На пересечении Гоголя и Галилея

Посвящено самому свободному в мире Павлу, с лёгкостью попирающему азбучные истины, но не умеющему не только идти в ногу, но и общей дорогой.
К четвертьвекию занимательного путешествия.

Вначале была буря. А слово было потом. Я шёл и разговаривал с Небом: «Вот, Ты вчера помешало мне собрать вишни. А теперь смотришь своими очаровательными синими брызгами, как-будто ничего и не произошло. Как-будто бы не метались молнии, не гремел гром, и дождик, сначала думавший расплакаться или испугаться, ни сорвался в жуткую истерику с дикими воплями, завываниями и стенаниями, с хлёсткими порывами и заламыванием ветвей …  А какое у нас могло бы получиться вишнёвое варенье … Ты понимаешь, ведь это предательство, предательство святого духа Вишнёвого варенья».
      Мысли суетились, толпились, наплывая друг на друга, и, не успев созреть и окрылиться, расползались уродцами: начало про одно, а конец про другое. Я как всегда торопился на работу и от меня ушла жена. Ушла как-то странно, резко, со скандалом, сразу и навсегда. Прежние жёны уходили тихо и медленно, незаметно или страдальчески, «отрубая кошке хвост по частям». А эта — сразу.  Даже подумалось, что, может быть, и сам в чём-то виноват. Обычно я, как жирафочерепах, «долго догоняю» и опаздываю на  5 минут. И хотя это не бог весть какое нарушение, всё равно, что-то сосёт внутри от опасения, что начальство застукает. Казалось бы, если ты всегда опаздываешь, не переживай, а если всегда переживаешь, так выходи раньше. Наверное, это характер такой — «пережевательный опаздун»: жуёшь своё страдание и ничего не делаешь для изменения. Но в тот день была еженедельная вздрючка у начальства, и поэтому пришлось явиться на целых шесть минут раньше.
       Лето! Утро! Солнце! Птицы! Как поют птицы после бури! Захотелось насладиться этой неожиданной радостью. Присев на скамейку, я отдался чувствованию свежего воздуха, вливавшегося в меня вместе со звуками. На самом краю поехавшей крыши, одинокой химерой, где-то сложившей свои крылья, свободно свесив в бездну ноги, сидел кровельщик и выгибал искорёженное железо. Его спокойствие было ошеломительным: ему совсем не было страшно …  и не было радостно от одновременного переживания опасности, простора и высоты. Внизу ходили люди, наверное, похожие на букашек. И ему, и им  было всё равно, и никто ничего не видел и не слышал, кроме своих важных дел.
        Мой взор упал на величественные стволы деревьев и медленно и восхищённо стал карабкаться всё выше и выше до самых макушек. Глаза наслаждались роскошной изумрудной, украшенной дождём бриллиантами, зеленью. И тут я удивился от возникшего вопроса: зачем деревьям такие мощные ветви, толстые и высокие стволы? Неужели только для того, чтобы оканчиваться листьями? Ведь это смешно: такая махина и существует для листика. Такого маленького, тоненького и никому не нужного. Это было очень удивительно. Удивительно настолько, что деревья услышали этот вопрос и ответили. И я их услышал, как оглохший от грохота вдруг начинает слышать в тишине; как привыкнув к темноте, начинаешь видеть; как в онемевшие от отбойного молотка пальцы возвращается чувствительность; как открывается и всё складывается в ранее непонятой теореме.
     Деревья прошептали, что невероятно странно им смотреть на людей, которые ослеплены и оглушены своими мыслями, невероятно жалко им людей, живущих в скорлупе, в кандалах своих мыслей, властвующих над ними жестоко и ежесекундно. Поэтому, когда очевидное расходится со смыслом, люди подчиняются смыслу.  Деревья посоветовали бы людям сделать мысли равноправными советниками с другими способами восприятия мира. Для этого надо просто УСЛЫШАТЬ ТИШИНУ, которая как любовь бывает живой и мёртвой; тишиной окончания и ожиданием начала, тишиной после триумфа или после провала; мягкой и колючей; глухой, одинокой и трогательной; холодной и тёплой, надёжной, родной или ностальгической и опустошённой; душевной или саднящей; сонной, наполненной негой; мысленной тишиной и космической,  и просто тишиной.
       Ещё они тихо-тихо сказали, что для любого по-настоящему живого
ВЫСШЕЕ СЧАСТЬЕ — ЕДВА ЗАМЕТНОЕ ПРИКОСНОВЕНИЕ солнечных лучей, ветерка, паутинки, далёких звуков, росы и капель очищающего дождя.
       «Учитесь слышать космос, впитывать солнце и с любовью дарить жизнь людям в каждом вдохе, как это делают листья», — безнадежно прозвучал предсмертный стон тишины в бушующем океане мусора мыслей.
Деревья ещё много чего наговорили нелицеприятного, но процитирую только следующее.

Сначала скрипучим контрабасом занудили стволы:

"Мы слышим ваши мысли — пустую болтовню,
и наши уши-листья стираются в труху.
И яд течёт по древу, торопит смертный час,
ужасная проблема: что есть мысли внутри нас?

Ослепшие от смысла, оглохли в скорлупе,
вы призрачные мимы в красивой шелухе.
А ночью жук-точильщик все высверлит мозги,
сомнений только прыщик, а сна уже не жди.

Нам жалко вас, ребята, мы смотрим свысока,
как гложет мысль-собака хозяина-раба".

А соседняя китайская мягковолокнистая Спи за Ноза спинознула :

"Если ты думаешь, думай, коли живёшь, так живи,
если лёг спать, то не думай, выключи мысль и спи".

Деревья скрипели-скрипели, но листьев свирели пропели:

"Музыку ночи и запах дождя,
Магию страсти придумать нельзя,
Вольною птицей в Нежный рассвет,
Ветер свободы — вот жизни секрет.

Вешние росы и песнь соловья,
вдруг о любви впервые слова,
лунного света брызги в реке,
мыслей оков не найдёшь тут нигде.

Сбрось все проблемы как листопад,
всё в жизни новой будет не так.
Счастье проснётся …"

Вдруг отчаянный визг и вопль: «А-а-а-а-а !!!» И удар испуга в самое сердце.
Это кровельщик упал? Кого-то машина сшибла? Нет-нет.
Это моё опаздунское страдание властной пощёчиной сшибло меня со скамейки, напомнив, что я его марионетка. Истекло уже 10 минут, и я опять опоздал. Побежал …  но уже очарованный …  с предположением, что можно ещё вернуться и узнать что-то важное.

В следующий раз, через неделю я так и сделал. Пришёл пораньше …
Но деревья спилили. По точным расчётам зеленхоза, заключившего ж-живую ж-жи-з-зь-знь в ж-желез-з-зную клетку графика, срок их жизни закончился.
        Воздух был напоён мягким ароматом свежих опилок. Деревья и в смерти своей постарались создать нам уютное мироощущение.
        Стало широко, светло и незащищённо-одиноко, о-ОДИН-о-ОКО-о, как на дне обеденной тарелки.
        Из обнажённых годовых колец мощным энергетическим потоком выплёскивалась вся история от начала прошлого века. Там было всё: революции, войны, засухи, потопы, рождения и смерти, и чёрточки между ними …  много-много чёрточек, как веточки, складывающиеся в дерево, где одна веточка моя, ещё живая.
        Вселенскими волнами вставали яркие чувственные видения, делавшие меня непосредственным свидетелем событий. Вы не представляете, как жутко интересно, и вместе с тем, как невероятно грустно увидеть всё одновременно …  когда время остановилось и не движется …  а события продолжают накладываться одно на другое слайдами, высвечивая прошлое в настоящем, и Ничто не проходит мимо … , оставаясь рядом, сзади, чуть-чуть левее, одним присутствием своим, а иногда и дыханием, остужая голову, в надежде на твоё освобождение от призраков в постижении сути.
        Спилы были очень свежи и ужасно болели. Из раны сочился сок. Жизнь в глубине ещё клокотала. Потом всё замерло. Как точка после многоточия.

Через год оказалось, что деревья не умерли. Пни покрылись густой порослью веток, образовались зелёные клумбы. Оказалось, что умение замечать мелкие оттенки ощущений, слышать ЕДВА УЛОВИМОЕ, ДЕЛАЕТ ЖИЗНЬ СИЛЬНЕЕ СМЕРТИ. Я подошёл к ним, поздоровался, нежно, еле заметно прикоснулся и спросил: «А что же нужно, чтобы научиться чувствовать жизнь?»  Листики весело перешёптывались и смеялись. Это были радостные дети, которые всё это уже умели, но ещё не разговаривали.
        Из уличного ресторанчика очень тихо, безо всякого смысла, просто для удовольствия слышался ”Demis Roussos  “Goodbye, my love, goodbye“.