Вторая египетская центурия

            Мужчины - не боги. Им не нужны наши души.
                Клеопатра





В ней, помню, демоническое зло
прекрасно увеличивалось шармом.
Тогда владеть вращающимся шаром
не представлялось нищенской надумкой.
Её глаза горели, а чело
мне виделось пустыней. Всей натурой,
она порабощала.
                В киновари*,
я приближался к лошади, чей лоск
так нравился прелестной Клеопатре.





К кудрявой гриве выпадами рук,
она стремилась гордо, но поспешно.
Я, возглавляя сборище посмешищ,
хотел, чтоб этот миг не прекращался.
Я крикнул ей, что брошу римский труп
к её ногам. Я вымучен, но счастлив.
Через года все чувства перебиты.
Жрецы Египта милостиво врут
на языке вселенской пирамиды.





Смола волос - о будь я трижды пьян! -
мгновенно обжигала мне сетчатки.
Я был готов на глупость, но сейчас ли
об этом толковать с безумством в гласе.
Святая дрожь, что тащится до пят,
в известной мере, - первая из граций,
что поселилась в теле идиота.
Моя любовь. Теперь её дробят,
приписывая свойство идиомы.





И прожито немало. Голос стар.
Но трепет появляется при мысли:
а прав ли я? А, может, я превысил
святые меры честности и страсти?
Я весь в поту. Меня терзает страх,
который, к сожалению, истратить
не получилось.
                Нагло опорочить
меня стремятся демоны. Их страсть,
как смерть храню в телесной оболочке,





чтоб позже обезглавить.
                Сколько раз
я зарекался выбросить из мыслей
её овал. Я пробовал возвысить
другую деву в выжженном пространстве.
Безрезультатно. Большее из рабств -
жить при дворе, не смея к ней прокрасться.
(К такой, не по годам, медовой коже).
Моя любовь, что порождала рать
больших безумств, скреблась с усредьем кошки





там за душой, иль - тем, что мы вовне
привыкли называть монетой Инпу.**
Я склонен полагать, что лишь погибнуть -
куда страшней, чем жить в тяжелых муках.
Мои страданья в пламенной войне
обязаны победе жирным мухам
моих сомнений. (Вырубить их саблей!)
И коль мой пыл замешан на вранье,
то почему я чувствую, что слабну?





Не правы боги! Впрочем, каждый бог
привносит в мир искусственность явлений.
Да, всё подвластно трению. Я верил
её большим глазам сильнее прочих.
Я верю в то, что только через бок
вылазит злая сущность. Наша прочность,
вне чётких величин, сродни тем рекам,
что вымывали самый первый блок
для пирамиды.
                Ноющим калекам





я предлагаю собственные дни,
что выжжены проклятьем Клеопатры.
В чужих глазах я полностью оправдан.
О, Афродита, дочь твоя преступна!
Пред нею успокаивался Нил.
"Жизнь коротка, но может вас пристукнуть".
Так, кажется, твердил покойный прадед.
И был, по сути, точен. Век. За ним -
вся боль распределений. Боги, правда,





что есть в речах такая высота,
которая дарует невесомость?
Я прожил и мучительность бессонниц,
и - милых снов, что прочили мне слабость.
Так сколько обезумевших солдат
за близость с ней растрачивали славу,
теряли свои принципы и гордость?
Я столько раз хотел себе солгать:
она ненастоящая! Но голод,





к её чертам - выклянчивал тщету
моих стараний, вскормленных надеждой.
Я предан ей до боли, но на тех же
правах, что и другие - чужд той вере,
где человек, что вышел за черту
у времени, выпрашивая время,
сулит взамен прожжённые зеницы.
Но лучше быть слепым, чем видеть ту
к которой равнодушен. Ночь в зените





бросала её волосы на ткань.
Я был шпионом собственных фантазий.
Чем ближе смерть, тем кажутся фатальней
мои раздумья, выдохи и взгляды.
Я спутал в прежней жизни много карт,
но, если посудить, то вместе взятых
хватило бы на две. Теперь не плакать!
Я, а'спид страстно алчущий к рукам,
такой далёкой, близкой Клеопатры.






* в красном
** Анубис (греч.), Инпу (др.-егип.)