Вишнёвые косточки

Забор нашего дачного участка выходит на деревенскую улицу.  Мы с папой сидим на вишне у забора. От старости вишня треснула и превратилась в два толстых ствола. Папа стягивает их металлическим канатом, чтобы устроить на нём удобное сиденье для меня.  Он притащил с хозяйственного двора, где у него залежи всякой всячины, несколько досок. Каким—то хитрым узлом—восьмёркой скрепил стволы вишен и закрепил на этом канате три небольшие доски. Я опробовала и пришла в полный восторг! Можно не только сидеть, но и даже хватает длины, чтобы лечь. Лет мне пока только 11, и росту во мне метр с кепкой.
— Готов твой насест, только ты объясни мне, — говорит папа, — зачем тебе всё это? Ты Тарзан что ли или Соловей разбойник?
— Это зависит от обстоятельств, — серьёзно отвечаю я, — но вообще—то это засада снайпера. Ну, вообще—то, как ты помнишь, Ворошиловский стрелок я.
Папа любит давать мне разные прозвища. В зависимости от обстоятельств. Сегодня я –Тарзан. А стрелком меня назвал старенький хромой дядечка, работающий в тире центрального парка в Трускавце, куда возили меня родители пить Нафтусю. Гадость же, скажу я Вам, эта Нафтуся, тёплая и маслянистая, да пахнет то ли бензином, то ли керосином. Мы ходили трижды в день в центральный бювет. На память я привезла оттуда фарфоровый поильник. Из него я пила эту, как утверждала моя мама, божественную воду. Ну, сейчас не об этом.

— И в кого же ты собираешься стрелять и чем? – спрашивает меня папа.
— Во! — я показываю заготовленные ещё с прошлого года вишнёвые косточки и, задеревеневшие за год  лежания на полатях у печки, трубку, которую сделала из огуречника ещё года два назад. А косточки я умыкнула у бабушки в прошлом году, когда она готовила вишню для варенья и вышибала из ягод косточки. Косточки эти на печке тоже хорошо просохли за зиму и теперь гремят в железной банке из—под чая, как камушки.
— Серьёзная подготовка, — кивает головой папа, — а если попадёшь в глаз?
— Не—а. Теперь я Зоркий Сокол.
— Смотри—ка, индеец у нас в семье нашёлся! – хмыкнул папа, — Фенимора Купера за зиму начиталась. А без лестницы сама—то слезешь?
— Легко!
— Ну, сиди, Тарзан, — сказал папа, собирая инструменты и унося лестницу, — ведь высоко же! Два метра! Не свались!
— Ни за что! — Я торжествую.
Листва у вишни такая густая, что меня не видно даже снизу, не то, что с улицы, Тем более, что перед нашим забором липовая аллея. Липы ещё не очень высокие, меня  с улицы не видно. Но у меня обзор – мечта!
Расстелив на досках байковое одеяльце, в которое ещё меня заворачивали, я получила удобную лежанку. К железной банке, где у меня лежат вишнёвые косточки, папа приделал мне ручку из проволоки, и я повесила её удобно рядом с лежанкой, туда же, в банку поставила и трубку. Я улеглась и огляделась ещё раз! Сколько переспевших ягод! Снизу их и не видно сквозь густую листву. Объяденье!
Так! Но надо быть начеку! Вся деревенская улица у меня, как на ладони, а меня среди листвы, да в пёстром зелёном сарафане не видит никто.

Шоссе пересекает нашу деревню Таганьково перпендикулярно единственной деревенской улице. Поэтому, уж так повелось, в деревне говорят  «тот» край и «этот» край. И для всех жителей «Этого» края другой является «Тем». И наоборот. На одном краю всего девять домов, на остальном – тридцать четыре.  А мой кровный враг жил на «том», большом краю. Обычно он крутился на своём ржавом велосипеде на автобусной остановке, около взрослых ребят, которым лет по 15—16. Ровесники его не жаловали.
Звали его за противно дразнильный и драчливый характер Витька—бес, Бесило, Бурило (отец у него работал бурильщиком).
Это был толстый рыжий мальчишка, с редкими неровными зубами, стриженный всегда под «бобрика». К тому же он был картавый. Он был  на год младше меня. Взрослые парни часто приставали к нему: «Бес, а, Бес, ну, скажи ку—ку—ру—за!» На что Витька простодушно отвечал: «Я лучше 100 раз скажу пшёнка, чем куку’гуза!»
Ребята ржали, как молодые кони, которых всё никак не выпускают на ипподром побегать, а Бес, крикнув обиженно: «Ду’гаки вы все!», отходил недалеко и начинал постреливать в них из рогатки мелкими камушками  щебёнки, насыпанной вокруг остановки. За что был бит бесчисленное множество раз, и вечно ходил в синяках.

У меня же с Витькой—бесом были свои счёты. С самого детства я ходила в очках, переболев в 2 года воспалением лёгких и коклюшем одновременно, я получила осложнение на глаза. Левый мой глаз стал косить. На меня надели очки, и строгая моя мама разрешала снимать их только на ночь. Именно этим она и сохранила мне зрение.
Для Беса я была очкариком, Иркой—дыркой и, что самое ужасное, он мог крикнуть на всю улицу: «Косая! Косая!». Ребята с «нашего» края лупили его за это много раз. Но всё напрасно.
Бабушка успокаивала меня, объясняя, что только бездушный человек может упрекнуть человека его физическим недостатком. Меня это не утешало. Я строила планы мести и засыпала в слезах.

А в этом году на дачу я приехала только в середине августа. В июне целый месяц пролежала в Морозовской больнице, в глазном отделении. Подошла моя очередь на операцию.
Оперировать меня должен был какой—то медицинский светило из Одессы, где была тогда основная глазная клиника для всего СССР. Июнь был очень жаркий, в центре Москвы, где находилась больница, была просто парилка. После операции мне заклеили марлевыми кружками оба глаза. Я должна была ходить так две недели. Я не плакса и не нытик. Надо, значит надо.
Когда пришло время снимать повязки и швы, были вызваны мои родители.
Доктор ловко сдёрнул приклеенные марлевые круги с моих глаз… И моя мама заплакала.
Никакого косоглазия у меня больше не было! Папа протянул руку доктору, тот встал папе навстречу и они крепко, по—мужски, обнялись.
— Галина Павловна! Ирочка ещё месяц должна походить в очках. Прыгать, бегать, купаться – нельзя ещё месяца два и год – никакой физкультуры! Лучше бы увезти её сейчас на какие—нибудь воды.
— Да, да, спасибо, доктор! Мы как раз уезжаем в Трускавец. Там не очень жарко и спокойно.
— Ира! – обратился ко мне доктор, — в школу ты пойдёшь уже без очков! Просто выкинешь их и всё! Поняла!?
— Правда? – закричала я, бросая очки в урну, — Ура! Я больше не очкарик!
А я увидела как мой папа, боевой военный лётчик, смахнул слезинку со щеки.

И вот я лежу в своём укрытии. Жарко. Деревенская улица пуста. Куры напротив нашего дома уселись кучкой под куст жимолости. Тишина. Душно. Похоже, натянет на грозу к ночи. Эх, не уснуть бы, а то и вправду свалюсь! Мама зовёт меня обедать, но я, затаившись, не отвечаю ей. Обернувшись, я вижу, как папа что—то объясняет маме, указывая в мою сторону. Мама понятливо качает головой и уходит на террасу.
Сколько уж я так пролежала в укрытии – не знаю. Но вот! О, долгожданный миг! Бесило едет на «наш» край на своём велике. У дороги он слезает с велосипеда и своим ходом переходит шоссе. Я набираю за щёку приличное количество вишнёвых косточек и прицеливаюсь.
Почти напротив нашего палисадника Витька вдруг «ойкает» останавливается. Его укусил слепень. Он садится на краешек дороги и прикладывает к укушенному месту сорванный тут же лист подорожника. Он прижимает лист к ноге и потихоньку ноет: «Уй—юй—юй! За’газа, тяпнул всё—таки!»
Я знаю, что лежачего не бьют. Но он – СИДИТ же! И я открываю огонь. Витька подскакивает, не понимая, что случилось. Я строчу своими косточками, как пулемёт Максим, стараясь не попасть в глаз, целюсь в шею, грудь и плечи. Они у него обгорели и теперь шелушатся, открывая новую розовую кожу, ещё такую нежную. Бес вертится, решив, что на него напали осы и начинает визжать, а я всё стреляю и стреляю.
Выбегают наши ребята и девчонки. Они ещё тоже не знают, что я приехала, и не видели меня без очков. Расстреляв все свои «патроны», держа лишь несколько косточек за щекой, я змеёй сползаю с вишни и выхожу на улицу.
— Привет!
— Ой, Ира! Привет! А где твои очки?
Я развожу руками, будто бы не знаю.
— Ой, — кричит моя подруга Алла,— у неё глаза теперь нормальные!
— Правда, правда! – шумят ребята.
Я подхожу к скулящему Витьке, он привалился на траву у дороги и чешет те места, куда попали мои косточки.
— Ну! – я ставлю ногу на его бок, — посмотри на меня. В глаза посмотри!
Витька искоса смотрит, ойкает и опять начинает причитать.

— «Смилуйся, Государыня рыбка!» — говорит шутовским голосом мой приятель Женька.
— Смилуйся, смилуйся! – галдят ребята.
— Пусть слово даст при всех! – говорю я, не снимая ноги. Вспомнив, что я читала у Даррелла про Африку, я воображаю себя охотником, пристрелившим льва на сафари! Вот так! Не больше и не меньше!
— Ногу сними, — жалобно просит Витька—бес.
Я снимаю ногу и говорю кровожадным голосом: «Побожись, что обзывать меня больше не будешь!»
— Вот, ей Богу! – крестится Витька и зачем—то кланяется мне.
— Громче, чтоб все слышали!
— Ир, ей Богу, никогда в жизни! – кричит Витька.
— А теперь вали с нашего края, — грозно говорит ему Женька.
Бес хватает свой велосипед и бежит к своему дому. А мы свистим и улюлюкаем ему вслед, потом отворачиваемся от Бесилы и направляемся на волейбольное поле.
— Ты, как всегда, подаешь? – спрашивает меня Алла.
— Нет, смеюсь я, — мне сейчас можно только поболеть за вас, — Жень, запевай нашу!
Женька откашливается и запевает начавшим уже ломаться голосом.
— Ой, ты, сорока—белобока, да научи меня летать!
— Да невысоко, недалёко. Да чтобы милого видать! – дружно подхватываем мы.

   2007 (С)