Даргель. Быль

    
 
               

             
       Ты сядь-ка рядом, что-то мне не спится,
                Письмо в Москву я другу написал.
                Письмо в Москву – далёкую столицу…

– лилась песня с патефонной пластинки, каждое утро, из всегда открытой двери кирпичного здания, принадлежавшего  небольшой железнодорожной станции Городец, в семидесяти километрах от Бреста.
    В этом здании,если идти по длинному коридору к выходу, в комнате слева, жил Даргель, немецкий лейтенант Даргель, в задачу которого, помимо прочего, входило обеспечение водой паровозов, ведущих эшелоны к фронту. В полукилометре отсюда, на берегу канала Муховец, стояла насосная станция, качавшая двумя насосами воду в водонапорную башню. Из неё, через наливную колонку, вода подавалась в тендеры паровозов. Насосы обслуживал механик Владек Малиновский, поляк, работавший на этой станции и до войны. Кроме него, в насосной всегда  дежурил один «полицьянт», как  называли полицаев в этой местности.
    Даргель. Йоган-Жан Даргель. Сын русской матери и отца немца с французскими корнями. После рождения и крещения сына, по настоянию мамы – в церкви, семья уехала из России в Германию.
    Йоган… Но мама, образованная русская аристократка, называла его не иначе как Ванечка и привила ему через литературу и свои чувства любовь к его родине, России. Мама хотела, чтобы её сын был и сильным, и нежным. Как-то, после нескольких уроков  фортепиано, она сказала:
    – Ты должен, мой мальчик, в жизни научиться играть на арфе в боксёрских перчатках, чтобы… – Здесь мама подумала немножко и продолжила: – …чтобы не пропасть при первых ударах судьбы.
     Ванечка тогда засмеялся и сказал:
     – Мама! Но это невозможно!
     – Уверена, что ты запомнил эти мои слова, а когда-нибудь поймёшь их смысл и убедишься в их правоте.
     Спорт, музыка и учёба сделали из Ванечки сильного, образованного, развитого человека. Тремя языками – русским, немецким и французским – Йоган владел в совершенстве. Но в России, в Москве, он был только один раз, в шестнадцать лет, в 1917 году.
    Срочную службу Даргель окончил в чине лейтенанта, и когда был призван на войну в 41-м, то, как бы это ни было несуразно, даже обрадовался, что поедет в Россию.
      Судьба могла бы отомстить Ванечке за его легкомыслие, но она оказалась к нему благосклонной – и он попал на железнодорожную станцию. На станции никто не знал, что лейтенант Даргель прекрасно говорит по-русски, и это самого лейтенанта даже забавляло. С собой он привёз патефон и    грампластинки,  в основном mit Volksliedern. Но однажды, подойдя к двери насосной станции, он услышал звук патефона и слова этой самой песни – про Москву. Как только он открыл дверь, поляк Владек Малиновский тут же остановил пластинку.
     – Зря вы это сделали, – сказал Даргель,– мне нравятся русские мелодии.  Дома я часто слушал по радио русские песни. А народные песни прекрасны у всех наций.
     Владек Малиновский достаточно хорошо говорил по-немецки, и  лейтенант Даргель относился к нему с уважением, говорил ему «вы». А аккуратность в работе, пунктуальность и способность вести себя без заискиваний, просто, не теряя достоинства, очень ценил.
   И наоборот, Владек порой настолько заслушивался указаниями шефа, даже не приказами, а как бы советами, что проходила минута, а ответа от подчинённого не было. Что-то в этом человеке Малиновскому казалось не так.
     В ответ на слова шефа о русских песнях Владек предложил:
     – Я охотно подарю вам эту пластинку, но в ней идёт речь о Советской Москве.
     – Иногда хорошо, что не понимаешь язык, в этом случае главное мелодия. Я приму с удовольствием вашу пластинку и постараюсь вас отблагодарить.
     Однажды утром, когда патефон заливался песней о «Советской Москве», проходивший мимо  «полицьянт» Вакульчик остановился и, протянув руку в направлении патефона, закричал:
     – Дас ист большевистская песня!
     Лейтенант Даргель полицаев возненавидел с первых дней. Эти, как он искренне считал, продажные души выводили его из себя. Увидев в проёме эту наглую рожу, интеллигентный лейтенант Йоган-Жан Даргель спокойным голосом спросил:
      – Was? Bist du ein Bolschewist? (Что? Ты большевик?). – И потянулся к висевшей на спинке стула портупее.
     Вакульчик побледнел и залепетал:
     – Нет! Найн! Найн! Я, я… чёрт! – В момент до него дошло, что «я» – это по-немецки «да».  И тут ему на глаза попал портрет Гитлера, как раз над патефоном. Вакульчик вскинул правую руку и заорал не своим голосом: – Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! – два раза, чтобы уже не осталось сомнений в его преданности.
     Но не угодил он лейтенанту.
     – Какой рук  махст ду «хайль», – заорал на него Даргель, – du musst mit der rechten Hand den grosen Ehren!
     Несчастный понял только слова «правая рука». Так он же вроде правой рукой… Вакульчик посмотрел на одну свою руку, на другую – и не знал, что делать дальше. Не повторять же всё теперь другой рукой. И, вконец потерянный и убитый, он протянул к этому страшному немцу обе руки, как будто тот должен был выбрать сам.
     Даргель еле сдерживал хохот над этим холуём,  и чтобы скорее закончить  спектакль, крикнул:
     – Hau ab! Russisches Schwein! Raus!
     Вакульчик  с маху врезался в правый косяк двери, его от удара вынесло на середину коридора, на выход из здания, проём входной двери засиял  для него ярко-зелёным цветом.
     …На улице стоял конец  февраля  43-го года. От железнодорожной кузницы  с противоположной стороны путей пахло мазутом, ржавчиной и весной.
     Сталинградская  катастрофа  немецкой армии не опечалила лейтенанта Даргеля. К победам и поражениям он относился внешне без интереса, однако где-то глубоко в душе тлела радость от мысли, что Россия выдержит, Россия, его Родина, будет. И он продолжал выполнять свой долг, долг воина, не связанный больше никакими обязанностями. Родителей не стало. А жена… О ней Йоган гнал от себя мысли. Только не всегда они уходили.
     Каждое утро Даргель посещал насосную станцию на берегу Муховца. Каждое утро, ровно в 8.00 туда приходил Малиновский, чтобы сменить дежурного механика после ночной смены.  Каждое утро, тоже в 8.00, приходила смена дежурному «полицьянту».
    Жена Малиновского, Барбара,  если у мужа было много работы,  приносила ему обед в насосную. А также Барбара, Бася, как называл её Владек, ходила мимо насосной за Муховец по шаткой кладке, чтобы в недалёкой деревне поменять свои товары на продукты. «Свои товары» – это соль, спички, одежда… Их привозили на пассажирских поездах польские проводники и машинисты, чтобы выменять на продукты. Это был такой гешефт, который позволял жить более-менее нормально семье Малиновского с двумя детьми.
     Даргелю нравилась  Барбара. Нравились её свободные жесты, резкие и как бы гордые повороты головы, умение как-то необыкновенно, художественно, что ли,  носить очень простую одежду. Нравилось и то, как она произносила: «Guten Tag, Lieutenant Dargel».
     Но лейтенант Даргель никогда не приближался к семье Малиновских с теплом своих мыслей. Дистанция была необходима, чтобы исключить малейшие подозрения со стороны начальства.
   Лейтенант Даргель чувствовал, что в старательной работе Малиновского видна какая-то подчёркнутая преданность делу. Чтобы ни промаха! А однажды, когда Даргель предупредил его, что завтра он должен дежурить в насосной до двенадцати ночи, в одиннадцатом часу на перегоне за станцией были взорваны пути. Даргель, как ни в чём не бывало, словно невзначай, сообщал в разговоре с Малиновским сведения, о которых тот не должен был знать. И в то же время, как бы без этих указаний нельзя было и обойтись.
 Морозное утро. В насосной Даргель и Малиновский. «Полицьянт» Татарук, как всегда по утрам, проверяет подходы к станции, заборное устройство для воды в канале. Малиновский занят резервным насосом.
Даргель  уже  надевал перчатки, собираясь уходить. Вдруг с шумом открылась дверь насосной. Первой вошла Барбара, а за ней, с винтовкой наперевес, «полицьянт» Татарук.
    – Я давно чуял, что вы связаны с партизанами! – прокричал он в сторону Малиновского. И, уже обращаясь к Даргелю, гордо заявил: – Гер лейтенант, эта фрау траген партизанам батарейки! – С этими словами он протянул к Даргелю полотняный мешочек, но как-то неловко, и с десяток батареек для карманных фонариков рассыпалось по полу.
    Да, Татарук говорил правду. Помимо спичек и соли, Барбара  носила в деревню и батарейки, понимая, что, если её поймают, всей семье будет конец. И сегодня утром это случилось. «Полицьянт» остановил её и обыскал.  Батарейки – это работающая рация, это связь. Это глаза и уши небольшого отряда партизан. Небольшого… но два-три раза в месяц пути в километре от станции  взрывались. И надсмотрщик над путейцами обходил ночью  квартиры рабочих с криком:
      – Katastrophe! Аufstehen!
     Летенант Даргель почувствовал всем своим существом, что настал момент – не день, не час, а мгновение – для действия.
     Барбара, бледная как мел, стояла, прислонившись к стене. Татарук ждал от Даргеля распоряжений. Перед глазами лейтенанта промелькнул кадр из кинохроники, где на виселице качались три молодых парня и девушка. Партизаны. Барбару повесят! Дети!.. Это подумалось в секунду. Даргель подошёл к Татаруку и краем глаза заметил, как  Малиновский, медленно поднимаясь, тянется к гаечному ключу. Решение, родившееся несколько секунд назад, обрело уверенную форму.
     – Не  двигайтесь, господин Малиновский! – проорал лейтенант на чистейшем русском. Быстро повернувшись к Татаруку, он отвёл правую руку, направил её в сторону Барбары и с улыбкой спросил: – Так эта женщина – партизанка?
     Если бы перед  Татаруком возник огромный слон, он удивился бы меньше. И на вопрос, заданный по-русски, он почему-то начал отвечать по-немецки:
      – Ja… Ja… – Губы не слушались его.
    Отведённая рука лейтенанта со всего маху, кулаком,  врезалась в лицо Татарука. Больше не было ни сомнений, ни колебаний. Всё свершилось.
Татарук отлетел к порогу насосной и замер. Винтовка осталась там, где он только что стоял.
     – Свяжите ему руки, Малиновский, и дальше вы должны знать, что делать. А в одиннадцать часов позвоните по аварийному номеру и скажите, что Татарук с утра ушёл и до сего времени не возвращался. Я в это время буду у шефа станции и помогу ему выработать необходимое мнение о случившемся. Всё!
    В каком положении застали слова Даргеля «Не двигайтесь, господин Малиновский!», в том Владек и стоял, полусогнувшись.
     – Владек, – подала голос бедная Барбара, – на той стороне меня ждёт с санями Трофим.
    Йоган-Жан Даргель…  В один из дней конца марта 44-го года он сказал Малиновскому:
     – Завтра ночью, около двенадцати, на станцию придёт какой-то не простой поезд. Никто не знает какой, но мне приказано проверить всё, что касается нашей системы. Я думаю, самое время... Барбара с детьми во второй половине дня должна выйти из дома, как на прогулку. Кто встретится – они идут в гости. Дежурит в ночь Вакульчик? Очень хорошо. Прикажешь ему печь растопить не раньше одиннадцати ночи. Чтобы из трубы не вышла до этого времени ни одна искра. Иначе – расстрел. И, Владек, сделаешь всё, как мы решили, а Вакульчику скажешь, что я приказал  тебе явиться на станцию к восьми вечера, и уходи. Встретимся там, где договорились.
      Вакульчик, замёрзший, в начале двенадцатого начал разжигать печь. Когда за дрова зацепился огонь, он уселся на стул спиной к топке и закурил. Почувствовав спиной тепло и затянувшись дымом крепкого табака, Вакульчик даже улыбнулся от удовольствия. И в этот момент он увидел, как голубой огонёк из темноты за печкой по полу побежал к насосам.
     – Ё…
     Несчастный успел произнести только эту одну букву. Страшный взрыв разнёс помещение насосной станции на части.
    Растопив печку, Вакульчик поджёг бикфордов шнур, продетый Малиновским через маленькое отверстие в топку печи.

                … В боях грядущих и ночных привалах,
                В степи широкой и в глухой тайге,
                Чтоб сон прошёл и прочь ушла усталость,
                Товарищ, вспомни о родной Москве.

                ****
              P.S.  После войны Даргель разговаривал с моим отцом, Наумчиком Афанасием Васильевичем. Я помню. А о всей истории отец рассказал мне, когда я подрос. Отец мой работал  бригадиром-путейцем на ст. Городец.