Последняя ночь

Твоё прощение похоже на обман.
Прощание, как новая ловушка.
Но мышки нет. Наивность крупной стружкой
Слезает, чтобы гладким стал чурбан.

Меня отшлифовала колкость бед
Да истончило куртку до бумаги
Моя отвага… больше нет отваги.
И детского восторга тоже нет.

Сверчок – обычный старый человек –
Меня предупреждал: «Не лезь на сцену.
Ты станешь там отрытою мишенью.
Коварство не прощает звонкий смех».

Уставший дед. Он знает свой удел.
Прожил за печкой тихо, боязливо.
Роняет поучения слезливо…
Но я ушёл на поиск славных дел.

Мальчишка дерзкий с верой в чудеса
Не знал, что он и сам творенье чуда.
Возник под звук шарманки ниоткуда,
Когда отец полено обтесал.

И оттого он вышел простоват,
И оттого бежал во двор вприпрыжку,
Зажав подмышкой старенькую книжку.
Он так любил свой нос во всё совать.

А в мире Карабасов нет огня.
А в мире подлецов все носят куртки.
Торчат под капюшонами окурки
И в печь людей бросают, как ягнят.

Ты слышишь?! В печь… наживы и страстей.
Ты слышишь крик обугленного сердца?
Его в золу втоптали чьи-то берцы.
Так без огня сжигают мир идей.

Циничность – вот защита палача.
Страна чудес похожа на помойку.
Лежит мечта лицом на барной стойке.
А я поверил маскам и плащам.

Я деньги не ценил. Я… не умел.
Любовь сберечь – вот истинная ценность,
Спасти друзей, свою подставив челюсть.
Я глуп, а все считают, будто смел.

Не тех берёг. Не теми обладал.
Был предан. Был растерзан, как игрушка
И брошен на погибель в пруд к лягушкам.
Но дураки не тонут, вот беда.

Застой и мрак тягучий наяву.
Тоска-акула за ноги кусала.
Лишь память о тебе меня спасала.
И я, как мог, держался на плаву.

Я чудом в этой тьме не озверел,
Не тронулся умом, не проклял Бога…
И в этом одиночестве жестоком
Я стал другим. Очистился. Прозрел.

Ушли под воду грязные слова.
Увязли в тине склоки и обиды.
Поруганную дружбу стало видно,
Да смыла боль болотная трава.

Поэтому я маски посрывал.
Поэтому я здесь с тобой, хоть знаю
Что ты всего лишь кукла заводная,
Что сам себе тебя нарисовал.

Я больше не смеюсь. Увы и ах!
Цена за смех - угрюмая Фемида.
Удел наш безобразно очевидный:
Висеть в чулане тёмном на гвоздях.

Огромный Карабас всего лишь тролль.
Привязанности чувств лишили воли.
Чужой театр. Мы жизни запороли
И вот висим. А ты играешь роль

И хочешь, чтоб откликнулась душа.
Но пьеса отвратительна, как скрежет.
Её создал насильник и невежа,
В хмельном бреду и жажде барыша.

Не верю, уж прости, в твою игру.
В груди твоей осколочная мина.
И ты, похоже, вовсе не Мальвина.
А врать я не умею… и не вру.

Очаг твой намалёван на холсте:
Искусственный уют, обман для глаза.
Тебя он обогреть не смог ни разу,
А ты всё жжёшь обиды, да не те.

Пьеро молчит. Он выдохся давно.
Смирился Арлекин с унылой миной.
Наверное и я не Буратино,
А просто неразумное бревно.

Бревно, что не хотело щепкой плыть.
Пенёк, что заразился жаждой чуда
И ключ добыл, чтоб выбраться отсюда,
Но за собой придётся дверь закрыть.

Иди за мной сквозь тёмный коридор,
За тайной дверью, очагом, картиной…
Там занавес спадёт, там сцена мира
И свет от смеха ослепляет взор.

Там дети, словно птицы верещат
И тёплый ветер нежно греет спину.
Что? Нет? Как жаль…увы, ты не Мальвина.
Да, видимо и я не тот. Прощай.

В чужом купе за счастьем не успеть.
В тряпичном платье дух почти не дышит.
Ты повиси. Тебя ещё услышат,
На сцену позовут, попросят спеть.

Роскошный Ад в театре богача
Дешевле миски супа в балагане.
Я ухожу. Мой ключ давно в кармане.
Прощай, Мальвина и чулан, прощай.