В огнях углистых и копотливых жаровень

Вожделев замолкнуть в стихах насовсем,
бессловесно пропасть, убраться без препинания,
втоптать себя в сирую рухлядь затем,
издышаться в падаль жажданьем слова и его голоданием,
перед ядрами глаз унести этот шаг в охрах –
белых пят недогляданный непленяемый шаг –
и, мерзлея прахом, истерзать напоследок безмолвие в губ буграх,
именуя тебя, расползаясь собой на мшелый овраг.
Бездырьствую теперь всякой буквой и звуком любым из всех –
тишина мозолится как пальцы рук ко струнам прилипшие.
Слышу неподделываемый шелест будто бы смех -
травы под пятами ускользают, в безветренности застывшие.
Округ – всё гнездовий колдобины, хлам сеней и харчевен.
Мысли пьяные жрут мудрецы и скитальцы свои лихорадяще.
Мне не быть среди них, но в огнях углистых и копотливых жаровень
гравировкой томлюсь – остриям не на капище, не на ристалище.
Уж над фьордами дым – так расправился промысел мой кузнецкий.
Чащи просят дышать, и ты даришь лёгкость дыхания им.
Иеримеют и балахонятся строки, но взгляд у Израиля детский –
исковеркана сталь лежит на холмах, там же, где и заблёванный гордостью Рим.
В беломорье горланить раздумал вместе с шаманами серафим -
исчерпался язык мой, ссерела проволочная пуля зрачка,
а в пальцах, припухших с рождения, всё чирикают лезвия трелью сверчка:
видится склон – во снегах утопал, где река – меня волны жуют,
и примятая пыль под плевками дождя комарьё на крови нагоняет за нами.
В наполоманном дне чужакую людским и молчу во след воронью.
В этой бездне темно, но зеленеет в дали –
то ли глазами её, то ли мною кованными клинками.
Обезмолвел в стихах - только плавить ныне,
только жечь во страстях по Свободе и муках,
после травы вгонять в леденящее, чтобы остыла,
исправлять, выводить, пускай даже в буквах и звуках.
И в конце, когда войско любви и мира
будет мною достаточно вооружено –
покажем Богу, что такое лира.
Пришло время засеять зерно.