Медведь

1. Дети дразнятся

Медведь, медведь,
с белой проседью медь!

Не ходи до села,
не топчись у ворот,
здесь твоя не брала
и опять не возьмёт.
И когтей не точи,
не рычи, не страши,
ты ступай в кедрачи,
рой берлогу в глуши.

Не отведать тебе
нашей крови никак.
Cхоронившись в избе,
поспускаем собак,
да немаленьких псов,
а заливистых – жуть.
Тут и дверь на засов,
так что не обессудь.

А поднимется лай –
наш отец прибежит,
и не с ласкою, чай;
он достанет ножи
да заколет тебя
самым длинным клинком,
чтоб не трогал ребят,
не мечтал о таком.

И тоски не тая,
рухнешь в самый овраг.
Будет шкура твоя
нам заместо ковра.
Уж потеха для нас –
эка мягкая шерсть.
А башку твою враз
мы насадим на шест.

Убирайся, медведь,
чтоб тебе очуметь!


2. У окна

Пряди моя прялка, подруга усталая,
тихонько жужжи да скрипи.
О прежних делах забывать чаще стала я,
а память уже не скрепить.

Была на рассказы большая умелица,
а ныне, на склоне годин,
неспешная речь моя гладко не стелется,
но помню я случай один...

В ту осень в село наше тихое, справное
повадился старый медведь,
седой, огроменный, и прыткий же, главное, –
такого ещё одолеть!

Собаку утащит и шастает наново,
и долбится в каждый забор.
Взялись мужики подстеречь окаянного,
но был он, как дьявол, хитер.

Тропой приходил то короткой, то длинною,
совсем застращал, лиходей.
Гадали, когда же, пресытившись псиною,
решит перейти на людей.

И выбрал он избу добротную, крайнюю
однажды в полуденный час…
И как он пробрался в нее – это тайною
с тех пор остается для нас.

А жил там вдовец со своими мальчонками,
отъехал как раз из села.
Махали они ему ручками тонкими,
а рядом погибель была.

Что чадам пришлось пережить Иисусовым –
и страшно подумать о том!
На части разорваны были, искусаны,
и все там стояло вверх дном.

Пока собирался народ растревоженный,
дреколье хватал, топоры,
затихло в избе, а зверюга изложиной
скатился как в тартарары.

Вернулся отец и схватился за голову,
и выл, и кричал у ворот;
и рвал он одежды, и бедного, голого
жалел его, молча, народ.

Потом схоронил он своих, как положено,
и тут же с концами ушёл.
Подался в чащобу дорогой нехоженой,
рассудка навеки лишён.

И сказывают те, кто видел воочию,
он ходит по снегу босым,
как леший оброс, и с надеждою отчею
всё ждет – не покажется ль сын.

А кто попадется ему в полнолуние –
того он умучит и съест.
Кряхти, моя прялка… Да что вы, не лгунья я,
не вру ничего, вот вам крест!

Неужто я вас болтовнею разгневала?
Простите старуху за всё.
Давно это было, а может и не было;
давай же, вертись, колесо.


3. Бирюк

Четверть века живу я в лесу бирюком.
Я и слышать давно не хочу ни о ком.

Приходили за помощью раз пастухи,
но скотину искать мне совсем не с руки.

Проходил стороною и каторжный люд,
что внутри и снаружи отчаянно лют.

Заблудился однажды паломник-дурак,
и ему указал я, как выйти на тракт.

Но ни с кем разговоров теперь не веду,   
я блюду своё горе, горюю беду.

Лишь надеждой и жив, что в неведомый год
изведу я под корень медвежий народ.

Бью и бью без пощады, тревожа тайгу,
и матерых, и мелких – покуда могу.

Заломлю-ка берлогу – попался, милок,
вылезай под рогатину, вышел твой срок.

А милее всего мне колоть медвежат –
до чего же, поганцы, забавно визжат!

Но случалось и так, что по дальним лесам
не однажды добычей мог стать и я сам.      

Рвали когти меня и пронзали клыки,
но остался в живых я, всему вопреки.

Отлежусь, да хожу осторожнее впредь.
Видно, время пока не пришло помереть.

Самоловы по тропам тенистым стоят,
да богато разбросан ужористый яд.

Псы натасканы славно – теперь же от них
не уйдёт самый ушлый и бережный мих.

И страшится меня вся мохнатая рать,
ибо я порешил не судить, а карать.

Жизни нет и не будет, а радость одна –
ухайдакать еще одного рычуна.

Мясо сладкое ем, сплю на буром меху,
и гоню от себя маету-чепуху.

Черепами украсил избушку свою,
а настойки хлебну – там и песню спою.

Полетит-понесется она, и её
будет слышать любое в округе зверьё.

Мне не нужно бояться и прятаться, ведь
для медведей проклятых – я сам как медведь.


4. Зимний сон

Изнывая от долгих невзгод,
собирались медведи на сход,
обсуждали дела на лужайке.
Старый бер во главе восседал,
был он прежде силен и удал,
потому говорил без утайки:

«Нас все меньше и меньше теперь,
бьет мужик нас, как бешеный зверь,
замиренья не будет по виду.
Мстит он издавна нам потому,
что наш родич жестокий ему
учинил непростую обиду.

Уж и нету того мохнача,
кто обидел его сгоряча,
и куда подевался – не знамо.
Но ярится мужик до сих пор,
на расправу отчаянно скор,
не подвластен ни смерти, ни сраму.

Скоро нас по родимым местам
будет сущая горстка, а там –
подадимся в далекие страны;
остальные полягут костьми.
И пойди ещё силы возьми –
на чужбине зализывать раны!»

Волновались медведи: «Доколь,
нам терпеть поруганье и боль,
все терять своих братьев и деток?
Мы б заели того мужика,
но его не слабеет рука,
глаз всё так же намётан и меток.

Он и думает лишь об одном:
как защемит нас хитрым бревном,
как заманит в глубокую яму.
Не пробраться к нему, не пройти,
то исколешь все лапы в пути,
то в рожон упираешься прямо.

У него много выдумок злых,
и гуляет неслыханный слых –
мужика нам изжить не под силу…»
Проклинали они пришлеца
и ломали кругом деревца,
и светило их дико бесило.

Вопрошал старый бер напрямик:
«Кто ещё головой не поник?
Кто исполнен исконного духа?
Пусть же выйдет с двуногим на бой
в день случайный и в месяц любой.
Ты возьмешься ли, Рваное Ухо?»

Повернулись медведи к тому,
кто едва наблюдал кутерьму
и мечтал о припрятанном мясе.
Засмущался матёрый самец,
но поднялся, и вот, наконец,
он кивнул. И пошёл восвояси.


5. Встреча

Сладко тянет листвой прошлогодней,
сходит снег и бежит до морей.
И земля в неприглядном исподнем
проседает под лапой моей.

Тяжело мне досталась пробудка,
крепко ломит пустые бока.
Я поднялся давно, но как будто
до конца не очнулся пока.

Холод в сердце и долог, и едок –
то беды неминуемой знак.
Всё, как прежде, но как-то не эдак,
всё, как было, но что-то не так.

Не отмечен я даром сновидца,
но сейчас в ожиданьи затих.
Вроде должен я насмерть сразиться,
и один постоять за своих.

Но когда это было, чтоб в круге
собирались медведи толпой?
И живём, угрызая друг друга,
и по дурости прём на убой.

За грехи наказали нас боги,
обросли шерстью тёплою мы,
одичали в кромешной тревоге,
а ведь были когда-то людьми!

Говорят, что и люди такие ж –
нам неровня, а всё же родня.
И куда только взглядом ни кинешь –
рвут собратьев, рыча и кляня.

Но теперь-то в каком поколенье
между нами лихая вражда.
И просить примирения лень мне,
да и кто б от меня это ждал?

Лай собак долетает с востока,
видно, рыщет безумец опять –
отнял леса у нас уже столько,
а воюет за каждую пядь!

Так чего же, иду, коли надо,
я до драки всегда был охоч.
Пусть и нет на него больше сладу,
но и я ведь такой же точь-в-точь.

Помоги мне, родная обитель,
приукрой меня, темная падь!
И простите, кого я обидел,
может, нынче придется мне пасть.

Не успел я ещё откормиться;
что без сил эта ярость в душе?
И кричат разозленные птицы,
значит, близко противник уже.

Не пугает рогатины жало,
да и с псиным отродьем знаком,
и сейчас мне совсем не до жалоб –
только б лапой успеть и клыком…

Грозен этот мужик, не поспорю,
помню с детства рассказы о нём.
Вот и свидимся, к счастью ли, к горю. 
Вот и ринемся. Вот и дерзнём.

2017-2018