Детектив Один день штабс-ротмистра в Петербурге 26

Философский Детектив
по мотивам моей Поэмы
«7 апреля 1914 года в Санкт-Петербурге
на улице Гороховой в доме номер два»

Глава 26

Городовой вышел, а штабс-ротмистр предался размышлениям.

Стрелки часов ползли, пошёл третий час дня, а ответ на телеграмму был так и неподготовлен.

Муху, от выпитой человеческой крови и душного жаркого воздуха изрядно разморило, ей больше не хотелось с жужжанием летать, и она, уютно забившись в углубление между стеклом и замазкой рамы окна, в блаженстве дремала.

А вот Ивана Ильича, лужица крови на полу, оставшаяся от допрашиваемого, не только не ввела в блаженную дремоту, но и что-то надломила в нём.
Его мысли трансформировались, его сознание обратилось в генную народную память.
От этого, он легонечко и тихо запел на манер стона, именно о таком пении русских народных песен говорил Некрасов: «Этот стон у нас песней зовётся».

Первую строчку песни Иван Ильич произнёс шёпотом, вторую, вполголоса, а дальше – пошло и поехало, словно штабс-ротмистр оказался на пьяном застолье и старался петь во всю  глотку:
«По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах!»

В это время, поручик Стругов постучал в кабинет, но, услышав непривычные слуху надрывно-болезненные интонации в голосе своего начальника, резко открыл дверь и вбежал в кабинет! Вдруг, нужна помощь?

Не замечая своего подчинённого, Берёзин, прикрыв глаза, неистово выл:
«Бежал из тюрьмы тёмной ночью,
В тюрьме он за правду страдал!..»
Это было криком его души, а поэтому настолько искренним, что ни муха не проснулась, ни паук не шевельнулся.

Поручик Стругов громко закашлял, Берёзин прервал своё пение и печально посмотрел на вошедшего.

- Всё передали, Афанасий Федорович?
- Так точно-с, господин штабс-ротмистр!
Копии текста с папиросной бумаги и сведения о Кашинском переданы мной лично:
в Петербургское Губернское Жандармское Управление - Начальнику жандармско-полицейского Управления железных дорог;
и в Мариинский дворец - Николаю Васильевичу!
- Вот и хорошо, Афанасий Фёдорович, присаживайтесь в кресло! Рука не беспокоит?
- Благодарствую, Иван Ильич, сейчас пойду на перевязку.
- А что это Вы, батенька, так на меня смотрите?
- Понимаете, как бы это сказать...
- А Вы так и говорите! Здесь, батенька, посторонних нет.
- Иван Ильич, не показалось ли мне, что когда я вошёл в Ваш кабинет, Вы пели, арестантскую песню?
- Не совсем арестантскую, скажем так, старинную русскую народную песню.
- Неужто, господин штабс-ротмистр, это при Вашей-то должности...

Поручик замялся, не зная как бы деликатнее продолжить…

- Да Вы говорите, батенька, спрашивайте если что не так, не стенсяйтесь!
- Иван Ильич, может я влезаю не в своё дело, но спрошу напрямую, Вас готовят к внедрению в среду арестантов?

Штабс-ротмистр рассмеялся. «А в принципе,- подумал он,- что ещё может подумать мой молодой помощник, чужая душа ведь – потёмки!»

- Да нет, батенька, не беспокойтесь! Да и Вас никто не будет внедрять, у нас есть для этого агенты. А что это Вы этим заинтересовались?
- Так Вы же, худую песню пели!
- Запомните, батенька, русская народная песня – не может быть худой!
- Может оно и так-с, но содержание? Там же, о побеге из тюрьмы, да и каторжник не чувствует своей вины! Как же можно-с?
- Батенька, а Вы думаете, что каторгу отбывать могут только одни виновные? Что так всегда было?
- А как же-с иначе?
- А было иначе, было! И народная память это помнит, об этом и слагает такие песни!

Поручик так разволновался, что вскочил с кресла.

- Поясните, господин штабс-ротмистр!
- Что ж, батенька, слушайте! Только садитесь, вот так, садитесь поудобнее и слушайте!


Продолжение следует