Уголовштна

                УГОЛОВЩИНА   
Бывает так в жизни. Ты просыпаешься утром. Глядишь в окно. Какое утро! Небо голубое. С утра подмораживает. А к полудню становится даже жарко. Весна! Дышится легко и свободно. И, если тело, подобно шкале, разделить на три части по вертикали, то жизненный тонус будет находиться на верхней отметке. Напротив груди. Прямо напротив сердца.
Мороз затянул перламутровой корочкой застывшие потоки воды. Сковал в лунный ландшафт грязь на асфальте улиц и пешеходных дорожек. Появились первые прохожие. Весна позволила им сменить зимнюю одежду, на более лёгкую. От этого они стали выглядеть по – особому свежо, красиво и элегантно. Тонкий ледок хрустел под каблучками. Легко, не боясь испачкаться, ступали они по лунному ландшафту замёрзшей грязи.
Вдруг понимаешь причину своей радости. Грязь, характерную для такого заштатного, провинциального городка, скоро высушит солнце. Станет сухо и чисто. Эта – то будущая чистота, и радует тебя.
Так, или, примерно так, думал Валерий Николаевич Иванов, глядя на улицу из окна четвёртого этажа, воскресным весенним утром.
К полудню пригрело солнце. Оно растопило перламутровое покрывало луж и ручейков. Космический ландшафт превратился в неприглядную грязь. После обеда Валерий Николаевич с семьёй: женой Верой, двумя дочерьми – Машей и Дашей, сыном Сергеем – собрались пойти в кино. Сборы были в самом разгаре.
- Наденешь новый костюм,- сказала Вера мужу, доставая костюм из шифоньера.
- Не надо.
- Одевай, одевай. Как купили, так и висит, Ни разу не одел.
- Ну, зачем я его надену? Не на банкет идём. В кино. Под плащом его не видно.
- А я говорю, одевай! Купили, носить надо.
Валерий Николаевич не стал дальше упорствовать. Взял костюм. «Действительно»,- думал он. «Когда – то надо же одеть. Кроме кинотеатра, всё равно пойти некуда». 
Дети толпились в небольшой прихожей у зеркала.
- Мам! А можно я белую куртку одену? – спросила Маша.
- Не холодно будет? – засомневалась мать.
- Нет! Ну, можно, мам!?
- Одевай. Только смотри – замёрзнешь.
- Нет! Сегодня тепло.
- А я тоже куртку хочу, – заныл Сергей.   
- А ты иди в пальто.
- Там тепло! - не унимался он.
- Разжарило вас! Надевай пальто, – настаивала мать.   
- Ну, мам! – не унимался Сергей.
- Ладно. Не мамкай. … Вера достала куртку. Подала сыну. Он быстро взял её. Стал одевать.
- Пусть, уж, и Даша наденет новую куртку? – спросила Вера у мужа.
- Пусть надевает.
- Даша! – позвала мать. Иди сюда. Бери. И подала ей новенькую куртку.
- Да смотри, нигде не запачкайся! – приказала мать.
- Ладно! – еле сдерживая свою радость, ответила Даша и побежала к зеркалу.
Валерий Николаевич, надел костюм, и теперь поправлял галстук. Вера достала коробку для обуви. – Полуботинки тоже новые надень. Дойдёшь до кинотеатра – то. Где, уж, сильно грязно, - обойдёшь.
Он взял протянутую коробку и пошёл в прихожую. Вере выбирать, особо, было нечего. Она надела простую юбку, свитер, который сама и связала. Весь этот наряд, был для неё и праздничным и рабочим. Достала своё осеннее пальто, кожаный плащ мужа. Другой рукой прихватила его фетровую шляпу и вышла одеваться. Дети были одеты, но всё же толпились у зеркала. Валерий Николаевич надел, принесённые ему плащ и шляпу.
- Пап, ты у нас на сыщика похож, - сказала, смеясь, Даша.
- Красавец! – Сделав ударение на последнем слоге, одобрил своё отражение в зеркале Валерий Николаевич. Кожаный плащ, шляпа, с высоко поднятой тульей, с чуть загнутыми, ровными вокруг и сходящимися к центру полями, придавали ему вид киношного сыщика.
- Так, собрались? Выходите. Не толпитесь здесь, - выпроваживала детей мать. – Выходите. Сейчас и мы идём. – Ты тоже, - обратилась она к мужу.
- Уже иду. Только, вот сюда зайду. Он открыл дверь и зашёл в туалет. 
- Ой, тоже мне! Хуже маленького. «Красавец»! – Передразнила Вера.
Валерий Николаевич был на площадке второго этажа, когда услышал плач, доносившийся с улицы. Он, буквально скатился с лестничных пролётов последних двух этажей, потому что сразу узнал голос плачущего.
Плакала Даша. Все трое стояли на узкой тропинке, неподалёку от большой лужи, разлившейся посреди двора. Он подошёл к детям. Даша с головы до ног была облита грязью. Грязная вода капала с волос. Смешивалась со слезами на щеках. Новая курточка из голубой, превратилась в грязно – серую. На колготках и туфлях налипли куски грязи. Маша, она шла впереди, была испачкана меньше. Но и этого было достаточно, чтобы навсегда расстаться с белой курткой. Новые колготки стали полосатыми от грязных подтёков. У Сергея, шедшего за ними, были испачканы брюки и ботинки.
Маша перестала плакать. И, теперь, только всхлипывала.
- Перестань. Перестань, - успокаивал отец. Он достал платок и обтёр грязь на её лице.  – Что случилось? Как вас так угораздило, - спросил он, оглядывая быстрым взглядом всех троих.
- Это не мы, - зло сказала Даша. – Это всё он, - она кивнула в сторону мальчишки, лет пятнадцати, стоявшего в середине лужи.
- Мы шли мимо, - продолжал Сергей, - а он наступил на доску и шлёпнул ей по воде. Вся грязь на нас полетела.
 Я не на вас, - проговорил, стиснув зубы, парень. – Я корабли атаковал.
Валерий Николаевич только сейчас заметил у ног, на краю лужи, две дощечки с мачтами и бумажными парусами. На противоположном берегу стояли пять или шесть ребятишек, лет шести – семи. Сам парень был из соседнего подъезда.
Жили они с матерью. «Кличка» у него была «налим». У него было глуповатое лицо.
Вечно полуоткрытый рот. Вызывающий насмешливый взгляд больших, чуть на выкате, глаз. Он был грозой подвалов, гаражей и сараев. Частенько совершал «набеги» в другие города. Предварительно сколотив компанию из двух – трёх, подобных себе. Их ловили. Привозили домой. Штрафовали родителей. Проходило время. И всё повторялось сначала.
Налим стоял посередине лужи и, с нескрываемым удовольствием и злорадством смотрел на Иванова и его детей. На нём были большие охотничьи «бродни», с поднятыми голенищами. На руках рабочие рукавицы – «голицы». Одной рукой он держал, оторванный от забора «горбыль», чуть выше своего роста.
Валерий Николаевич посмотрел на лужу, потом на Налима.
- Слушай! Ну, подойди сюда, - позвал он его.
- Ещё чего! – Усмехнулся тот в ответ.
- Ну, подойди, чего ты боишься.
- Я не боюсь. Тебе надо, ты и иди, - сказал Налим и пошёл к противоположному берегу.
- Подожди, - попытался остановить его Валерий Николаевич. Старательно выбирая островки среди грязи, он начал обходить лужу, направляясь к парню. Тот с интересом наблюдап за Ивановым и, как только он начал приближаться, хитро улыбнувшись, отошёл на место, где только что стоял.
Валерий Николаевич, добравшись до места, где только что стоял Налим, теперь смотрел на него, на  противоположном краю лужи, и не знал, как поступить дальше. 
- «На теплоходе музыка играет, а я одна стою на берегу»! – Пропел в полголоса Налим
В луже, неподалёку от  Валерия Николаевича, плавали ещё несколько корабликов. Ребятишки с любопытством наблюдали за происходящим. Явно восхищаясь и одобряя действия Налима. На противоположной стороне, вымокшие и грязные, стояли его дети.
- Трубка шестнадцать, прицел двадцать! Огонь! Пли! – скомандовал Налим.
Он держал двумя руками верх горбыля. Низ его упирался в землю. Правой ногой он наступил на середину доски и резко надавил, разжав руки. Доска ударила по воде. Волной перевернуло кораблики. Сноп брызг долетел до Иванова. Обдав брюки и полуботинки.
- Ты, что же, гад, делаешь! – крикнул Валерий Николаевич.
- А чё! Я нечаянно, - жалобно произнёс Налим.
- А ну, иди сюда!! – приказал Иванов
- Щас»! Разбежался, а земля кончилась, - усмехнулся Налим. И засмеялся, обнажив и без того открытые зубы. Рядом с Ивановым засмеялись ребятишки.
- Слушай, ты! А ну, подойди! По – дой – ди! Слышишь! – взорвался Валерий Николаевич.
- Да пошёл ты, козёл! – зло сказал Налим и сплюнул в лужу.
На этот выпад Налима, ребятишки, стоявшие рядом с Ивановым, отреагировали ещё восторженнее.
- Ах, ты, сволочь! – кричал Валерий Николаевич.
Он шагнул в лужу. И пошёл прямо, на Налима. Тот не ожидал такого поворота дела. Растерялся. И, даже не отступал. Иванов приближался. Налим опомнился, но отступать было уже поздно. Он поднял горбыль.
- Не подходи, пидор! Убью!
Валерий Николаевич не останавливался. Налим замахнулся доской. Иванов успел схватить её двумя руками за свободный конец. Налим резко дёрну доску на себя. Иванов, вероятно, не успел крепко сжать ладони, и доска скользнула в них. Он чуть не вскрикнул от боли, вонзившихся в руки заноз. Но доску, всё – таки удержал. Налим бросил свой конец доски и побежал. Иванов отбросил горбыль в сторону. В два прыжка догнал парня. Толкнул его в спину. От толчка резко дёрнулась и его голова. С неё упала в лужу шляпа. Налим же полетел лицом в лужу. Валерий Николаевич подбежал к нему, придавил коленом его спину. Взял в горсть длинноволосый загривок парня, приподнимая и снова опуская его лицо в жидкую грязь. Немного подержав, снова приподнял и опять воткнул носом в лужу. Налим с рёвом выдыхал воздух. С хрипом втягивал, новую порцию и вновь лицо его исчезало в луже. Он пытался кричать. Но вместо крика на поверхности лужи вздувались воздушные пузыри. Дети Валерия Николаевича в оцепенении смотрели на происходящее.
- Не надо, папа! Папа, не надо» - кричала Маша, тщетно пытаясь остановить отца.
На балконах и во дворе появились люди. Некоторые подходили к луже. Стояли. Разговаривали. Возмущались. Кто – то из мужиков попытался остановить Иванова, крикнув и обматюгав его. Но, остановить, не останавливали.  Не хотели лезть в лужу, боясь испачкаться.
Валерий Николаевич ничего и никого не слышал. Он опускал и поднимал голову парня. Тот, задыхаясь, кричал. А Иванов методично, будто выполняя важную и ответственную работу, поднимал и опускал, поднимал и опускал голову парня. При этом он поймал себя на мысли, что эта «работа», доставляет ему определённое удовольствие.
В форточку из окна на третьем этаже, высунулось, искажённое злобой лицо женщины. Она что – то кричала и материлась. Это была мать Налима, Мария Трёшкина.
Вот женское лицо исчезло. И на его месте появилось помятое лицо мужчины. Трёшкина вылетела из подъезда. На ней был домашний халатик, застёгнутый на единственную среднюю пуговицу. Мать бежала на помощь сыну. Халат распахнулся, обнажив полуголое тело в трусиках и лифчике. Волосы на голове растрепались. На лице, ярость. Один шлёпанец свалился с её ноги. Она не обратила на него внимания. Подбежала к Иванову, и с разбега толкнула его в наклонённую голову. Иванов вскинул голову, взмахнул руками, как будто собирался прыгнуть спиной в воду, откинулся назад и повалился в лужу. Падая, придавил плавающую сзади него доску.
Трёшкина, с большим трудом, подняла из лужи сына. Поставила его на ноги. С него потоками скатывалась вода и грязь. Он широко раскрыл рот и глаза, которые, казалось, должны были вот – вот выскочить из орбит.
Он жадно втягивал воздух. На бровях, на щеках, на подбородке прилипли куски грязи. Грязная вода вытекала из открытого рта. Он был не в силах стоять. И, как только мать убирала от него руки, валился в лужу. Она снова подхватывала его, и с большим трудом удерживала на ногах.
Но вот он немного успокоился. Ноги его стали твёрже. Как только женщина убедилась, что сын может стоять самостоятельно, она отпустила его и рванулась к Иванову. Валерий Николаевич поднимался из лужи. Трёшкина подбежала к нему, размахнулась и со всей силы ударила его по лицу.
- Вот тебе, тварь ползучая! – кричала она прямо в лицо Иванову.
Валерий Николаевич отшатнулся и сморщился скорее не от удара, а от угара: изо рта Трёшкиной его обдало самогонным перегаром. Она отвела левую руку для следующего удара. Иванов перехватил её руку. Крутанул ей за спину. Она вскрикнула от боли. Но вот поддалась и упала на колени, прямо перед сыном. Голова её наклонилась. Волосы заслонили лицо, плавая в грязной воде.
Сын стоял над матерью с отвислой вниз челюстью и выпученными газами, ничего не соображая.
- Валера! – закричала, выбежавшая их подъезда Вера.
Она кинулась к мужу. Пробежала по луже, высоко поднимая грязные брызги. Схватила его за воротник плаща и оттащила в сторону. Трёшкина упала на бок, лицом к ногам сына. Рука её неестественно завернулась за спину. Рыдания, брань, проклятия вырывались из её груди.


Суд был назначен на тринадцатое мая. Валерию Николаевичу в этот день исполнилось тридцать шесть лет.

В тот злополучный день, оправившись от потрясения, Трёшкина побежала в милицию, оттуда в больницу. Писала заявления, давала показания, брала справки. Руку ей Иванов, всё – таки вывихнул. Нашлись свидетели из тех, кто стоял в тот раз вокруг лужи. Где бы ни появлялась Трёшкина, везде она грозилась посадить Иванова. Его вызывали в милицию. Расспрашивали о происшедшем конфликте. Взяли подписку о не выезде. И велели ждать повестку в суд. Когда он вечером проходил по двору, разговоры на скамейках у подъездов стихали. Он здоровался. В ответ еле слышались одно – два сдержанных приветствия. Затем, до входа в свой подъезд, он чувствовал за спиной тяжёлый, укоризненный взгляд соседей. 

Повестка пришла накануне, двенадцатого. И предписывала явиться в суд к десяти часам утра. День обещал быть пасмурным. С запада ветер гнал рваные, серо – чёрные тучи, спрятавшие, появившееся было с утра солнце. 

В зале заседаний суда его посадили на первый ряд.
Зал был небольшой. Заставленный креслами, какие обычно бывают в сельских клубах. И мог вместить человек пятьдесят. Перед ним – судья и заседатели. По обе стороны от стола расположились прокурор и защитник. Пострадавшие – мать и сын Трёшкины – сидели через проход, справа. Тоже на первом ряду. Валерий Николаевич видел в кино судебные заседания. Там подсудимый сидел  сбоку, так, что мог видеть и присутствующих в зале и членов суда. Но сейчас его посадили спиной к присутствующим. И это угнетало и раздражало его одновременно. Почему – то, некстати, подумалось о планке жизненного тонуса. Сейчас она находилась на самой нижней отметке, где – то ниже пояса. И этот перемещённый центр тяжести, как бы втягивал его в клубное кресло.
Между тем суд начался. Судья зачитывал материалы дела. Он о чём – то спросил Иванова, тем самым прервав ход его мыслей. Он не расслышал. Переспросил. Подтвердил. Судья продолжил чтение. В зале было тихо. И мягкий баритон судьи ронял в эту тишину тяжёлые слова из материалов дела.
Валерий Николаевич пытался вслушаться в суть происходящего в зале и не мог. Поток сознания увёл его от действительности.
«Сколько я себя помню, - размышлял он, - я старался не нарушать… Нет! Ни не высовываться. Не быть пай – мальчиком. А потом, пай – дяденькой. Нет! Я старался не нарушать. И сейчас я в этом убеждаюсь. Не нарушать нравственные, тем более, уголовные законы. Ведь существуют же общечеловеческие -  человеческие законы (вот закрутил). Но, чем старше я становился, чем ближе подходил к сегодняшнему дню, тем сложнее мне было это делать. Да, да! Именно сложнее».
Такой итог был для Валерия Николаевича, своеобразным открытием. Это, конечно, ничто, по сравнению с вечностью. Но для него это было очень важно. Особенно сейчас. Сделав это открытие, он одновременно удивился и порадовался ему. А мысль уже неслась дальше. Извлекая подтверждения верности только что открытого.
Однажды, это было давно, на исполкоме райсовета, ему решили дать квартиру. Ему был двадцать два года.  Маше было чуть больше года. Они с Верой ждали второго ребёнка. Давали, собственно, не квартиру, а одну из комнат в квартире. Квартира была с подселением. Соседом его должен быть старик – туберкулёзник. Незавидное соседство. Но делать было нечего. Они с Верой смирились с присутствием будущего соседа. Но ситуация резко изменилась. Они узнали, что подселять будут ни деда, а местную, как говорят в народе б….  У неё погиб муж. И свёкор, отец мужа, уважаемый начальник автоколонны, попросил, кого следует, пристроить сноху. Чтобы избавиться от неё и её кавалеров в своём доме. Вот её – то и пристроили к ним в соседи.
Иванов походил по инстанциям. Помощи не нашёл. Не оказалось её и со стороны руководителя организации, в которой он работал. Тогда он, по совету доброжелателей, решил не пускать подселенку. И перенёс вещи в комнату, предназначенную ей. Его вызвали к прокурору. Просили освободить комнату. Он объяснил ситуацию, в надежде на понимание со стороны представителя закона. Но тот, по понятным причинам, не захотел ничего понять. Тем более что в данном случае Иванов занял комнату не законно. Иванов комнату освободить отказался. Потом с ним разговаривал первый секретарь райкома. Хороший мужик. Бывший шахтёр. Давил его своим авторитетом. Убеждал примерами из своей жизни, когда и ему приходилось жить в хате с земляными полами. Иванов пытался объяснить ситуацию. Но секретарь «давил» на сознание и закон. Потом его вызвали в районный совет. Там в присутствии начальника районной милиции, председатель совета предупредил: если не освободишь комнату добровольно, её освободят с помощью милиции. Иванов отказался.  В один прекрасный день, вернее вечер, пришёл милиционер, с двумя «суточниками». Взломали замок в квартире. Перенесли вещи Иванова в его комнату, а в освободившуюся вселили соседку.
Судья о чём – то спрашивал Трёшкину.
Та возмущённо отвечала. Валерий Николаевич уловил окончание фразы: «А ещё интеллигентом себя считает»! – Судья успокоил её. Продолжил чтение дела.
- Скорее всего, нет, - не согласился с Трёшкиной Иванов. Он почувствовал, что опять приближается к открытию. Мысль немного помучила его своей изворотливостью. Но вот она успокоилась, давая возможность подойти к цели. Только сейчас Иванов понял, что обладает удивительным свойством. Далеко не интеллигентным. Восстанавливать против себя людей. Тем более – своё начальство. Он работал в разных организациях. Отчасти это можно было теперь объяснить. В каждой из этих организаций, начальство относилось к нему одинаково, как ему казалось  - предвзято и подозрительно.
Почему! В этом – то и был секрет. Валерий Николаевич не претендовал на «портфель». Уважал статус начальника. Старался профессионально и честно делать своё дело. Интересы дела требовали от него творческого подхода к нему и инициативы. Настойчивости и последовательности в выполнении поставленной задачи. И, даже, упрямства. Если задача выполнялась, а она выполнялось, за редким исключением, это и было для него главным. Успех укреплял авторитет. Но по мере укрепления авторитета, возникал вакуум вокруг. Отделявший его от начальства и сотрудников. Успехи его воспринимались сдержанно. Но когда у начальника появлялся повод упрекнуть его в допущенных промахах, он давал волю своим чувствам и обвинял, обвинял, обвинял. И, в конце – концов, предупредил: «Я люблю работников смирных»! Сказал это с особым удовольствием, даже не пытаясь скрыть его. Подчеркнув свою власть над «работником».
Обвиняли его и в карьеризме. Он тогда всерьёз подумывал о ней. Но, вскоре отказался от этой затеи. «Карьеру», - думал он, - можно сделать только на интересе к делу, которое делаешь, начальника. А интереса, как раз, и не было.
Судья закончил чтение материалов дела и приступил к опросу. Первой говорила потерпевшая Трёшкина. Она встала вполоборота, так, чтобы обращаться и к суду и к залу. Рука у неё висела на подвязке. Валерий Николаевич обратил внимание на эту подвязку. Он видел Трёшкину на улице. Подвязки не было.
- Товарищи судьи…, - она замолчала. Достала свободной рукой из кармана кофточки носовой платок. Вытерла глаза. – Товарищи, - обратилась она к залу, - этот, - кивнула головой в сторону Иванова, - этот… вот он… не человек. – Он, садист…
- Гражданка Трёшкина! Пожалуйста, без эмоций. – Предупредил её судья. – Расскажите суду, как было дело, - попросил он.
- Я была дома. Вешала на стену кухонные шкафы. Потом вижу в окно, этот тычет в грязь лицом моего Славика. – Трёшкина захлюпала носом. Поднесла платок к глазам.
- Вы живёте с сыном? – Спросил судья.
- Да.
- А ваш муж?
- Мы развелись.
- Вы одна вешали шкафы, или вам кто – нибудь  помогал? 
- Что вы имеете в виду? – Если женщина одинокая, значит ей и помочь нельзя! – Возмутилась Трёшкина.
- Нет, Почему же… Смутился судья. – В показаниях обвиняемого и дежурного милиционера, которому вы заявили о происшедшем, говорится, что вы были в состоянии алкогольного опьянения. И тот и другой показывают, что от вас пахло самогоном.
Трёшкина замерла. Долго смотрела на судью. Зал затих.
- Кого же здесь судят! – Возмутилась она. – Меня? Или – его? – показала она свободной рукой на Иванова.
- Не вас. Не вас. – Успокоил судья женщину. – Но суд должен принять во внимание все обстоятельства дела.
Трёшкина смотрела на судью. Потом заплакала. Закрыла лицо платочком и зарыдала.
- Успокойтесь, гражданка Трёшкина! – Дайте ей воды, - попросил судья секретаря судья. Та налила в стакан воды. Подала его Трёшкиной. Она отпила несколько глотков.
- Время сейчас такое, - устало произнесла женщина. – За всё надо платить. Товарищ мне помог. Я угостила его. Один он пить не стал. Мне пришлось составить ему компанию. 
- Это был самогон,- спросил судья.
- Да. Водку – то, закрыли.
- А где вы его взяли?
Трёшкина молчала.
- Ну, хорошо,- ответил судья. – Мы ещё вернёмся к этому вопросу.
- А вы меня не пугайте,- сдерживая себя, сказала Трёшкина. – Я потерпевшая, а не подсудимая. Я ведь чувствую, куда вы клоните!
- Только без намёков,- оборвал её судья. – Что ещё вы можете сказать по существу дела?
- Да ничего, - пожала плечами Трёшкина. Она сникла вся. Было видно, что ей всё стало безразлично.
- Спасибо. Садитесь, пожалуйста,- предложил судья.
Больше всего Валерия Николаевича поразили его близкие друзья и товарищи. Они говорили о нём только хорошее. Но он улавливал в их выступлениях напряжённость и отчуждённость. Они звучали в их голосе, в паузах, в многозначительных недомолвках. И сейчас он впервые отметил преимущество своего «лобного места», которое заключалось  в том, что он сидел спиной к залу и выступавшие могли не смотреть ему в глаза.
Дальше выступали свидетели. Их было много. Тех, кто стоял вокруг лужи. Они гневно клеймили Иванова за его моральное разложение. Нравственную и духовную опустошённость. С каким – то отчаянием шлёпали ярлыки «садиста», «мракобеса» и, даже, «фашиста»… Выходило, что издевательство и насилие которые совершил Иванов над несовершеннолетним мальчиком и его матерью, превосходило даже изуверства фашистов во время войны. Упрёки и обвинения, словно камни, летели в спину Иванова. Каждый хотел кинуть свой камень. И старался, чтобы именно его камень, был тяжелее камня соседа. Валерию Николаевичу показалось, что каждый из них, испытывал определённое удовольствие от того, что именно его камень попадал в цель, вызывая одобрительную реакцию присутствующих в зале зрителей.
Он вспомнил себя там, в луже. Пальцы непроизвольно собрались в кулак, как бы сжимая загривок Налима. Сжимал так, что ему показалось, что кулак стал влажным. Возникла совершенно отчётливая картина. Стало страшно и противно. Тело передёрнулось, словно в судороге. Он втянул голову в плечи. И постарался, как можно глубже втиснуться в своё кресло.
Слово взял обвинитель. Он долго перечитывал статьи УК РСФСР, по которым квалифицировались действия подсудимого. Иванов тщетно пытался запомнить цифры номеров статей. Пытаясь запомнить одну, он тут же забывал предыдущую. Мешала представленная им минутой назад картина в луже.
- Гражданин судья,- продолжал обвинитель. - Товарищи,- обратился он к присутствующим. – Обратите внимание на тот факт, что защищая своё человеческое достоинство, подсудимый сам унизил и оскорбил потерпевших. Он совершил насилие над несовершеннолетним ребёнком. Мало того, он унизил, втоптал в грязь, в буквальном смысле слова и растоптал достоинство женщины. Он унизил мать в присутствии сына. И это сделал образованный, интеллигентный, с позволения сказать, человек. Да. Мы все хорошо его знаем. Тем более, хочу обратить ваше внимание на то, что в своих публичных выступлениях, и газетных статьях, подсудимый выступал, как, своего рода, пропагандист интеллигентности и культуры в нашем городе. Я согласен с существованием двух, взаимоисключающих факторов. Но я не вижу противоречий и объяснений их сосуществования. Наоборот. Это, скорее, трагическая закономерность, когда образованный, интеллигентный человек всячески пытается унизить другого человека. Тем самым, пытаясь подчеркнуть свою исключительность. Непохожесть на окружающих.
В чём виновата потерпевшая Трёшкина, что не смогла получить должного образования? В чём виноват её сын, который вынужден жить без отца? Можно ли неблагополучную семью Трёшкиных сравнивать с благополучной семьёй подсудимого! Где есть мать и отец. Где есть материальный достаток. Где есть возможность спокойно жить и учиться.
И каким выйдет в мир потерпевший мальчик, чьё человеческое достоинство втоптано в грязь!
Граждане судьи! Товарищи! Наш долг – трезво разобраться в произошедшем.
Слово взял защитник.
- Граждане судьи,- начал он. – Мой подзащитный до недавнего времени, то есть, до совершения им преступления, был человеком порядочным и безупречным. Посудите сами. Прекрасные характеристики с места работы. Хороший семьянин. Общественный деятель. Выступления его сослуживцев и товарищей, людей, которые близко и хорошо знали его, также характеризуют моего подзащитного, только с положительной стороны. Да! Он совершил преступление! Это – факт. Но фактом является и то, что говорили о нём его сослуживцы и друзья. Итак, мы имеем два, взаимоисключающих друг друга факта, относящихся к одному человеку,- моему подзащитному. Поскольку он существует, давайте смотреть глубже – в саму суть явления. Давайте попробуем выяснить ту ситуацию, которая побудила моего подзащитного к совершению правонарушения. Вы знакомы с материалами дела. Нельзя не заметить, что причиной совершения дальнейших противоправных действий моего подзащитного, явились хулиганские действия потерпевшего несовершеннолетнего Трёшкина, по отношению к детям моего подзащитного. А, впоследствии, и к самому подзащитному. Имевшие своей целью оскорбить и унизить человеческое достоинство, как детей, так и самого подзащитного. Товарищи судьи! Согласитесь, что такая причина, как защита своего человеческого достоинства и человеческого достоинства своих детей, может служить, если не оправданием, то, уж, наверное, объяснением последовавших противоправных действий со стороны моего подзащитного в отношении потерпевших: матери и сына Трёшкиных.
Защита человеческого достоинства. Сам факт нашего возвращения к этому понятию сегодня, важен и значителен. Да, мой подзащитный совершил тяжкое преступление. Но, товарищи судьи! Когда вы будете выносить свой суровый вердикт, примите во внимание и всеобщий поворот к человеку сегодня. И главный мотив преступления моего подзащитного.
- Гражданин подсудимый,- обратился судья к Иванову. – Вам предоставляется последнее слово.
Иванов никак не отреагировал на обращение судьи.
- Подсудимый Иванов! Вы будете говорить? – Повторил судья.
Валерий Николаевич поднял голову. Посмотрел невидящим взглядом на судью. 
- Что с вами, Иванов! Вам плохо?
- Нет, нет. Ничего… Валерий Николаевич попытался улыбнуться. Но вместо улыбки на лице появилась гримаса.
- Вы будете говорить,- повторил свой вопрос судья.
Валерий Николаевич встал. Прислушался к залу. Почувствовал его настороженность. Посмотрел на защитника, прокурора, судью. Чуть повернул голову к залу и начал говорить.
- Мне нечего казать… в ваше… оправдание… «Что я говорю»,- мелькнуло в голове.
- Вы хотите сказать – в «ваше»,- попытался поправить судья Иванова.
Иванов собрал всё внимание и посмотрел на судью. И увидел, как в кино, крупно, только его рот, с невероятно изогнутыми губами.
- Нет, нет… именно… в ваше! «Да, что же это»! Чёрт бы меня подрал»! – Спрашивал себя Иванов.
- Ну, знаете ли! – Взорвался судья. Эко загнул! – Если сегодня все мы заговорили о нравственности, то нравственно, по – моему, будет принять сторону слабых и беззащитных,- сторону Трёшкиных,- с жаром говорил судья. – Наша с вами задача,- обратился он к залу,- помочь им обрести своё человеческое достоинство. А  тот, кто нагло посягает на него, должен быть строго наказан! Наказан не только по закону, но, главное, нашим, общим с вами, презрением к подобного рода извращениям нравственности и общечеловеческих ценностей!
Последняя фраза, словно холодный душ, вернула Иванова к происходящему в зале. Картинка исчезла. Но ладони и впрямь были влажными.
«Я же, не это хотел сказать… Да, что же это…»,- мучительно переживая случившееся, думал Валерий Николаевич.
- Ва-ле-ра!... – Заплакала за спиной жена.
- Суд удаляется на совещание,- сказал судья.
Все встали. Суд вышел из зала.

Маша и Даша стояли на улице, перед зданием суда. К ним подошёл Налим.
- Ну, чё, волынки! – нагло разглядывая девочек, процедил сквозь зубы. – Упекли вашего папаню! – Он сделал из пальцев решётку и приставил их к правому глазу.
Даша плюнула в решётку.
В этот момент в дверях показалась Трёшкина. Она всё видела.
- Ты, что же, сучка, делаешь! – заорала она от дверей.
Подбежала к девочкам. Хотела ударить Дашу. Но в последний момент, занеся руку для удара, остановилась.
- Вся в папочку! Бандюга! Ни чё! Ты ещё успеешь с ним повидаться на его новом месте жительства. Уголовщина! – Она повернулась к сыну. Вытерла платком его глаз. И они пошли прочь.
Начал накрапывать дождь. Вдруг ударил гром. Над головами, будто разорвали старый дерматин. Это был первый весенний гром. Трёшкина смешно присела. Затем, обхватив сына за плечи, побежала с ним, спасаясь от дождя. Дождь пошёл сильнее. Потоки воды заполнили улицы и тротуары, смывая всю, накопленную на них грязь. Оставляя после себя, сверкающую своей чистотой поверхность.
Девочки не прятались от дождя. Пыль и песок на асфальте намокли. Всё кругом стало сырое и скользкое. Но вот первые потоки весеннего дождя начали смывать грязь. Сквозь сплошные серые тучи, прорезался луч солнца. И, сразу же, заблестел в клочках чистого, только что отмытого дождём асфальта.
Дождь усиливался. Теперь уже целые потоки воды скатывали толстый слой грязи и уносили его прочь. Открывая взгляду чистую, глянцевую поверхность улиц и площадей заштатного провинциального российского городка. Две, промокших до нитки девочки, с прилипшими к лицу волосами, стояли на крыльце и радовались этой чистоте!
Калининск. 17.05.1992.