Даль Пушкина

ДАЛЬ – ПУШКИНА

Олег, который - Даль,
в Михайловском поёт
«Я вас любил...» - и вот
что мне приоткрывает:
пусть голос невелик,
пусть невысок полёт,
а сердце обомрёт –
и  в сердце оживает
Тот, кто велик,
                высок,
                уже недостижим:
такая даль, что Даль
лишь погодя осилит
гусиного пера
                и трепет,
                и нажим,
и – сердце... обомрёт.
Но имя – пророссиет!


*******************************

ПУШКИН У СОБОЛЕВСКОГО

                Зубков на днях едет к своим хамам - наша съезжая
                в исправности - частный пристав Соболевский бранится
                и дерется по-прежнему, шпионы, драгуны, -----
                и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера.
                А.С.Пушкин - П.П.Каверину. 18 февраля 1827 г.

В Москве на Собачьей площадке
жил Пушкин, сорвавшись с цепи
в припадке на дам и на взятки
(а ты, патривот, претерпи).

По воле бугров и ухабов
опальным хвостом повертев,
сбежал от михайловских хамов
в родной соболевский вертеп.

И не было дня безрассудней:
чуть сунулся гений в проём,
толпа благородий и блудней
ошейником виснет на ём.
 
Шпиёны, драгуны, цыганы,
венеры, федоры, жиды -
ну барда трепать за карманы!
ну дёргать за бакенбарды!

В толпе мимолётных видений
таких вдохновений букет,
что самый устойчивый гений
под утро готов и отпет.

Один норовит донжуана
на пиковой даме женить,
другому подай фортепьяно -
собачий вальсок сочинить.

А прочему третьего сорта
неймётся подать голосок -
пусть пьяно, да было бы форте! -
под этот собачий вальсок.

И мчатся за сутками сутки
в сукне, на сукне, под сукном,
и кроют шестёрками в будке
туза в кураже подкидном.

Февральская оттепель с плачем
кидается гостю на грудь
в наивном восторге собачьем
и тянется в губы лизнуть.

До печи шалея от кружев
гостиных, передних, людских,
и к ночи готов, и к утру жив
отпетый михайловский скиф.

Сквозь хляби, захлёбы и всхлипы
слепушкиной своры свистит
пращой матереющей липы
над главами эфемерид.

Устанет - навялится к Яру,
воспрянет - пером встрепенёт,
не зная ни чуру на чару,
ни проку цепей и тенёт.

Такой на Собачьей площадке
нашёл на великого стих:
негладки картёжные взятки,
да всё поприличней иных.

Уроком не в руку разине:
иной продувной добровей
берёт непременно борзыми
стишками легавых кровей.

На том и не высохнет Волга,
Москва не поймёт батогов,
что чувство картёжного долга
иных непременней «долгов».

Сей жребий на свадьбе собачьей
едва ли того обошёл,
кто мечен от бога задачей,
да чёртом удачи лишён. 

Отсюда надрывы и драмы
растрат до расплат позарез...
Но, право, картёжные дамы
скромнее иных «поэтесс».

А нашей поэзии солнце
от века сидит на цепи,
в мошне да в окне пошехонца
(а ты, патривот, претерпи!)

И как тут к сукну не скатиться
по случаю, ради христа?
Но - солнышку всё да простится,
хоть та же собачья верста.

Тут дрогнул, там накуролесил
повесой - да не к потолку! -
но Анну (Петровну) повесил
на шею! Назло муженьку...

Отвёл в белокаменной душу
к зелёной заначке стола,
плеснул закадыкой «кликушу»,
огнём полыхнул в купола.

Была не была! - златоглавой
отвесил поклон неземной,
обвешен немилой оравой,
потешен постылой весной.

Толкнул призамерзшего ваньку
и тронулся к хамам своим
по няньку, по русскую баньку -
духовною жаждой томим...


**********************

ВАХТЁР

Духовной жаждою томим,
я над источником склонился,
но шестипалый Серафим
мой пыл пресечь не поленился.

У Серафима в шестерне
кран заиграл латунной гранью.
Блюститель ухмыльнулся мне -
пахнуло пивом и таранью.

Родник побулькал и истёк.
Окаменела русла глина.
Я руку к вентилю простёр -
вахтёр восстал неумолимо.

Вотще нектара я алкал,
и всуе слов струилась пена:
срок жизни втуне истекал -
гортань опухшая хрипела.

Но, к мукам жажды снизойдя,
твердыни вышнего отмякли:
животворящего дождя
ударили скупые капли.

Зазеленели склоны гор,
и грозди наливались тяжко.
Казался карликом вахтёр,
была безделицей медяшка.

Я жажду залил и продрог:
хламида влажная не грела.
Но заронил мне искру бог:
возник очаг, спасая тело.

Душа, уставшая алкать,
другой душе себя дарила...
Вахтёр попятился на пядь -
и ревность в нём заговорила.

Святое слово произнёс,
извёл каракулями свиток:
де труд вахтёра - на износ,
де без него земле - убыток.

И сожалеющий творец
во благоденствие любому
возвёл сияющий дворец
в угоду псу сторожевому.

Горят под солнцем купола,
калёным жаром пышут плиты,
и устилает их зола
невоплотившейся молитвы.

Отныне ищущий ключа
обрящет крепкие затворы:
таят источник и очаг
неумолимые вахтёры.

Стоят швейцары и вахтёры,
увещевая и рыча...

******************

А. С. П

Невелик:
два аршина
да пять с половиной вершков.
Но каков!
Не постигнешь и той половины.
Все ходули,
               котурны,
                макушки,
                вершины
двух веков громогласных
дотла сокрушимы
звонким ямбом
веселых
              его
                каблучков!


*********************
ДАНТИЗМ

        - Пушкин - это наше всё! Пушкин - это наше всё!
        Это А.Григорьев сказал!
               Запоздалое озарение одного провинциального «паета»

А ближний в простоте и свят и чист,
предполагая, будто третий - лишний.
Ну что Дантес? Неопытный дантист,
зуб мудрости ошибкой удаливший.

А новый русский - с головы до ног,
увы, не нов - от мала до велика.
Что «Пушкин»? Пшик беззубых болтунов,
хмелеющих от собственного пшика.

А «наше всё» - не наше и не всё,
пока телячьей глупостью набито
прожорливое русское «мусьё» -
и прёт копытом в пушкино корыто.

А Пушкин - не Слепушкин и, увы,
не карамелька бабкина теляти:
боец от сердца, льстец от головы
и - не телец, а стихотворец. Кстати.

****************

ЭОЛОВА АРФА

              …Как много в нем отозвалось!
                А.С.Пушкин
 
И славы ты хотел, и славой тешился,
и к славе был болезненно ревнив,
когда венцом строки на шею вешался
царям и прям братоубойных нив.

И воли жаждал ты, и оправдания
заискивал в обузе и в узде,
кивая на досужие предания
и предавая преданных тебе.

И по сей день тебе твой клир признателен,
обязан всяк простору твоему,
провозглашая общим знаменателем
посильное посреднему уму.

Презренный раб найдёт в тебе наперсника,
избитый шут сошлётся на тебя,
и плут, и хват почтут в поэте сверстника
и компаньона, выгоды дробя.

Поп воскурит, афей возьмёт в соратники,
царь учредит, присвоит имя псарь.
Ни блудодей, ни старцы-голубятники
не обойдут огарком твой алтарь.

Вон жидоед к твоим объедкам ринулся,
а вон и жид в твоём стихе увяз,
к литым стопам литые волдыри неся
на слитках поз и на запятках фраз.

К твоим ногам и сукин сын отечества,
и враг народа силятся припасть,
тобой и бой исполнен молодечества,
и над вдовой сочит сочувство пасть.

Ты - «наше всё»! без меры! без изъятия!
Ты плоть от плоти с головы до пят
от рождества до крестного распятия -
и вещий жид, и вечный русопят.

Ты стал натурой купруму и олову,
резцу и кисти, слову и струне,
склонив послушно голову эолову
к стране столицей,
к сердцу и - ко мне...