Монстр внутри меня

С приближением ночи тьма плотно окутала город непроницаемой завесой, точно покрывалом. Улицы, при свете дня кишащие людьми — прохожими, торговцами, гордо выставляющими напоказ свой небогатый товар, бродячими музыкантами в лохмотьях, едва защищающих от промозглого ветра, — с наступлением сумерек опустели. Опасный затягивающий мрак поглощал дома, потаённые закоулки и тупики, где никому лучше не задерживаться. Небо поначалу окрасилось в нежно-розовый, как лепестки молодого цветка сакуры, а затем стало пурпурным, точно спелая слива. За считаные минуты уже показался Сириус — яркая звезда, тот самый путеводный маяк, который можно увидеть почти из любого места. Но тут же набежали тучи — словно табун диких лошадей пронёсся вдоль линии горизонта, фыркая, потряхивая вытянутыми мордами, стуча копытами, — и скрыли сверкающую точку. Редко кое-где мелькали ослепительными вспышками змеи-молнии.

Нарастал колокольный звон. Гулкие отголоски коротких хлёстких ударов громогласным набатом разносились по улицам ночного Лондона, разрушали опустившуюся на город безмятежную тишину. Воздух всколыхнулся и задрожал, когда прозвучал последний раскатистый удар, и часы на старинной готической башне, отмерив полночь, затихли.

Мрачные грозовые облака озарялись молниями, а первые крупные капли холодного дождя нервно сорвались с неба и разбились о пыльную дорогу, беззвучно разлетевшись во все стороны мельчайшими брызгами. На земле появлялись небольшие кратеры, как на поверхности Луны, но и они спустя короткое время стирались и превращались в лужи грязных слёз. За пеленой ливня было невозможно разглядеть что-то дальше двух метров: глаза уставали и болели от напряжения, оставалось надеяться на другие органы чувств. Сырость и влажность заполнили воздух настолько, что никто не посмел бы выйти на улицу в этот час. С крыш дробно капало, а в трубах выл студёный ветер.

Миловидная девушка — миниатюрного роста и хрупкого телосложения — одиноко, неподвижно лежала на потемневшем асфальте, изящно раскинув бледные худые руки. Надетое на ней подвенечное платье из белоснежного шёлка, точно сотканного из сияющих звёзд, покрывалось мокрыми пятнами от дождя. Сквозь ткань уже проглядывались тонкие и плавные очертания тела, ставшего почти одного цвета с платьем. Ледяные капли падали с тёмно-серого неба на густые смоляные волосы, неряшливо облепившие лицо, сбегали по мертвенно-бледному лбу и щекам, оставляли на коже призрачно-влажные следы. Казалось, будто небеса оплакивают столь раннюю смерть, сожалея о несправедливости этого гнусного и жестокого мира, что так скоро обрывает жизни и забирает невинные души в царство мёртвых.

В широко открытых глазах навсегда застыл ужас. Чёткое и глубокое клеймо невыразимого страха, настигшего девушку в эту грозовую ночь, навечно запечатлелось на юном личике. В памяти незнакомца, который последним увидел бедняжку ещё живее всех живых и услышал её предсмертный короткий, пронзительный вскрик, она останется именно такой — оцепеневшей, оледеневшей, с бездонным трепетом в синих глазах. Кожу обнажённых рук хаотично усеивали неглубоко впившиеся осколки стекла, багрово-синие следы ушибов, кровоподтёки и ссадины с паутинками царапин. Сочившуюся кровь быстро смывал проливной дождь. Асфальт вокруг тела девушки был усыпан прозрачной мелкой крошкой, тут и там виднелись бордовые брызги. Время тянулось ленивой патокой, а для несчастной и вовсе уже остановилось навсегда.

На опустевшей улице, неподалёку от башни с часами, вырисовывался тёмный силуэт юноши. Он внимательным взглядом изучал грациозные изгибы девичьего тела, и каждая мелочь — например, неторопливо бегущая из правого уголка рта тёмно-красная струйка крови — явственно отпечатывалась в памяти. Юноша блаженно закрыл глубокие чёрные глаза, начиная медленно погружаться в непроглядную тьму и тонуть в ней, мысленно уходя от реальности и представляя красивую лебединую шею незнакомки.

Гайне отчаянно жаждал впиться острыми клыками в бледную атласную кожу. Он мечтал о том, как со звериной кровожадностью вгрызается в сырое нежное и сочное мясо, остервенело разрывает на куски молодую плоть, с алчностью и наслаждением пожирает свежую человеческую мякоть, пытаясь утолить неукротимый голод. Томно, с упоением Гайне облизнул кончиком языка влажные от дождя губы, и ему показалось, что он почувствовал на них солоновато-металлический привкус. Оглушительный звон резко вырвал юношу из грёз. Он поднял голову на башенные часы. Лицо приятно кололи капли дождя, стекая на шею и под одежду. От пробирающего насквозь холода он вздрогнул, по телу пробежали мурашки, но на губах заиграла улыбка, безмятежная и радостная.

— Время не будет ждать, — охрипшим голосом прошептал Гайне себе под нос и глубоко вдохнул пахнущий сыростью воздух туманного Лондона. — Пора действовать!

Юноша опустился на корточки перед телом и положил на грудь девушки одинокую бордовую розу, осторожно переместил на колючий стебель сначала её правую ладонь, а потом и левую. Затем вытащил из заднего кармана своих потёртых джинсов две старые медные монеты и аккуратно положил их на глаза умершей. Встав на колени и склонившись ещё ниже, Гайне слегка коснулся белого лба, совсем невесомо, чувствуя, как от кожи исходит слабый могильный холод. Но, мгновенно опомнившись, он поспешил забрать с глаз монеты, понимая: сейчас соблюдать этот древний обычай бессмысленно. Как ни прискорбно это осознавать, но душе девушки никогда не пересечь в царстве мёртвых реку Стикс — и потому деньги для паромщика Харона не нужны.

— Фи! — брезгливо скривился Гермес, стоявший, словно призрачная тень, за его спиной и смотревший пронзительно и укоризненно поверх солнцезащитных очков. — Фу, как мерзко целовать покойника в лоб. — Он опёрся локтем о плечо юноши. — Скажи, ты прикоснулся бы губами ко лбу умершего мужчины? — Мимолётная ухмылка скользнула по лицу. Гермес театрально положил руку на сердце: — Мне от одной мысли об этом становится дурно.

— Вам, господин бог, уже давно стоило бы привыкнуть, — саркастично выпалил Гайне. — Давайте побыстрее: вы забираете её никчёмную душу и убираетесь отсюда. Мне каждая секунда дорога! Попрошу об этом не забывать. Я не собираюсь здесь торчать всю чёртову ночь — я жду не дождусь лишь одного: получить то, что мне причитается по праву за все эти годы служения вам.

— Ох-ох! Зачем так торопиться?! — с грустью покачивая головой, вздохнул Гермес и быстрым жестом обвёл старые дома, что возвышались на полуосвещённой улице. — Взгляни на красоту ночного города: его мрачное очарование поражает воображение. Гайне, дождливая и туманная погода лишь сильнее распаляет в сердцах любовь к пугающему Лондону. Неужели стоит упускать подобные минуты, не замечать мир вокруг себя? — воодушевлённо произнёс он и полной грудью вдохнул свежесть ночного воздуха, а потом безмятежно, вольготно подошёл к несчастной девушке. — Помяни слова старого бога, Гайне: ты упускаешь слишком многое, боясь насладиться даже прохладными каплями дождя и пронизывающим насквозь ветром.

— Хватит! — закричал во всю глотку юноша. Он закипал от неудержимой клокочущей ярости. — Я не советую вам испытывать моё терпение, а не то разбудите такого озверевшего монстра, что будете жалеть об этом всю свою бесконечную жизнь.

— Может, в тебе говорит тихий голос совести, который наконец-то очнулся от долгого сна и ужаснулся, в какое чудовище превратился тот, в ком он существовал с самого рождения? — Спокойно пропустив мимо ушей выкрик не на шутку разозлённого юноши, Гермес лишь продолжил свои рассуждения, беззаботно делая вид, что ничего не замечает вокруг себя, даже того, что любое его слово может стать роковой последней каплей в наполненной до краёв чаше терпения Гайне. — Запомни: убийство невинного человека — один из самых больших и непростительных грехов!

— Это не твоё дело, чёртов уважаемый бог! — Быстро поднявшись, юноша рефлекторно повернулся к Гермесу, чересчур спокойному и невозмутимому; посмотрел на него по-звериному свирепо. — Предупреждаю! Лучше запомни навсегда, до скончания времён! Все мои мысли, любое желание и даже самый абсурдный страх — это исключительно моё личное дело и ничьё больше.

Если бы их не связывали крепкие и продолжительные деловые отношения, то Гайне бы не стал сдерживаться и без всяких сомнений и угрызений совести лихо ударил бы ухмыляющегося с ядовитой издёвкой Гермеса. Безумный, необузданный гнев мог оставить красноречивый отпечаток на лице наглого бога. Кратковременное просветление помогло удержаться на краю обрыва — не оступиться, не шагнуть во тьму бездны, не совершить необдуманный фатальный поступок. Невольно вспомнились былые надежды, страстные желания и важные цели. Это отрезвило разум и вынудило скрепя сердце терпеть голос Гермеса и вылетавшие из его уст слова.

— И вам нежелательно забывать, что нас связывает лишь ничтожный договор, по которому я необходим вам, чтобы делать всю грязную работу за вас. Пока сами вы наблюдаете исподлобья за каждым моим движением, так боясь запачкать руки по локоть в крови.

— Ой! — наигранно удивился Гермес и прикрыл рот тыльной стороной ладони, изумлённо хлопая ресницами. — Беда мне! Память совершенно испортилась. Какой позор! — нарочито покачал головой он, продолжая изображать недоумение. — Я и позабыл, насколько ты ранимая душа. Даже помыслить не мог, как сильно тебя заденет за живое моя незатейливая речь. — Каждое едкое слово было насквозь пропитано откровенно бесстыдной и гнусной клеветой. Среди неё не осталось места для самой ничтожной доли истины. Лицо бога исказилось в странной зловещей ухмылке, напоминающей оскал. — Да только ты и сам не ангелочек с нимбом над головой и крылышками за спиной, а всего-то дрожащая испуганная овечка, которая случайно отбилась от стада и по глупости своей не в силах признать банальную правду. Э-хе-хе! Гайне… Гайне! Ты до сих пор живёшь прошлым, а на самом деле у тебя больше ничего и нет, кроме напрасных надежд и многолетних наивных поисков.

— Прекрати! Замолчи! — Тот в отчаянии зарычал сквозь крепко стиснутые зубы, всё сильнее и сильнее сжимая ладони в кулаки. — Разве тебе настолько тяжело услышать мои просьбы, древнее убожество?

— Я получаю искреннее удовольствие, зля тебя! — равнодушно заключил Гермес, беспечно смотря на Гайне, который в любую минуту мог броситься на него с кулаками. — Может… — на несколько секунд замолчав, бог проницательно прищурился и задумчиво осмотрел юношу с головы до ног, небрежно потирая двумя пальцами подбородок, — ты и вправду когда-то был абсолютно другим, но, к сожалению, совершил непоправимую ошибку и перешёл черту дозволенного, превратившись в уродливое чудовище.

— Пасть закрой, сука! — истошно завопил Гайне, отчаянно схватившись за голову обеими руками. Он ощущал, как ярость затухает и превращается в крохотный тлеющий уголёк.

Затуманившие сознание злость и ненависть сменились иными чувствами, и разум заполнило безразличие. На полотне его жизни сочные, яркие оттенки померкли, обернулись серыми, тусклыми, унылыми пятнами почерневшей краски. Они перечёркивали былые надежды и угасающие мысли о нынешнем смысле существования. Ему было всё равно — он просто хотел упасть коленями на грязный и мокрый асфальт, закрыть лицо ладонями и громко, надрывно зарыдать. Потому что в глубине души осознавал болезненную и неизбежную правду, таившуюся в словах бога и впивавшуюся иглой в сердце.

— Почему ты остаёшься глух ко всем моим словам? Почему же ты морально истощаешь и изматываешь меня? Не ценишь оказанную тебе помощь?

— Слов можно подобрать много, чтобы назвать твою подлинную сущность, а значение у них всё равно общее. Не находишь? — внезапно улыбнувшись с загадочным блеском в глазах, невозмутимо изрёк Гермес, как обычно оставляя без внимания короткую драматическую тираду собеседника. — И скажи мне по секрету, может быть, настоящее имя твоё вовсе не Гайне? — с озорной лукавостью подмигнул он. — У каждого есть тайны. Не правда ли?

— Прекратите меня унижать! У меня тоже есть чувства, — раздражённо прошипел сквозь зубы Гайне.

Мышцы напряглись ещё больше, а на лице юноши отразилась обуявшая его жестокость. В глазах снова вспыхнуло пламя дикой кровожадной злобы, а кулаки сжались до побелевших костяшек пальцев. Гайне ощущал, как по жилам растекается горячая пульсирующая кровь; разум застилала густая пелена эмоций, сквозь которую тихо-тихо доносился чей-то ласковый, одурманивающий шёпот, подталкивающий к безрассудному поступку. Разожжённое внутри желание рвать и метать было неимоверно тяжело сдерживать, и лишь слабые проблески благоразумия всё-таки худо-бедно помогали сохранить равновесие, не сорваться с цепи здравомыслия.

— Если вам доставляет такое удовольствие считать меня бездушной и никчёмной игрушкой, то я, несомненно, готов покинуть вас, потому что терпеть подобное отношение к себе больше не намерен. Прощайте навсегда! — Гайне из последних сил пытался говорить почтительно и сдержанно, но всё равно проскальзывали накопившиеся обида и боль. Он продолжал сохранять иссякающие остатки своего недолговечного терпения, которые уже почти растворились, как сахар на дне чаши с водой. — Если вы дорожите всё-таки нашей сделкой, то выберите правильный путь и поступите мудро! — Напоследок с нескрываемой печалью посмотрев на Гермеса, он собрался уходить, почувствовав на душе горький осадок разочарования и пустоты. — И запомните: никто в здравом уме не согласится быть вашей безвольной и безропотной марионеткой, чьё существование зависит лишь от человеческих душ, а сами вы никогда не осмелитесь запачкать свои божественные руки в грязи и крови. — Со своей неприкрытой правдой Гайне ходил по острию ножа. Любое неосторожное, лишнее слово могло утянуть его в мрачную пропасть тёмных ядовитых чувств, которые легко сорвали бы с него лживую маску тактичности и обнажили клокочущую внутри злобу — чудовищное порождение издевательств и унижений. — Да и вы прекрасно всё это понимаете, потому что и сами недалеко ушли от своего обличия монстра.

— Научись сначала меня сам уважать, следи за тем, как ты обращаешься к богу, щенок! — неожиданно с возмущением и высокомерием отрезал Гермес, бросив на юношу короткий взгляд, полный пренебрежения. — Ну и пожалуйста! Ты вправе уйти на все четыре стороны. Мне даже несложно помахать тебе на прощание рукой! — улыбнулся он с фальшивой доброжелательностью. В голосе не осталось и следа от недовольства и раздражения.

Гермес неторопливо опустился на корточки перед телом девушки и осторожно склонился над побелевшим лицом с застывшей гримасой ужаса. Чуть пухлые, плотно сомкнутые губы несчастной таинственно приоткрылись, а рот бога широко открылся, мышцы тела напряглись. Он стал медленно, изо всех сил засасывать в себя прозрачный клубящийся туман, исходящий изнутри неё. Спустя всего несколько секунд душа девушки полностью принадлежала Гермесу, оказавшись внутри нестареющего человеческого тела. Веками души были неотъемлемой частью его сущности — плоти и крови; они были тем, что продлевало и поддерживало существование языческого бога на бренной земле.

Скрывшийся в темноте, Гайне угрюмо наблюдал за происходящим — странным и неестественным. Но всё же он был не в силах воплотить в жизнь высказанные сгоряча слова. У него так и не оказалось достаточно смелости, чтобы уверенно шагнуть вперёд, к горизонту новой жизни. Он только и умел, что бросаться пустыми словами, доходчиво раскрывая перед людьми и разными существами своё подлинное трусливое лицо, а годы рабского служения лишь подтверждали слабовольность его натуры.

Гермес продолжал сидеть на корточках возле бездыханного тела. Вдруг он неспешно, с какой-то странной настороженностью протянул Гайне помятый конверт, вытащенный из-за пазухи, и добавил с лукавой улыбкой:

— Советую тебе хорошенько подумать и не поступать опрометчиво. Иначе будешь жалеть о содеянном до конца своих дней, ведь уже ничего нельзя будет изменить. Поэтому тебе не стоит уходить: ты же никогда не сможешь найти ответы в одиночку! — Вдруг улыбка на лице бога резко изменилась, в глазах промелькнули загадочные искры хитрости и коварства. — Лучше признайся, что без меня ты ничто! Я тебе ой как сильно нужен… — Он поднял голову к хмурому пасмурному небу и прикрыл глаза на несколько мгновений, блаженно улыбаясь. — Хм… А нужен ли ты мне?

Гайне вздохнул тяжело и печально: слова Гермеса заставили задуматься о неотвратимости судьбы. Правоту бога уже не было смысла отрицать. Голос его прочно и надёжно въелся в сознание, отпечатался неизгладимым следом на сердце. Смиренно опустив голову, юноша подошёл ближе и почувствовал, как по ядовито-зелёным волосам торопливо бегут капли хрустального дождя, словно сами небеса безмолвно горюют вместе с ним об его несправедливой, бесчеловечной участи. И пусть он видел перед глазами только падающий на асфальт дождь и очертания своих грязно-коричневых промокших ботинок.

Юноша задрожал всем телом, всецело принимая реальность, которая настойчиво диктовала свои порядки и законы. В глубине души он всегда знал: у него нет свободы выбора, он вечный заложник обстоятельств. Тело Гайне словно намертво обвивали крепкие цепи, ему было суждено каждый день беспрекословно подчиняться воле Гермеса. И ослушаться было невозможно: на кону стояло нечто очень важное для него, цель всей его жизни. Если бы Гайне когда-нибудь осмелился выкрикнуть фатальные слова, отказаться служить Гермесу, то мир вокруг него мгновенно бы разрушился, стал безжизненным и неодушевлённым. Поэтому он просто не мог взять и перечеркнуть бесконечные годы поиска ответа, поступиться соблазнительным осколком правды, к которой так неистово стремился.

Гайне поднял голову, напряжённо взглянул на бога и безмолвно несколько минут испепелял его рассерженным взглядом, но в глазах отражалась подавленность. Наконец, сдавшись самому себе, он поспешно вырвал смятый конверт из протянутой руки, тем самым покорно согласившись на продление их истёкшего шестилетнего договора, и поторопился затеряться в кромешной тьме. На губах Гермеса просияла самодовольная усмешка. Он продолжал сидеть возле тела, словно ожидая чьего-то прихода, и иногда с излишней подозрительностью поглядывал по сторонам. Гермес ни на миг не сомневался, что когда-нибудь победа окажется в его руках. Иначе и быть не могло.

Тем временем Гайне бежал по пустым улицам. Он лихорадочно озирался по сторонам, упорно всматриваясь в густую мглу и изо всех сил пытаясь разглядеть тусклый огонь хотя бы одного-единственного фонаря. Вся его фигура выдавала напряжение. Под ногами чавкала грязь, плескались лужи, а он, то и дело спотыкаясь в спешке, рисковал упасть. Повсюду его взгляду попадались повторяющиеся одинаковые здания и магазины с погасшими неоновыми вывесками снаружи и непроглядной темнотой внутри, порождавшей в сознании жуткие образы и дополнявшей гнетущую атмосферу.

Вдруг его глазам открылся тянущийся к серому небу фонарный столб. Слабо озаряющий блёклым светом маленький кусочек улицы, он напоминал потерянный маяк посреди бушующего моря, некогда привлекавший своим ярким огнём проплывающие мимо корабли и служивший для странствующих моряков сигнальным пламенем в ночной мгле. Гайне устремился к спасительному фонарю и, не теряя времени, дрожащими от волнения руками разорвал в клочья бумагу насквозь промокшего конверта. Внутри оказалось, к огорчению Гайне, всего лишь одно бесполезное фото.

Глаза юноши наполнились глубочайшим отчаянием и разочарованием. На фотографии была старая ухабистая дорога, вдоль которой росли зелёные хвойные деревья. Однако внезапно привлёкший внимание потёртый щит с невзрачной надписью: «Добро пожаловать в Тихий Холм!» — вновь разжёг слабо тлевший огонёк веры. Всего несколько слов подарили подтверждение того, что таинственный город существует — овеянный бессчётными легендами и зловещими байками, он десятилетиями оставался для многих воплощением ночных кошмаров. Фото не снимало ореола таинственности с прошлого Гайне, не раскрывало почти ничего — оно оказалось просто невзрачным клочком бумаги без единой зацепки, без единого указания на разгадку тайны его минувшей жизни.

— Hey tu, pedazo de carne con patas, c;mo te atreves a hacerme esto!* — надрывая голосовые связки, истошно закричал Гайне в разливающуюся чернотой пустоту хмурого неба, обречённо вскинув голову.

Он изо всех сил сжал фотографию в ладони. В слепой ярости он был готов сметать всё на своём пути, чтобы выплеснуть отчаяние и злость, истязавшие грешную душу. Но безудержные чувства подавлялись огорчением и разочарованием, которые отнимали последние силы на борьбу, погасив искры оставшихся надежд в разбитом сердце. Тёмные тучи сбивались в стаи, кое-где виднелись проплешины чистого неба, но не было ни намёка на то, что кто-то услышит его отчаянный возглас и уж тем более ответит.

— You fucking son of a bitch! Hermes!**

Жизнь Гайне, прежде радостная и счастливая, резко изменилась, в одночасье превратившись в ад, — трудно было представить себе, что когда-то он жил в блаженном неведении, даже не подозревая, какое внутри него заключено кровожадное чудовище. Оно мирно дремало в глубинах подсознания и спокойно ждало своего часа. Юноша ощущал себя беспомощным и потерянным, словно крохотный мышонок, напрасно мечущийся по извилистым тоннелям лабиринта в поисках кусочка сыра. Несмотря ни на что! Он всё не останавливался — двигался вперёд, навстречу горизонту, хватаясь за любую крошечную надежду, пытаясь объединить фрагменты разгадки в нечто целостное. Но время неумолимо бежало, утекая сквозь пальцы, как золотистый песок горячей пустыни, и никак не давало ответа на тревожащий вопрос.

Бессмысленные и напрасные подачки высокомерного Гермеса лишь гасили тлеющие в душе надежды и неизменно возвращали Гайне к исходной точке поисков ответов о своём прошлом.

— Боже! Умоляю тебя! Скажи мне, где отыскать так необходимые моему сердцу ответы, которые бесконечными годами таятся за густым туманом моего позабытого прошлого! — ещё громче и надрывнее кричал Гайне, простирая вытянутые руки к небесам, отчаянно надеясь хотя бы среди грозовых туч найти разгадку. — Прошу у тебя ответа! Какое несчастье случилось в тот день, когда мир для меня перевернулся с ног на голову, а я очнулся в мистическом городе Тихий Холм, обретя пробудившуюся внутри демоническую сущность гиана?

Едва не рыдая от безысходности, он продолжал кричать в необъятную пустоту. Поиск объяснения на протяжении многих лет оставался для него единственной важной целью, смыслом каждодневного существования. Мысли об этом никогда не покидали Гайне, прокручивались в голове, как заевшая пластинка, лишая покоя. Больше всего на свете он хотел вернуться в те дни, когда у него была благополучная и гармоничная семья, а мечта о счастье и свободе казалась исполнимой, когда для него ещё существовал неиссякаемый источник домашнего тепла, заботы и уюта, когда одинокое, наивное детское сердечко согревалось искренней и чистой материнской любовью.

Эти чувства глубоко врезались в память, ничто никогда не смогло бы потеснить или уничтожить их. Одинокими вечерами они пробуждали в нём тоску по ушедшему детству, навевая воспоминания о том, как за окном свинцовые грозовые облака сплошь застилали небо, их разрывали резкие ослепительные молнии, а следом обрушивался могучий рёв грома — и достаточно было взглянуть в зелёные глаза матери, увидеть её слабую улыбку, чтобы поток яркого солнечного света развеял страхи.

Он никогда не забудет мать, в чьих глазах отражались усталость и бремя, которое она стойко несла на своих хрупких плечах. Для неё сын был центром вселенной, в которой они существовали лишь вдвоём. Она с достоинством выдерживала все трудности и невзгоды, считая, что никогда не должна позволять себе показывать слабость перед единственным родным человеком. Мать одна построила счастливую идеальную семью и оттого казалась Гайне богиней и спасительницей.

Смерть горячо обожаемой матери необратимо изменила его жизнь. Больше не было тёплого солнца, что могло отогнать мрачные мысли. Над Гайне сгустилось чёрное облако боли, в душе воцарилась скорбь, прорывавшаяся наружу криком и слезами. Сгорбившись под тяжестью непосильной ноши, Гайне всё же непоколебимо бежал только вперёд — навстречу неизведанному опасному миру, надеясь найти спасение от безутешного горя.

Вдруг напряжённые мысли сплелись в сонм приглушённых голосов. Этот шёпот закружил Гайне вихрем, окутывая тонкими, но прочными нитями паутины и затмевая сознание. Сердце оглушительно забилось о рёбра. Каждый удар отдавался пронзительной болью в висках, с каждой секундой дышать становилось всё труднее, мысли путались. Ноги дрожали и подкашивались, Гайне прислонился к фонарному столбу, почувствовав, как тело накрывает слабость, а на коже проступает липкий холодный пот. Пальцы разжались, и фотография, словно невесомое перо, упала на мокрый асфальт. Гайне окончательно затянуло в водоворот странных неразборчивых образов.

Воспалённое сознание порождало душераздирающие крики и стоны, мелькающие силуэты бегущих в панике людей, с уст которых срывались отчаянные мольбы. В городе воцарился кровавый хаос, уничтожая в сердцах его жителей последние эфемерные надежды на спасение. Сквозь панику и суматоху слабо различались обшарпанные здания; очертания деревьев, раскинувших голые ветви, напоминали силуэты чудовищ из ночных кошмаров. Дороги покрывались длинными и глубокими извилистыми трещинами, казалось, вот-вот земля разверзнется, вопящих от ужаса людей поглотит адское пекло, и они в муках сгорят заживо, визжа в предсмертной агонии. Больше не горели фонари, улицы заволокла пелена белёсого тумана, погружая город в глубокий сон вечного забвения.

Смутные видения годами преследовали Гайне, и в каждом он явственно видел смерть: на телах безвременно умерших людей выступала из ран манящая, доводящая до безумия кровь. Однако призрачные образы растворялись, как будто стираясь лёгким движением чьей-то руки. И Гайне опять и опять возвращался в мир ночных кошмаров, а наутро пытался спрятать их в потаённых уголках разума, чтобы больше никогда к ним не возвращаться.

Мгла поглотила его. Бессильно упав на колени, юноша схватился за голову, яростно сжал её пальцами, словно пытаясь вонзить ногти под кожу. Он исступлённо кричал, не в силах выносить гул неразборчивых голосов, которые ни на секунду не замолкали, а только громче и громче звучали у него в голове. Последний вздох — и перед глазами больше ничего нет, только пустынная кромешная тьма: сознание покинуло его, и Гайне рухнул на мокрый асфальт, тем самым поставив точку в конце ещё одного грешного дня.