Рассказ 11-й Перед школой

      Последний год перед школой, казалось, тянулся целую вечность. Мне очень хотелось стать школьником, узнавать каждый день что-то новое. К школе я был уже готов, я читал и писал, неплохо считал, решая простые задачи на сложение и вычитание, учил таблицу умножения и даже пробовал рисовать. И в последнюю зиму перед школой с библиотечными книгами я встречался чаще, чем со своими друзьями на улице. По нескольку часов ежедневно я любил сидеть за импровизированной партой из двух табуреток, а третья, положенная набок, была скамьей. Часами я читал, писал, рисовал, что-то вырезал и клеил из бумаги – это было мое любимое увлечение, и заканчивалось оно тогда, когда у меня отбирали табуретки для использования их по прямому назначению.
 
      В семь лет я уже хорошо плавал и летом, переплыв нашу речку на другой берег, мы с друзьями загорали на песке среди порослей мать-мачехи. Те, кто не умел плавать, переходили вброд далеко за поворотом реки. Наш берег был крутой, а противоположный представлял собой огромный песчаный пляж. Плавать я научился еще в шесть лет, и, не по-собачьи, как обычно все дети начинают, хлопая руками по воде, а на боку. Я не знаю, как это у меня получилось, но однажды я бултыхался у берега – по грудь в воде, и меня кто-то толкнул, я вынырнул и, не почувствовав дна под ногами, проплыл на боку всего метр до берега. И так я стал плавать на боку вдоль берега на мелководье, а когда стал уверенно держаться на воде, поплыл к загорающим на песке друзьям. Поплавав некоторое время на боку, я научился плавать на спине. Как позже я узнал, этот способ плавания назывался кроль на спине. А вот кроль на груди мне долго не давался.

      За всю свою жизнь я так и не научился нырять с берега головой вниз. Многочисленные удары о воду всем телом, напрочь убили во мне желание нырять. Да и солдатиком с высокого берега я прыгал неохотно, так как умудрялся и здесь отбить какие-то части тела. Поэтому я прыгал в воду как попало с мостиков или с низкого берега, а чаще просто медленно входил или вбегал в воду.
 
      В отличие от младшего брата Ильи я не был заядлым купальщиком, чаще позагорав на горячем песке, я убегал домой к книгам и другим домашним занятиям. Илья же обычно не вылезал из воды до посинения, и его еще надо было вытаскивать силой и просто тащить домой. Как только наступало лето, он постоянно пропадал на речке, и обычно это заканчивалось фурункулезом. Фурункулы появлялись у него один за другим в самых неожиданных местах, и порой он не мог даже ходить. Мама лечила его разными вонючими мазями и давала пить не менее вонючие пивные дрожжи.

      С самого детства я очень люблю весну. Возиться с водой от тающего снега было моим любимым занятием.  Многочисленные ручьи, струящиеся по двору, я собирал в один большой ручей, и по этой «реке» я пускал «корабли», они мчались в неизведанные дали, терлись бортами о берега на крутых поворотах, садились на мель, бились друг о друга, терпели крушение.
 
      Ковыряя снег и мерзлую землю, я делал новые каналы, устраивал запруды и когда они переполнялись, то вода прорывала дамбу и разливалась у меня под ногами. Галоши на валенках не спасали от разлившейся воды, и с намокшими валенками и мокрыми ногами мне приходилось заканчивать свои ирригационные мероприятия и заходить домой для просушки.
 
      Бывало, весной мы не только ноги промачивали, и виной всему было озеро, которое разливалось на огороде во время таяния снега. Озеро – это конечно по нашим детским меркам. Это была довольно глубокая, в самом центре, низина, которая объединяла наш и соседский огороды. Весной там и разливалось наше «море».
 
      Появление весной временного водоема в трех шагах от крыльца, звало на испытание различных плавсредств. Конечно, заведовал испытанием старший брат Василий. Он помогал найти новое плавсредство, спустить его на воду и всякий раз оставался на берегу с младшим братом Ильей. А я почти при каждом испытании промачивал ноги, хотя на мне были мамины высокие резиновые сапоги. Нам, конечно, каждый день доставалось от мамы, но наступало новое утро и мы шли по подмерзшей земле к нашему водоему, кололи прозрачную корку льда, покрывшего гладь воды за ночь, и принимались за новое испытание.
 
      На чем только я не отправлялись в плавание по своему «океану». Это было старое корыто, на котором папа зимой вывозил навоз, и раскидывал его по огороду. Но корыто оказалось худым, и пробоина моего корабля заставила бежать домой на просушку. Не получилось плавание и в старой дубовой колоде, в которой рубили капусту для закваски на зиму. Колода затонула под собственной тяжестью. В другой раз к такому же исходу привел плот из наспех сколоченных обрезков досок, который затонул  сразу же, как только на него вступила моя нога.
 
      Самым надежным оказался плот, сколоченный Василием из старой двери сарая и обрезков  жердей.  Этот плот выдержал даже Василия, который испытал его первым. Вторым был я. Взяв в руки длинную палку, я оттолкнулся от берега и мой корабль двинулся к центру водоема. Это было незабываемое чувство радости и гордости. Василий кричал, чтобы я не вставал на край плота, иначе упаду в воду.
 
      Илья, которому не дали возможность взойти «на палубу нового корабля», тем временем принес огромный круглый таз, в котором мама когда-то мыла нас, сел в него, и, оттолкнувшись черенком лопаты, поплыл. Вася стал ругать его, кричать, чтобы он вернулся, пытался дотянуться до него, но бесполезно, он был уже недосягаем. Таз с Ильей опустился в воду так, что казалось, вода вот-вот поглотит его. Я уже направил свой плот навстречу Илье, как тут его таз сел на мель, видимо зацепился за кочку. Я был уже рядом, но Илья встал, и его таз опрокинулся и горе-моряк плюхнулся в ледяную воду. Я шагнул навстречу, забыв Васин наказ не вставать на край плота, и плюхнулся рядом с Ильей, так как мой плот встал дыбом. Василий, не раздумывая, бросился нас спасать. Так мы, все трое, промокли, причем мы с Ильей – до нитки, а Василий - почти по пояс, но ему пришлось еще раз входить в воду, так как Илья, ко всему прочему утопил валенок с галошей.
 
      Дома, мы разделись и залезли на горячую печку. Мои зубы выбивали ритмичную дробь, Илья плакал, а Василий, дрожа и заикаясь от переохлаждения, грозил нам расправой, если мы будем жаловаться маме. Илья плакал вовсе не из-за того, что он промок, и не из-за боязни наказания. Он думал, что валенок он утопил навсегда, и больше ему не в чем будет выйти на улицу, и как только узнал, что Василий достал из огородной тины его потерю, стал смеяться над нашим приключением.

      Жаловаться не пришлось, от мамы досталось нам всем. Но мамино наказание – это полбеды. Дальше шлепка под зад или постановки в угол дело не доходило. И в этот раз кроме угрозы: – «Вот только слезьте с печки, слезьте – я вам устрою!». Она долго возилась с нашей одеждой и обувью, развешивая и раскладывая всё для просушки, и продолжала ворчать: - «Это надо же так намочить и перемазать! Дождетесь у меня! Вот высушу и спрячу все! Будете сидеть у меня на печи до самого лета! Не дай Бог, отец узнает – выпорет до кровавых рубцов».
    
      Мама никогда не жаловалась отцу на нас, она умела по-своему и наказать, и поощрить, и защитить. Мы боялись отца, но нам с Ильей по малолетству от него пока ремня не доставалось. Василий уже знал боль от папиного ремня, но все же, детство брало свое, и за игрой он забывал о возможном наказании.

      В нашем детстве наказать за озорство или шалость могли не только родители, но и любой взрослый, тем более соседи или родители друзей. И если кто-то из нас пожаловался бы отцу на такого взрослого на трепку за ухо или подзатыльник, то вместо защиты получил бы еще и от отца. «Наказали?! – Значит за дело!».

      Последнее половодье перед школой чуть-чуть не оказалось для меня роковым. Как всегда, когда на реке начинался ледоход, мы все собирались на берегу и смотрели на буйство природы. Напротив нашей улицы был крутой левый поворот реки, несущиеся в бурном потоке льдины, ударялись о берег, вставали на дыбы, залезали друг на друга. Вода постепенно подмывала берег, и он обваливался, сокращая расстояние до первых домов. Так река постепенно приближалась к нашей улице.
 
      Иногда у самых смелых и отчаянных зевак, слишком близко подошедших к краю берега, земля буквально уходила из-под ног, и они с криком отскакивали назад, а берег, создавая новую волну и кучу брызг, обваливался в бурлящую воду.
 
      На некотором расстоянии за нашей улицей река поворачивала направо, и крутого берега с нашей стороны не было.  Здесь была широкая пойма реки с песчаной косой, затопляемая каждую весну во время разлива. Сразу за поворотом вода почти стояла, и на заплывших льдинах смело катались молодые парни. Вот и мне весной 1955 года захотелось прокатиться на небольшой льдине, остановившейся около берега. С длинной палкой в руках, я прыгнул на льдину. От моего толчка льдина резко отплыла от берега, и край, на который я прыгнул, стал тонуть подо мной. Льдина поднялась на дыбы, я соскользнул с нее в ледяную воду, и она, перевернувшись, накрыла меня. Я пытался забраться на нее, но она крутилась подо мной, сбрасывая меня в воду. Силы мои были уже на исходе, намокшее пальто тянуло меня ко дну, я не слышал криков: «Плыви к берегу», и всё пытался залезть на льдину.

      Спасли меня Николай Мирясов и брат Василий. У Мирясова был с собой багор с длинным черенком, он им подтягивал к берегу проплывающие мимо бревна, ветки деревьев для своего хозяйства и льдины, чтобы покататься. Вот этим багром они меня и вытащили, зацепив за ворот моего пальто. Получив от Мирясова пару раз тяжелым сапогом под зад и в след вереницу матерных слов, я поковылял домой, хлюпая носом и сапогами, которые были наполнены водой.  Намокшее пальто тяжелой ношей тянуло меня к земле, у первого же дома я присел на гору снега и вылил воду из сапог. Бежать домой стало чуть легче. Триста метров до дома казались мне очень длинной дорогой. Доковыляв до дома, я уже окончательно замерз и выбился из сил. Как всегда спасла меня горячая печка.
 
      За мое купание, как обычно, досталось Василию. Мама обвинила его в том, что он втягивал нас, младших, в свои бездумные выходки. Я пытался защитить его, но мама пригрозила, что мне еще достанется, когда слезу с печи. Но к вечеру, мама вместо наказания подала мне на печку кружку теплого молока с медом и краюху белого хлеба. Она стояла у печи и плакала, приговаривая, что мы совсем не жалеем ее, что я мог бы утонуть, а теперь вот заболею. Но утром следующего дня, я уже слез с печи и кроме насморка о моем купании в ледяной воде, напоминало только не высохшее пальто, и наказание, в виде домашнего заключения на несколько дней.

      Перед нашим домом уже третий год стоял деревянный сруб, это был наш будущий новый дом, который потихоньку строил папа. Он сам привозил бревна, обтесывал их, и укладывал на место. Так – венец за венцом рос наш сруб. Долгострой радовал всех.
 
      Мы играли в войну, прячась внутри сруба, нападали на врага из-за угла, снимая часовых, стреляли из глазниц окон или бросали в них гранаты. Для нас сруб был и дзотом, и штабом, и вражеской крепостью, и лазаретом, куда через дверной проем, мы вносили раненых. А для старших сестер и их друзей наш сруб был своеобразной танцплощадкой, где каждый вечер собиралась местная молодежь и до полуночи играла гармонь. От танцев и переплясов внутри сруба земля была утоптана так, что выглядела как асфальт.

      В то время почти на каждой улице были свои «пятачки» - так называлось место, где собиралась молодежь и под гармонь устраивались танцы. Круг вытоптанной земли выделялся черным пятном среди зеленой травы, наверное, поэтому и называли это место «пятачком». Когда сруб убрали, то и у нас появился свой «пятачок», немного сместившись к соседскому дому.

      Когда наступала осень и холодные дожди прогоняли с улицы молодежь, то вечеринки проводились у кого-то дома, и очень часто зимними вечерами молодежь собиралась у нас. Мама не препятствовала этому. Мы с Ильей залезали на полати, и, как с наблюдательного пункта, смотрели на веселье наших сестер со своими подругами и друзьями. В старом доме у нас, как и у многих в то время, были полати - это своеобразные антресоли под потолком и в отличие от сегодняшних антресолей на них спали, в основном дети. Нам с Ильей мама не разрешали там спать, боялась, что мы упадем ночью, тем более, что я в детстве, лет до тринадцати, страдал лунатизмом, и часто во сне гулял по дому и даже мог уйти далеко на улицу. Но днем и вечерами нам никто не запрещал лазить по полатям, лестницам и чердакам, что мы и делали, играя в разные игры. А во время молодежных вечеринок нам с Ильей только там и было место. Родители обычно были в гостях у родственников или папа работал в ночную смену, а мама уходила к соседям, а нас сестры загоняли на полати, с наказом даже не выглядывать оттуда. Василий обычно терся рядом с гармонистом, он пытался научиться играть на гармони, что ему и удалось в какой-то мере через несколько лет.

      Мне очень нравилось наблюдать за весельем молодежи, как играл гармонист, пели и танцевали, как плясали под гармонь девчонки. Они устраивали перепляс друг перед другом, разбавляя свои дробушки бойкими частушками. Парни в основном кучковалить в стороне, смущенно улыбались или подшучивали над девчонками, когда те пытались затащить их в перепляс. Иногда кто-то из парней получал пощечину за слишком наглую выходку. Но дальше скандал никогда не развивался, и всё переводилось в шутку.
 
      Летние танцевальные пятачки стали пропадать в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов, когда в центре Терновки стала работать танцплощадка.
 
      По окончанию последнего киносеанса киномеханик Иван Федорович Фролов, местный технарь-знаменитость, выставлял громкоговоритель из двери киноаппаратной и включал проигрыватель через усилительную аппаратуру. Так определилось место будущей танцплощадки, куда на громкие звуки музыки сразу стала собираться молодежь. «Пятачки» стали редеть и пропадать совсем. Гармонь все реже стала звучать на молодежных вечеринках.
 
      Все это отрицательно повлияло на популярность гармонистов. Детей и подростков все меньше стала интересовать гармонь, наступало время широкого распространения проигрывателей грампластинок, а следом и магнитофонов.
 
      Со временем на месте стихийной площадки построили деревянную танцплощадку с небольшой эстрадой, где вскоре стали регулярно, с весны до осени проводиться танцевальные вечера. Танцплощадка в Терновке была очень популярна, молодежь собиралась не только со всей Терновки, но и из Пензы. Большие компании молодежи приходили из Городка, с Южной поляны, Песков, Свинтреста и даже с Манчжурии. Это приводило к частым конфликтам. Драки были многолюдными, доходило даже до поножовщины. Но даже такая опасность не отпугивала. Толпы людей толклись вокруг танцплощадки, глядя на прыгающую молодежь в ритмах шейка, рок-н-ролла, твиста и других, популярных в то время танцев.

      Нельзя сказать, что жизнь танцплощадки шла гладко. Первое время киномеханику Фролову запрещала проводить танцы администрация кинотеатра, так как вокруг здания после танцев оставалось много мусора, в основном окурков. А затем и власти стали запрещать стихийные сборища молодежи в самом центре Терновки.
 
      Успокоились немного тогда, когда танцплощадка стала благоустроенной, а танцы стали платными.
      Но это все было гораздо позже, а пока я еще только собирался в первый класс.

Примечание: Все события – это воспоминания из моего детства. Имена и фамилии подлинные.

Продолжение следует.