Выйдешь вечером, чтобы на улице...

Выйдешь вечером, чтобы на улице
покурить, но, и сесть не успев,
вдруг услышишь знакомый, волнующий,
задушевный, негромкий напев.

Ах, вы милые, ах, вы душевные,
ах, родные – родней быть нельзя,
ну какие же все-таки шельмы вы,
так задеть, так за душу вдруг взять!

И уютнее сразу становится
городской типовой неуют,
если где-то тепло и сноровисто
деревенские песни поют…

Задавили деревню поборами.
Бросив все и обиды простя,
расселилися села по городу –
и о волюшке вольной грустят.

Ах, и сам я деревнею раненный,
из ее самобытных начал,
как помешанный, как одурманенный,
все мне снится она по ночам.

Опечалясь печалями вескими,
уж такие все разные мы, –
очень жаль. но бываем мы дерзкими,
мы бываем грубы, неумны.

И на улицах или в автобусах,
по дневной ли, вечерней поре,
очень жаль, но, увы, не вполголоса,
мат звучит, как на скотном дворе.

И уж просто какое-то бедствие, –
в нас с балконов кидают, плюют.
"Тебе в джунглях бы жить" – мы ответствуем
(обезьяны в тайге не живут).

Был в Москве я, в трамвае два молодца,
обменяв речевой произвол,
через всех утверждали в два голоса,
что они деревенщина, мол.

Ты, Москва, наша матушка древняя,
близок мне твой на "а" разговор.
Ой, не зря все ж большою деревнею
называют тебя с давних пор.

И Россиюшка наша, Росеюшка,
по широкой, просторной дали, –
по холмам, по долам ты рассеяна,
как большая деревня земли.

Ждет она, чтоб у милой излучины,
у порога родного жилья,
непотребной разлукой измучены,
вновь сошлись все ее сыновья.

Чтоб, пройдя городами и весями,
в неизбывно торжественный час,
свой поклон ей сыновний отвесили, –
ты прости, мол, родимая, нас…

И за все, что б ни накуролесили,
чтобы в сердце их боль извести,
ты, как мать, сквозь страданье извечное,
сыновей своих блудных прости…

Я б хотел, чтоб на милые улицы,
через все перепутья земли,
деревенские песни вернулися, –
свой потерянный рай обрели.