем тихо молвила: «Здравствуй, Илья!»
   Юной, нежной ему показалась она тогда рядом.
Он смущён был и рад, и подумал о сердце своём:
«Сильно бьётся оно под лучистым и ласковым взглядом!»
Было много людей, но они были, словно вдвоём.
   И спросила она: «Это Кто?» - указавши очами.
Ей ответил Илья: «Анастасия, Ваш ангелок!»
Улыбнулась в ответ, и сошлись они ближе плечами,
И казалось уже – на прекрасный и длительный срок.
   Ведь не видел Илья с той поры, как она появилась,
Что с ней барин везде и всегда неразлучно стоит.
С той минуты теперь, как Илье-то она поклонилась,
Он, наверное, всё ж на Илью уже злобу таит.
   Барин медленно встрял: «Научился ты многому в Англии!
Даже видно душа над другими, как сокол, парит?»
Но сказала она: «Мне понравился очень ангел, и
Мне понравилось всё, всё здесь сердцем теперь говорит».
   А Илья всё глядел, как её глаза-звёзды сияют.
На несбыточные, на такие, каких в мире нет,
Как они на людей, на всех тёмных и грубых, влияют,
Как от них на весь мир излучается ласковый свет.
   Что-то барин спросил, раздражёно, Илья не ответил.
Барин снова спросил: «Почему в Рай убогие прут?»
Отвечает Илья: «Трактовал так Карпаччио. Светел...»
«Знаю! – барин вскричал, - что показывать грамотность тут!»
   А Илюша смотрел на её совсем розовый ротик,
Что на кротких чертах ещё девственность ясно видна.
И на талию и на почти незаметный животик,
Потому что она во всём свете такая одна.
                21
   И на туфли смотрел, и на тонкие хрупкие ножки.
Слушал голос её – тихим звуком поющий орган.
Видел истинность всю, как на ушках качались серёжки,
И в душе у него огневой бушевал ураган.
   Осветила она несравненными снова очами
И сказала опять: «Вас, Илья, мы должны наградить!»
А потом к своему обратилась спокойно с речами,
Воссияла Илье, собираясь совсем уходить.
   Барин крикнул: «Илья! Оправдал ты доверие дважды!
Попроси у меня, в этом мире желаешь чего?!»
Покраснел весь Илья, наклонился, шепча, как от жажды:
«Я доволен теперь, больше я не возьму ничего».
   Барин был удивлён: «Так ещё ж не видал ты награды!
Я ж ничто не давал, почему ты нам так говоришь?»
Но Илья промолчал. Её взгляд был превыше награды,
В нём была та любовь, от которой душою горишь.
   Вывел барин её, а Илья, как во сне затаился.
На то место смотрел, где недавно стояла она,
Свет очей от неё в его памяти долго струился.
Ясно, в душу вошла с первой встречи, всей сутью, до дна.
   Увидал на полу, как кровиночку, с поля гвоздичку,
Поднял с радостью и подивился: «Всё! Видно к судьбе».
Подержал, поласкал, приспособил гвоздичку в петличку
И пошёл сам не свой, улыбаясь во флигель к себе.
   Но не смог усидеть, опалённое сердце стучало
И звало на простор помечтать, к лебедям на пруды.
Всё искрилось в глазах, видел день до конца от начала,
И тревожило грудь, что окончены в церкви труды.
На другой только день счёл приблизить Илью к себе барин
Без доклада чтоб шёл, сказал: «Дело большое не ждёт!»
И явился Илья, думал, будет лучами одарен,
Что струят из очей, но нельзя всё поведать вперёд.
                22
   Барин встретил один, сказал: «Барыня просит икону,
Чтобы ангел её был написан тобою, Илья.
Анастасия чтоб была с надписью нам по закону.
Постарайся Илья, а потом постараюсь и я!»
   «Да!» - ответил Илья и подумал: «Теперь постараюсь!»
Вышел с радостью, и потянуло опять на пруды,
И всю ночь на душе повторялось: «Теперь постараюсь!»
Взглядом пас лебедей, а сам видел в деталях труды.
   Видел жилки её, видел руки и все ноготочки,
Бледно-розовые, от цветов, что не приняли тень,
Брови бархатные до ворсинки, до маленькой точки.
Видел сущность её: каждый миг, каждый час, каждый день.
   И сияло в глазах необъятно-бездонное море.
И влекли душу вглубь, в её звёзды лучи синевы,
И бросало его: то в раздумья, то в радость, то в горе.
Таковы полюса у любви безответной. Увы!
   Ночью плакал Илья. Были муки ему хуже смерти.
Говорил и стонал: «Испытание дал мне Господь.
Нет уж силы в душе, обязательно, Боже, поверьте!
Чтобы жить на земле, дай мне силы и в душу и в плоть!»
   Тут пришли господа. Посмотрела она на Илюшу
И спросила: «Илья, почему ты так бедно живёшь?»
И ответил Илья: «А зачем загружать свою душу?
Мне недолго уже, знаю я, пропаду ни за грош».
   Он убрал занавес, и они увидали икону,
Удивились, что в срок им икона готова была,
И на нижнем углу, как просили они (по закону),
Чётко, верной рукой: «От Шаронова» - надпись была.
   Сразу в руки взяла и три раза к губан подносила.
Целовала молчком, но смотрела в упор на Илью
И пылала в Илье непомерная, юная сила.
Он шагнул с ними в дверь и нарочно задел за бадью.
                23
А наутро пришли Спирька Быстрый да Ванька Лукавый.
Притащили кровать да тюфяк, что с морскою травой,
Стула два, сундучок, этажерку да чайничек ржавый
И спросили: «Илья, ты счёл барыню сделать вдовой?
   Ты до мякенького уж при барине смог подкатиться.
Псалтырём зачитал, чтоб его образами накрыть?»
Не ответил Илья, решил быстренько перекреститься,
Вслух молитву прочёл, чтобы радость свою не открыть.
   А как вечер настал, спать Илья лёг опять же на войлок.
Жутко лечь на кровать, святотатство боясь совершить.
Этот дар от неё что святыня, посланная в стойло,
В этом скотном дворе он привык от рождения жить.
   И ходил днём Илья, как потерянный пёс, без работы.
Слышал, барин опять ездит к девкам на свой хуторок.
Но не верил Илья, а однажды к закату субботы,
На аллее в саду свёл их с барыней случай иль рок.
   Он увидел её. Она тихо стояла в печали.
Шелестела листва, у неё был в руке поводок,
А над белой борзой белки ветки берёзы качали.
Глядя барыня вниз, другой ручкой сжимала платок.
Он не знал, что сказать. Она тихо промолвила: «Здравствуй!
Ты скучаешь Илья? Тебе воля нужна, дорогой!»
Даже вздрогнул, Илья, отвечая потупившись: «Здравствуй!»
Вновь глядел и молчал, на несбыточный бюстик тугой.
   Их встречались глаза, и о многом глаза говорили.
Он глядел мигом вмиг, а она долго пристально жгла.
Бились рядом сердца, и улыбки друг другу дарили,
Но хозяйка ушла, поглотила с борзой её мгла.
   Спать собрался Илья, но в окошко к нему постучали.
Спирька Быстрый пришёл, сказал: «Требует барин к себе!»
Всколыхнуло Илью, и как не было будто печали,
Испугался потом, но отдался всецело судьбе.
                24
У господ в спальне свет. Полыхал там камин Львиной мордой.
У камина она в кресле бархатном, ножки к огню.
В кресле кожаном он кочерыжку грыз с радостью, гордой.
Прошумел в коридор: «Ноги вытри, а то прогоню!»
   Вытер обувь Илья и продвинулся ближе к камину.
Барин бросил жевать и промолвил: «Илья, видишь ли,
Тебе воля нужна!» И согнул перед ним Илья спину,
Наклонился к ногам низко-низко, до самой земли.
   «Ты портрет госпожи написать на прощание сможешь?»
Еле слышно Илья прошептал: «На прощанье смогу».
Барин вновь повторил: «Написать на прощание сможешь?»
И ответил Илья, набрав воздуха, твёрдо: «Смогу!»
  «Завтра можешь начать?» - «Да! Писать её буду в банкетной!»
И увидел её благодарственно-радостный взгляд.
И уж ей продолжал: «Но Вы смотритесь барыня бледной.
Чтоб лицо оживить нужен Вам васильковый наряд».
   Отвечала она: «Дорогой наш, я так и хотела!»
Поднялась, подошла и рубашки коснулась рукой.
«Чтоб тебя не держать, значит, завтра возьмёмся за дело».
Удивился Илья. Но за миг она стала другой:
   Ещё радостнее, ещё ближе ему и роднее.
От неё на него излучался и свет, и тепло,
А лицо, а лицо было всё же чуть-чуть побледнее,
Но оно, но оно ещё, пуще, к сближеньям влекло.
   Шёл на скотный Илья и дрожал, и ломал себе пальцы.
Испытания взял для своей опалённой души.
Светлый образ её поместил всею сущностью в пяльцы,
И горел этот свет в его тёмной, никчёмной глуши.
   И всю ночь кисти мыл, брал палитру, подрамник и краски,
Собирался идти, но животный испытывал страх.
И то радость звала на любовные игры, на ласки,
А то падал навзничь, глядя кверху, предчувствуя крах.
                25
   Утром бледный Илья и с горячими прибыл глазами.
Стал готовиться там, где от солнца в окно падал свет.
Сам боялся себя, чтоб не пасть перед ней со слезами.
Руки сильно тряслись, думал он только: «Да или нет!»
Тут вошла госпожа, сказав: «Здравствуйте! Что это с вами?
Вы, Илья, не больны?» «Нет, - ответил Илья, - я здоров».
Посмотрел на неё: Васильковое платье с туфлями,
В утончённых чертах – тени явственные от ковров.
   И он начал писать, Она тихо спокойно спросила:
«Мне покойно сидеть?» Он ответил: «Нет-нет, говори».
Голос мэтра дрожал, но в руке с угольком была сила.
  Он глядел ей в глаза, в радость неба, в простор, в две зари.
   Теперь он пил её неотрывно, всю-всю, неустанно.
Всё живое принял, радость, светлую грусть и печаль.
Возникала она, он ловил и писал бездыханно.
Барин крикнул: «Обед!» А Илья прошептал: «Очень жаль!»
   День за днём без конца потянулась теперь эта пытка,
Вся она была в нём, с непомерной своей красотой.
Утром он к ней бежал без сознанья, без памяти, прытко.
И являлась она обновлённой, не бывшей, святой.
   Он не жил эти дни, не касался положенной пищи –
Только хлеба кусок да стаканчик холодной воды.
Он был духом богат, а кругом мир, по сути, был нищий,
Он был сыт красотой, ему было с ней не до еды.
   Если спросит она, он ответит – и тут же не помнит.
Говорила она, он практически не понимал.
Только видел её в светло-розовом ангельском сонме
И всю святость её, и прозрачность душой принимал.
   Несравнима она даже с Рубенсовой Мадонной,
Эта краше стократ, одеяньем лишь схожая с той.
Вся слилась с синевой, непомерной, глубокой, бездонной.
Небывалой ещё, окрылённой святою мечтой.
                26
   Он в работе был весь. Но бывали такие минуты,
Молча руки сложа, он смотрел, забывая про всё
И готов был порвать те стальные державшие путы,
Как гнилую траву, и решиться буквально на всё.
   И её обнимал откровенно и страстно глазами.
А та прятала взгляд, шею, плечи старалась прикрыть.
Он работу бросал, шёл в клетушку, метался часами,
Ночь безумствовал и утром к ней вновь летел во всю прыть.
   А вернувшись к себе, падал в войлок, являлась иная –
С неземной красотой, что в полнеба зарницы-глаза,
И сходил он с ума, совершенно теряясь, не зная,
Параллельные две: та, а эта – чиста, как слеза.
   Видел явно во сне совершенно прозрачной нездешней.
Видел всё на лице: сожаленье, печаль и тоску.
Видел строгость лица вместе с радостью светлою, вешней,
Озарялась душа, и Илья брал не холст, а доску.
   И писал всё с лица – не испитую радость, защиту,
И спасение, и удержание от плотских сил,
Но не знал, как назвать неземную, прекрасную эту,
Что на доску теперь непосредственно он наносил.
   Две их было теперь: эта в платьице цвет васильковый,
А вторая – как свет, что в веках не дано умереть.
Первая – на холсте, а вторая на плахе церковной,
Лик Её никогда не помять, не порвать, не стереть!
   Он пришёл к госпоже и сказал: «Я работу закончил».
Эта вскрикнула: «Ой! Я ли это! Илья, дорогой!
Жаль, что мой господин вновь уехал натаскивать гончих».
Тут подумал Илья: «Да на лодке кататься с другой».
   И сказала она: «Вы, Илья, меня любите, знаю,
Но, любимый, Илья, нам и думать об этом нельзя!
И где будете вы, я об этом, увы, не узнаю,
Ваша вольная вот, ждёт Вас далее славы стезя».
                27
   Но Илья захворал, слёг в постель тяжело и надолго.
Захворала она неожиданно и умерла.
Схоронили её, и ему оставалось недолго,
Он не пил и не ел и не брался совсем за дела.
Но проститься пришёл, посмотрел госпожу в сне последнем.
Как и все, навсегда целованье последнее дал,
А вернувшись к себе, осмотрел, попрощался с именьем
И пришедшим в тот день всё спокойно с поклоном отдал.
   Попросил мужиков, чтобы съездили сразу в обитель.
Исповедаться чтоб, привезите, мол, духовника.
И приехал к нему монастырский известнейший житель,
Принял исповедь и пожелания отходника.
   При свидетелях он пожелал в монастырь отдать образ.
На церковной доске «Неупиваемая Чаша» была.
Люди сдёрнули холст, воссиял Богоматери образ,
Золотистый сосуд и убрус с жемчугами, с бела.
   Он играл бирюзой, а Она поражала очами.
Подивился дьячок: «Неуставно написана Мать!
Нет Младенца-то с ней! – а потом передёрнул плечами:
Может, Чаша – намёк? Как прикажите всё понимать?»
   Тихо умер Илья по весне при открытом окошке.
Был черёмухи цвет, да всю ночь напевал соловей.
А последний был вздох при дежурившей тётке-Агашке,
Что рукой провела вниз от чётких прекрасных бровей.
   Так же тихо его схоронили подальше за церковь,
Барин камень ему на могилу воздать приказал
Да чтоб выбить на нём: «Умер Илья – и забыли его».
Хоть он церковь для всех распрекрасно в века расписал.
   А вот дар от Ильи – Богородицу ясную с Чашей –
Принял тот монастырь, словно должное, иль как своё,
Но загадка была, почему не Младенца а Чашу,
Не уставно вписал, а ведь знал назначенье Её.
                28
   Настоятельница повелела повесить в трапезной.
Знаком писанная! – говорил всем иеромонах, -
И посмотрите вы, как она будет людям полезной,
И явления будут в страданиях, в радостях, в снах».
   А на всех это всё наводило большое смущение.
Говорили везде: «Сокровение это от злых!»
И являлось иным Ясноглазое это знамение
И тревожило всех молодых, а потом пожилых.
   И поехала всё ж настоятельница к архиерею,
Рассказала про всё, и ответил ей архиерей:
Нужно запись вести, да под клятвой, тогда я поверю!
А пока освятить и убрать за десяток дверей!»
   Да, помалу времён, от сего шёл убогий служивый,
Отставной бомбардир, с костылями усталый Мартын.
Он был храбрым бойцом, честным, скромным, не лживый
И под вечер уже заглянул в монастырь через тын.
   Попросил на ночлег запустить его в Божью-то милость,
Напоить, накормить и усталого спать уложить.
А средь ночи ему Пресвятая вдруг с Чашей приснилась,
Чтоб внести Её в Храм да молебен пред ней отслужить.
   Да ещё говорит: «Благодать пей, Мартын, с моей Чаши,
Неотступно проси – исцеленье придёт через день!»
И молился Мартын, повторял до утра: «Отче наше»,
И тут встала пред ним настоятельница, словно тень.
   Он упал в ноги к ней и опять повторил: «Отче наше».
Говорил: «Видел здесь Богородицу с Чашей во сне.
И сказала она: «Благодать пей Мартын с моей Чаши!
Исцеленье придёт через день!» Помогите же мне!
   Где икону найти? Я такой не видал и не знаю,
Чтобы с Чашей была Богородица и с золотой.
Тут сказала ему настоятельница: «Я-то знаю,
Но молебен служить перед нею – вопрос не простой».
                29
   Показал тут Мартын свои толстые жёлтые ноги:
«Отнимаются ведь, так до дому к зиме не дойти.
Где-нибудь упаду и не встану, погибну в дороге.
Помогите Вы мне Пресвятую скорее найти.
   Принесли Образ тот и молебен с утра отслужили
С водосвятием, и освящённой набрал он воды.
Растирали весь день, укрывали тряпьём и сушили.
Исцеленье не шло: не так просто уйти от беды.
   Положили на печь, и уснул непробудно служивый,
И приснилась ему Богородица с Чашею вновь.
И сказала она: «Хватит спать, поднимайся, служивый,
Да живи в радостях, разминай, разгоняй в жилах кровь!»
   Долго он ликовал, ликовал монастырь неустанно.
Выкрутасы Мартын позволял исцелённым ногам.
Прибыл архиерей, повелел, чтобы было уставно:
«В Чашу впишем дитя, освятим и внесём в главный Храм!
   И гудела о том год от году большая округа.
Люд-то валом валил в ту Обитель, а уж в Крестный ход,
Чтоб под ней проползти, соблазняли, тащили друг друга,
До великих времён, по всем праздникам и каждый год.
   Исцеляла она от уныния и от запоя
Всех нуждающихся, иссыхающих насмерть в скорбях,
Уходили домой все познавшие радость покоя,
Возвращались, неся свои деньги в валюте, в рублях.
   И не вспомнил никто про Шаронову больше могилу.
И не знает никто, что тот камень с могилы исчез,
Лес, стоявший вокруг, подвергался сплошному распилу,
И возрос там потом непролазный бурьян, а не лес.
   По сегодняшний день та икона, как прежде, сияет.
Да и будет в веках так же радостью звёздной сиять.
И всех верующих, по их вере, она исцеляет.
Да и будет в веках, по их вере, всегда исцелять!
                30
   А над Храмом всегда: парой голуби белые вьются,
И не знает никто, прилетают зачем, по-че-му?!
Только в людях сердца, при увиденном трепетно бьются
И рождаются мысли, но в каждом, увы, по – уму,
   А ведь это явление мира и веры не ново:
«Символ чистой и нежной и вечной души – говорят, -
По России, в Сибири везде и у нас в Коченёво
Ежедневно над Храмом чистейшие птицы парят».

                Павел Кислов.