Сочинитель

I

Йехуда Кацнельсон, усталый балагула,
Колодезной воды домой снеся ведро,
Прикрыл в чулане дверь, пристроился на стуло,
Склонился над столом и в руку взял перо.
И взор вперив во мрак за тусклою лампадкой,
И в нем провидя даль, куда несла мечта,
Чернильницу открыл, исполнен грезой сладкой,
И двинулся в поход равниною листа:
«Дрожало пламя свеч в серебряном шандале.
Движение смычков музыки вихрь несло.
Взволнован, Государь ходил по бальной зале,
Тревогой омрачив высокое чело.
«Противника войска пересекают Неман.
Двенадцать корпусов вражина наш собрал.
Война, мой Государь! Решился злобный демон!» —
Шептал в углу царю в смятеньи генерал.
Часы пробили три. Воспряв от перезвона,
Усильем отогнав смыкавший веки сон,
Владыка приказал: «Зовите Кацнельсона!
Сыскать его сейчас! Мне нужен Кацнельсон!»
И вот царев слуга, спеша помочь посильно,
И наскоро надев дорожный свой бешмет,
На выручку летит прямой дорогой в Вильно,
И царь его ведет в походный кабинет.
И молвит Государь: «Всегда, коль дело худо,
Премудростью твоей спасаюсь от потерь.
Кому вести войска, поведай мне, Йехуда.
Наш враг сильнее нас. Что делать нам теперь?» —
«Внемли мне, Государь: исчезнет сила злая,
Россией не владеть презлому божеству;
Езжай в столицу сам и призови Барклая;
Провижу, враг удар направит на Москву».

II

В сенях раздался стук. Короткого досуга
Он сладостных минут теченье прекращал.
Над ним, явясь из тьмы, возвысилась супруга,
И взор ее суров добра не предвещал.
И вновь заслышав речь, что несть семье достатку,
Что нечем ни стирать, ни печку разжигать,
Он спрятал в сундуке заветную тетрадку,
Украдкою вздохнул и вышел запрягать.

III

Дрожало пламя свеч во свечнике старинном.
Порыв не скрыв души, спросил курчавый бард,
Читать закончив сказ о витязе былинном,
В волненьи теребя мочало бакенбард:
«Скажи мне, Кацнельсон, собрат мой по Парнасу,
Творение ль я свое достойно завершил?
Из всех лишь твоему готов внимать я гласу,
И потому тебе прочесть его спешил». —
«Ты пищу дал одним суровым критиканам
И повод для сатир в «Записках» Свиньина:
Не мог варяжский князь в пиру звенеть стаканом,
Но чашу полнил он кипением вина». —
«Ахти мне, верный друг, ужасные обмолвки!
Неверный поворот и мысли, и руки.
В грядущем как пресечь зоилов злые толки?» —
«Позволь мне проглядеть твои черновики».

IV

Кричал городовой, и яростью горячей
Возницу обдавал, огня геенны злей:
«Куда, болван, полез ты со своею клячей!?
Стой, осади назад, безмозглый дуралей!
С дороги, гужеед! Прими свою поклажу!
Зачем вперед карет, не суйся за кордон!»
И руку протянув к разгневанному стражу,
С достоинством сказал ему автомедон:
«Умерь напрасный гнев, жестокий мой гонитель.
Что брань? Лишь яд души и думы нищета.
Нетленной быть строфе, что зиждет сочинитель,
Слова ж земных владык пред вечностью тщета».

V

Светила над столом убогая лампадка.
Поэта пред очьми стояла ночи мгла.
Слезами залита, священная тетрадка
Лежала перед ним. Разбитая скула
Который час уже, подвязанная, ныла,
Утробу больно жгло помятое ребро.
И, утерев глаза и полон мести пыла,
Достал он чистый лист и в руку взял перо:
«Постойте же, творцы насилия лихого!
Терзаться вам судьба, вершители расправ.
Невдолге понесут в народ поэта слово
«Полярная Звезда», «Московский Телеграф»!
Найдет еще меня и скромная, но слава,
Достаток от ночей, исполненных трудов,
Бесчестья же пятно судившему неправо
С фамилии не смыть течением годов».
Конверт закрыл поэт, надеждою объятый,
Не в силах вновь сдержать потока слезных влаг,
И над его главой, на ворога подъятый,
Грозил в ночную тьму беспомощный кулак.

VI

Считала дни весна, пошли недели лета,
Надеждами томясь, душой извелся он.
Как вдруг в ворота стук! Не к нам ли эстафета?
Несет ему пакет ленивый почтальон.
И, позабыв на миг нужду, невзгоды, свары,
Приять готовясь рок, неведом, но могуч,
Он, чуя во груди горячие удары,
С надеждою сломал редакторский сургуч.
Лампадки свет мерцал, и море тьмы, разлито,
Не знало берегов. Кружилась голова.
Сжимало горе грудь несчастного пиита.
Ужасное письмо! Ужасные слова!
Сколь тяжек для сердец, исполненных дерзанья,
Журнального судьи жестокий приговор:
«Невежественна речь», «ничтожные терзанья»,
«Напыщенных словес и дум грошовый сор»!

VII

Лица коснулся жар. Печной огонь с налета
Обвил тетрадь узлом пылающих жгутов,
Неистовый, разъял пергамент переплета
И дыбить начал гладь исписанных листов.
Безумный, он стоял над адовою бездной,
Движению огня качаясь в унисон,
И пламень в небо нес поэта труд безмездной,
Что Божьему предал разбору Кацнельсон.
И свет его стихов к звездам летел, несомый
Лучом его души, стремившей в мир добро,
И над столом паря, сияющ, невесомый,
Он замер вдруг на миг и в руку взял перо.

VIII

«Земных скорбей стезей, дорогою небесной,
Души составлен путь из равных половин,
Чтоб в странствии достичь гармонии чудесной», —
Заплаканной вдове сказал старик раввин. —
«Что думать о душе? Мой суп с одною репой,
А телу не дано пренебрегать съестным.
Мой муж охвачен был наклонностью нелепой,
И жил одним своим влечением шальным». —
«Всем Бог дает влачить ярем пути земного,
Но оставлять его в фантазиях ночных,
И воплощать мечты в возвышенное слово —
Дар избранным Его, отличным от иных».

IX

Размеренный уклад державного архива
Не потревожит шум вседневной суеты.
Журналов трескотня смолкает здесь, болтлива:
Сегодняшний раздор и мнения пусты
Что вечности? Хранят истлелые бумаги
Воителей слова и замыслы царей,
Мыслителей мечты о всенародном благе
И планы мятежей преступных бунтарей.
И, озадачен, зрит в рескрипт историограф:
«На север отступи, у Дриссы лагерь сдашь»,
А рядом, на полях, таинственный автограф,
Ведом иной рукой, оставил карандаш:
«Противнику во фланг решительно ударя,
Форсировать ручей, теснить врага к холму,
У Клястиц наступать», — и росчерк Государя:
«Отставить старый план и следовать сему».
А вот иной пример таимого дуэта:
Остер игрою слов и рифмою живой,
Тот самый карандаш у славного поэта
Латает манускрипт поэмы черновой.
О, сколь средь тех бумаг схождений неслучайных!
Познать ли нам дано истории пути,
И всех ее пружин и поворотов тайных,
И правды ль суждено сиянье обрести?
Не здесь ли вдруг сошлись веществен мир греховный,
Что опытом готов абсурд ниспровергать,
И, гранью за его, тончайший мир духовный,
Какой высокий ум лишь может постигать?
Томление души дорогою до рая
Сей призрачный предел целит в своей дали,
Крыла давая ей, и, вольная, взлетая,
Она парит, презрев тяжение земли.

X

«Я статую возвел во честь свою и славу.
В бескрайности времен ей в прахе не лежать.
Пусть вровень ей не встать со прочими по праву,
Но вечности дано и ей принадлежать.
Ни камень, ни металл, но лишь поэта слово,
Бессмертью подлежа, презрит скудели тлен,
И вознесет себя над перстию былого
От нынешних времен на тридевять колен.
Летейским током век, унесен в бездны нетей,
След не хранит резца, ниже карандаша,
Но лиры глас звучит над тьмой тысячелетий,
И с ним меж звезд летит поэтова душа.
Словесности святой и раб, и повелитель,
Я злата не снискал, судьбу свою влача,
Но музы, нисходя с Парнаса мне в обитель,
Священный шепот вод Кастальского ключа
Несли мне в ушеса, страданье укрощая,
И, отворяя путь ко выспренним мирам,
Дарили счастья миг, волшбою превращая
Убогий мой закут в искусства светлый храм.
Не всякому Господь дарит призванье это.
Сколь дар его ни скуп избранцу своему,
И сколь ни жалок рок безвестного поэта,
Но счастие творить доступно и ему.
И коли Он меня, тягчимого грехами,
Призвать готов, молю о крохе я добра:
Дать смертный встретить час своими над стихами,
В последний миг земной не выпустив пера».