Тайная вечеря

Мы сидели на плахе.
Мы были смешные, и нежные,
и вместе.
Это "вместе" сквозило в каждой улыбке, и в звоне стаканов, и в касаниях тонких рук.
И мы были хрупкие.
Я не то чтобы это знал, но воздух вокруг наливался, натягивался, тревожно звенел,
и я видел — по небу к нам как будто шагают тяжёлые волны, и я слышал их гул, и он нарастал, и от него гудела голова — всё сильнее, как бы я ни пытался зажать уши.

Я пытался зажать уши,
озираясь испуганной собакой
—
и взгляд споткнулся
о твои тревожные глаза,
и небо стукнуло в набат.

Да,
твои глаза были тревожные,
тоскливые,
всевидящие и всеобъемлющие
и — обнажали
невыкричанное:
кто здесь?
с кем можно — побыть,
разделить великое, страшное,
носимое на руках —
они тонкие и дрожат от слабости, —
въевшееся насквозь
в основу твоего существования,
в основу нашего
всеобщего
незыблемого существования?

Мы сидели на плахе,
глядели на звёзды

в последний раз.
Я тогда понял, что ты это знаешь, и я тоже это знаю.
Руки — я хотел, я правда старался, руки едва меня слушались.
Рассечь густую угрозу,
разлитую в воздухе —
как поднять глыбу, которую никто не может поднять.
Я видел — ты тонкий и дрожишь.
От слабости?

Я видел —
небо гудит, надвигается, небо вот-вот упадёт — а что нам сделать в ответ? Только смеяться да отчаянные руки тянуть, выставляя вперёд ладони.

Они тянут. Двадцать две руки тянут к тебе, будто можешь их защитить, будто ты сейчас встанешь, и вырастешь до самого неба, и хтонический воздух разверзнешь, впуская обратно потерянный свет.

Я здесь,
я тяну к тебе руки, чтобы показать, что я здесь,
бережно гладить ладони,
прятать в своих.

А потом что-то долго гремит, звучит,
мои пальцы вязнут в алой крови,
она липкая, тёплая, въедается в кожу,
прожигает насквозь
— как нечто последнее вечное,
ведь так не бывает, правда, так ведь не может быть,
я ведь просто хотел взять тебя за руку,
просто хотел показать, что я здесь!

Солнце восходит,
крик застревает в горле
невысказанным.
Все и так видят —
нет тебя, нет и больше не может быть,
и плачут, и смотрят в небо,
сбивая колени — сбитые с ног
осознанием собственной беззащитности.

Я вспоминаю твоё ищущее
тревожное
беззащитное выражение глаз,
и мили небесной толщи разом на меня сваливаются,
сбивая с ног.

И теперь я хожу и гляжу на звёзды,
хожу по плахе,
и глаза у меня — тоскливые и тревожные,
на руках несу мили небесной толщи,
шрамы
и потёртую временем кровь.
Я никогда не пытался её смыть
— как нечто последнее вечное.