Маадай-Кара. Песнь 1-я Часть 2

И, на восход пустив коня,
Он прибыл ровно за три дня,
Качаясь, как больной, в седле,
К своим горам, к родной земле.

Когда коня остановил
Алып — печален и устал,—
Увидел: край прекрасным был,
Теперь еще прекрасней стал.
Шумит вода, растут леса,
Звенят, перелетая в них,
Как колокольцы — голоса
Кукушек вещих золотых.
И златокаменный Алтай,
Его необозримый край,
Согретый светом ясных дней,
Алыпу стал еще родней.
Его встречают стар и мал.
Закончил долгий той народ.
И многочисленнее стал
В долинах разномастный скот.

Пар—из ноздрей, из глаз—огонь,
Клыкастый встрепенулся конь,
И, как широкая заря,
Зажглось лицо богатыря.
Тут коноводов пятьдесят

Бегут коня его встречать,
Спешат алыпов шестьдесят,
Чтоб под руки каана взять.
Стоят его зайсаны в ряд,
Одновременно говорят:

«Возвеселись, каан родной!
Умножен род могучий твой —
В узорной люльке золотой
Лежит новорожденный сын,
Светлей, чем снег твоих седин,
Алтын-Тарга тебя ждала
И сыну имя не дала».

Алып, встречавших отстраня,
Промолвил: «Чем вести коня,
Вы лучше принесите мха —
Теплей, чем зимняя доха,
Пушистей летних облаков.
Нарежьте тонких тальников».

И шестьдесят алыпов в ряд
К далеким мшанникам спешат,
И коноводов пятьдесят
К таловым зарослям летят.

Маадай-Кара каан седой,
Откинув полог золотой,
В раздумье тягостном вступил
В свой каменный дворец-аил.
На шестигранный острый меч
Он опирается с трудом,
И, падая с поникших плеч,
Доспехи грохают, как гром.
Роняет наземь он из рук
Потник, широкий, словно луг,
И плеть роняет исполин,

Как реку в зелени долин.

Взглянув на мужа своего,
Жена была поражена,
Таким супруга своего
Еще не видела она:

Его луноподобный лик
От злого горя почернел,
Его солнцеподобный лик
От тяжкой думы помрачнел.
Насуплена, как туча, бровь,
В озерах глаз разлита кровь.
Бросает он тревожный взгляд,
Сжимая так зубов клинки,
Что искры белые летят
И раскаленные куски.
И — не широкая заря —
Пожар губительный лесной
Объял лицо богатыря,
Подернул дымкой кровяной.

Растерянно Алтын-Тарга
К нему идет от очага:

«Мой богатырь, алып родной,
Души моей надежный свет,
В любви, в согласии с тобой
Мы прожили немало лет.
Когда с охоты иль с войны,
Из чужедальней стороны
Ты возвращался в свой аил —
Веселым и счастливым был.
И в час любой, как лунный свет,
После удач, после побед,
Открыто, чисто и светло
Сияло доброе чело...
Я родила тебе сынка.

Так почему печаль-тоска
В душе алыпа велика,
В глазах тревога глубока?»
Маадай-Кара, войдя в аил,
Сел на кошму у очага,
Жену печальную спросил:

«Ээй, ээй, Алтын-Тарга,
На теле мальчика примет
Каких-нибудь случайно нет?»

Ему ответила жена:

«Приметы есть, и не одна:

Между лопатками как раз,
Величиной с овечий глаз,—
Она сказала,— есть пятно,
Коричневатое оно.
Грудь золотая у него,
Зад у сынка из серебра...»
«Пятно? А больше ничего?» —
Опять спросил Маадай-Кара.
«Еще — родился без пупка,
И черный камень (19) у сынка
Девятигранный был в руке,
Зажат с рожденья в кулаке.
Через два дня он «мать» сказал,
Крича — пеленки разорвал.
Через шесть дней «отец» сказал,
Пиная — люльку разломал.
Чтоб накормить его слегка,
Сто ведер надо молока.
Он на медвежьей шкуре спит,
Воловьей шкурою укрыт.
Ему я имя не дала —
Приезда твоего ждала».
Сидел, согнувшись, наш старик,

Молчал, как черная скала.
Луноподобный светлый лик
Скрывала тягостная мгла.
Понять супруга не могла:

Какое горестное зло
На сердце воина легло?
Пока каан сидел суров,
Алыпы верные пришли,
Они упругих тальников
Зеленый ворох принесли.
Пока каан сидел суров,
Батыры верные пришли,
Пушистый ворох мягких мхов
К дворцу-аилу принесли.

Шагнул вперед старик-зайсан,
Сказал: «Ээй, родной каан,
На склоне голубой горы,
Затмившей звездные миры,
Под желтым светом многих лун
Пасется огненный табун.
А в табуне, из всех одна
Кобылка лучшая, она
Четырехуха и быстра,
И шерсть ее из серебра.
Есть жеребенок у нее,
Он пастухов не признает,
Всех кобылиц сосет подряд,
Не оставляя молока.
Как два костра, глаза горят
У бешеного стригунка.
Играя, он смертельно лих,
Прибил товарищей своих:

Шагнет — уложит пятерых,
Скакнет — задавит семерых.
Скажи, каан, что делать с ним —

Негодным стригунком шальным?»
Маадай-Кара хватает вдруг
Со ста зарубками свой лук (20),
Пускает меткую стрелу,
Стрела уносится во мглу,
И весь от выстрела Алтай
Гудит-дрожит из края в край...
А богатырская стрела
За сводами небес нашла
Под желтым светом полных лун
Огромный огненный табун.
И тонкокожие бока
Неугомонного сынка,
Кромсая плоть, ломая кость,
Стрела прорезала насквозь.
«О, на земле Маадай-Кара
Нашел я смерть»,—стригун сказал,
Качнулся — шерсть из серебра —
И наземь, скорчившись, упал.

Маадай-Кара шагнул туда,
Где завершил свои года,
И, криком напугав табун,
Упал простреленный стригун.
Он к жеребенку подошел,
Достал железный нож-томрок (21)
И брюхо-печень распорол,
И толстую кишку извлек,
Ушел, а мясо бросил там
Добычей воронам и псам.

Молозивом Алтын-Тарги
Кишку наполнил до краев;
Согнул тугие тальники
И люльку сплел из тальников;

Из мягких мхов, как облака,—
Подстилку сделал для сынка.
Приделал к люльке он с углов
Ремни из шкур семи волов.
Чтобы сынка запеленать,
Стал шкуры снежных барсов мять.
Он выбрал шкуры соболей —
Что попышней и потемней,
И бросил мягкие меха
Поверх расстеленного мха.
И вот — просторна и чиста —
На дол похожа люлька та.
Лежит подушка из бобра,
Как невысокая гора.

Алып взял сына своего,
На шкуры опустил его,
Кишку на локоть накрутил,
Рукою люльку обхватил,
Взошел на гору, что собой
Затмила полдень голубой.

Из черных глаз его жены
Обильно слезы потекли,
Как две реки — горьки, черны,—
Долину вмиг пересекли.
И молоко из двух грудей
В тоске обильно пролилось,
В два озера, зимы белей,
В долине светлой собралось...

В тень шелестящую берез
Маадай-Кара сынка принес
И в тальниковой люльке там
Подвесил к четырем стволам.
Над люлькою, невысоко,
Приладил толстую кишку,
Чтобы стекало молоко —
За каплей капля в рот сынку,
Вонзил в березу нож-томрок,
Чтоб желобком из тростника
Животворящий чистый сок
Стекал по капле в рот сынка.

И так сказал алып седой:

«Если умрешь, сыночек мой,
Все ж не покинешь край родной,
А если суждено взрасти —
Проложишь новые пути,
Пройдешь поборником добра,
Народом будешь не забыт...
Пусть защитит тебя гора,
Береза-мать благословит.
Прожить достойней бедняком,
Чем быть у недруга рабом».
Так говорил алып седой,
Качая тяжко головой,
Стирали слезы старика
Боками в небе облака.
Погоревав, воитель встал,
С горы спускаясь, зашагал.

Остался на вершине сын,
В родной аил идет каан,
И видит он: траву долин
Укрыл не снег и не туман,—
Одна полна горючих слез,
Полна другая — молока.
Жена в печали: он унес,
Ни слова не сказав, сынка.
Дверь золотую отворил
Алып и так проговорил:

«Стой-подожди, старуха-мать,
Не надо плакать-горевать!
Зажги очаг, неси вина,
Наполни чашу дополна.
Пусть правит нашею землей
Великий той, прощальный той.
И не волнуйся за сынка,
Он там, где синь и облака,
Березой-матерью согрет,
Отцом-горой укрыт от бед.
Сынок единственный взрастет
И в наш аил пути найдет.
Не плачь, жена, зажги очаг.
Неумолимый близок враг.
Вари еду, неси вина.
К Алтаю катится война.
Ты знаешь, я за много лет
Немало одержал побед.
И вот теперь, когда я сед
И прежней силы в теле нет,
К нам, затмевая белый свет,
Свою орду ведет каан —
Кровавоглазый великан,
Отродье темноты и зла —
По имени Кара-Кула.
Пусть чаша горя велика,

Ее испить придется, мать,
Но будь спокойна за сынка —
Ему в неволе не бывать.
Быть лучше пешим бедняком,
Чем быть у недруга рабом...»

Вздохнула горестно жена,
Очнувшись, точно ото сна,
Несчастье в сердце погребла,
Огонь высокий разожгла.
Пар из котла густой валит,
Там мясо ста быков бурлит,
И варится в другом котле
Верблюдов сотня. На столе
В одном тепши (22) — сто валухов,
Баранины — до облаков.

Батыров знатных и седых
Маадай-Кара созвал на той,
Красивых женщин молодых
Семь дней обносят аракой.
Веселье песен золотых
Печальный скрасило аил,
Пир на девятый день затих,
Маадай-Кара проговорил:

«Пусть этот пир прощальный наш
И арака последних чаш
В тяжелый путь готовят нас,
Согреют краткий мирный час.
Я слаб, вы видите, и сед,
И прежней силы больше нет.
Узнал о старости моей
Зверь, пожирающий людей,
Злодей Кара-Кула каан—
Непобедимый великан.
Угонит он мой белый скот,

Народ в неволю уведет,
Но горе и позор тому,
Кто скажет злобному ему —
Где мой единственный сынок.
Младенец он, но дайте срок,
Коль суждено ему взрасти —
Отыщет к родичам пути!..»

Прошло немного, много ль дней,
Был мирным синий небосвод...
Вдруг толпы плачущих людей,
Ревущий, мечущийся скот —
У стойбищ сбились. Крики, стон,
Вой ветра с четырех сторон!
На мир обрушился мороз,
Крошащий толстые стволы
Таежных кедров и берез,
В логах кипенье серой мглы,
Вершины Чеметен-Туу
Покрылись мглою кровяной,
Дождь, каменея на лету,
Ударил в бубен ледяной.
Застыл в полете солнца свет,
Окаменела синь реки,
Гранит горы Черет-Чемет
Промерз и треснул на куски.

Кукушкам золотым теперь
На тополе не куковать.
Двум черным беркутам теперь
Настало время клекотать.
Их клекот слышит весь Алтай
И черных псов тревожный лай.
Тут солнца красный лик исчез
Перед лицом Кара-Кула,

И желтый лик луны с небес
Пропал в дыханье скакуна.
Как волны, катится орда,
Глотая целые стада,
Кара-Кула ее ведет,
Его бездонный черный рот,
Как пропасть мрачная, открыт,
Как валуны — клыки торчат,
И ужасающе горит,
Налитый кровью, дикий взгляд.
Сжирая сотнями людей,
Завоевал немало стран
Всепоглощающий злодей,
Всепожирающий каан.
Алтайских шестьдесят племен
Заставил горько плакать он.
Свободных семьдесят племен
Поставил на колени он.

Алея, кровь Кара-Кула
Еще на землю не текла,
Душа за все его года
Не прерывалась никогда.
Его могучая рука
Копьем пронзает облака.
Голубоватый меч горит,
Как снежные вершины гор,
Тяжелой кровью взгляд налит
Двух глаз — двух огненных озер.
Бездонный, точно пропасть, рот
Облеплен мясом и костьми.

Как сто зверей каан орет
И правит черными людьми.

Исчадье темноты и зла,
Ведя орду, Кара-Кула —
Громадно-черный, как гора,
Рождал дыханием ветра,
От колыханья подола
Морозом лютым вьюга жгла,
Своей смердящею и злой,
Густой и жадною слюной
Обрызгал склоны двух долин,
Несущий горе, исполин.

Рождая ветер и мороз,
Бросает он слова угроз:

«Я съем на пастбищах стада,
Я не оставлю и следа
От этих стойбищ, и народ
Я превращу в рабочий скот!
Тебе, старик Маадай-Кара,
Стать пастухом пришла пора!
Ты сало без ножа сосал,
Без плетки ездил на коне,
За годы долгие собрал
Несметные богатства мне.
Сравняю с черною землей
Аил золотостенный твой!
Старик, от нынешнего дня
Рабом ты будешь у меня.
Я долго за горами ждал,
И вот, когда ты старым стал,
С ордой вошел в твою страну,
В богатый край принес войну.
Эй! Есть ли у тебя стрела,
Чтобы сразить меня смогла?

Эй, выходи! Молчишь, старик?
От страха проглотил язык?»

И ярость слов Кара-Кула
Алтай до края сотрясла,
Заколебался небосвод,
На реках искрошился лед,
Скот заметался, заревел,
Народ, страшась, остолбенел.
Маадай-Кара, алып седой,
Откинув полог золотой,
Ступил за каменную дверь,
Глядит: в серебряной тени
Охрипли беркуты, теперь
Кричат, как филины, они.
Глядит: охрипли оба пса,
Их не расслышишь голоса,
Оскалив желтые клыки,
Скулят тайгылы, как щенки...

«Ну, что ж,— гони мой белый скот,
Веди с родной земли народ.
Ты победил. Но будет день,
Твою страну накроет тень,
Беда придет со всех сторон,
Альтом будешь побежден,
Когда в бою сойдешься с ним —
Какой ты сильный — поглядим...»

Кезерам черным знак подал
Неумолимый исполин
Кара-Кула, и мрак упал
На зелень чистую долин.
Его войска, как воронье,
Хватая, говорят: «Мое!»
Его кезеры, как зверье,

Глотая, рявкают: «Мое!»
Шесть дней стонал родной Алтай,
Убитым пал и стар и мал.
Семь дней стонал привольный край,
Гранит от крови алым стал.
Былинки малой, корешка,
Таившегося под землей,
Сухого старого пенька,
Видневшегося над землей,—
Не пропустил Кара-Кула.
Где жил народ — лежит зола.
Его несметные войска
Везут богатства старика.
И гонит белые стада
Каана черная орда.

А он, забравши все с собой,
Решив идти в обратный путь,
Реки священной голубой
Хотел теченье повернуть (23).
Он от натуги рухнул с ног,
Но повернуть его не смог.

Хотел поджечь, спалить тайгу,—
Не поддалась она врагу:

Упали на пути врага
До брюха лошади — снега.

Убить кукушек злой каан
Решил, опустошил колчан,
Злодея черного стрела
Златых вещуний не нашла.
Свершая черные дела,
Хотел свалить Кара-Кула
Стоствольный тополь бай терек,
Стоящий у слиянья рек.

Он от натуги рухнул с ног,
Но тополь повалить не смог.

Высокой коновязи столб,
Что в глубину небес ушел,
Хотел он вырвать из земли,—
Кезеры нижние пришли:

«Не трогай коновязь, каан,
Владеет ею Айбыстан!»
За верхнюю схватился часть,
Что в поднебесье уперлась,
И потянул ее, но тут
Алыпы верхние идут:

«Не соберешь костей, каан!
Рассердится Юч-Курбустан!»

Злодей Кара-Кула хотел
На гору синюю взойти,
Но ожил склон и закипел,
Закрыв обвалами пути...

Не в силах вечного попрать,
Каан домой направил рать,
Погнал народ к своим горам,
Алтайский скот к своим лугам.
Он правит тучами скота
Ударом тяжкого кнута,
И на коне темно-гнедом,
Держась в седле с большим трудом,
Маадай-Кара, старик седой,
Другою едет стороной,—
К земле врага с земли родной
Скот разномастный гонит свой.

«Злодей, Алтай ты разорил,
Разрушил каменный аил,
Меня ты сделал пастухом!
Но смелым будешь ли потом?!
-Алып нагрянет молодой —
Уронишь на рукав башку.
Сыночек возмужает мой —
И конь твой рухнет на скаку!»

Осталось старому ему,
В седле качаясь, горевать,
Свои отары гнать во тьму,
С врагом проклятым кочевать...

*

Факт чудесного рождения ребенка в эпосе лишь констатируется.

Мотив грозящей младенцу гибели универсален: Кришна - чудо-ребенок, рожденный царевной Деваки, был воплощением Вишну и появился на свет для того, чтобы спасти страну от злодеяний Кансы...
___________________________________
19 Чёрный камень—магический камень—тьада, с помощью которого якобы можно изменить погоду или уничтожить врага.
20 Лук со ста зарубками—особый лук на продолговатой деревянной подставке со многими зарубками, на которые натягивается тетива по мере силы героя — кто на меньшее, а кто на большее количество зарубок.
21 Томрок (томрак) — нож-складень.
22 Тепши — деревянное корытце для мяса.
23 Реки священной голубой хотел теченье повернуть...— здесь имеется в виду, что Кара-Кула не только угоняет народ Маадай-Кара, но пытается уничтожить его землю и священные родовые атрибуты, однако это ему не удается.

На заставке: Картина живописца Таракая (Николай Чепоков). Ожидание.