Би-жутерия свободы 88

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 88
 
Сегодня она отдавалась в нелепой позе «Запойного кузнечика», не снимая сапог. Я схватился за хромированные шпоры сапог, подтянулся и почувствовал себя желтком, окружённым белым желе. Челнок любви сновал взад и вперёд, в зад вперёд (чаще не туда куда надо). Мой раскрывающийся пунцовый бутон безудержно вращался неуёмным стержнем в неосвоенной игрушке заводной  любви, то теряясь в непроходимых зарослях, где он чувствовал себя хозяином мебельного магазина, жаждущим обставить соперника, то матросом, заглядывающим на каждую девушку, в поисках спасательной шлюпки мятного живота, то браконьером, обрабатывающим  ненасытную плоть её кормы, готовившуюся к принятию всезахлёстывающего девятого вала неуёмной страсти.
Я неустанно  вводил и вводил Его в соблазн, не касаясь стенок вместилища и ненадолго оставаясь в его бескрайних просторах. Неожиданно перешедший на бешеную пляску огорошенный стручок дёрнулся, раскрылся, захлестнул десятками миллионов микроскопических белых горошин её бархатный живот и растёкся неуловимой ртутью к загорелым бёдрам, заливая животворным ручьём её треугольник и долину необозримого счастья.
В пьянящей качке сплетённых тел меня удерживали на лоснящейся поверхности спасательные круги её колышущихся грудей. Брошенный якорем ликующий взгляд взывал к покорению новых вершин кустарного промысла любви среди художественного чтения в нетрезвом виде. Это подтверждало гипотезу, что в соитии полушарие головки охвачено глобальным потеплением. Напрягшиеся под моими ладонями её полусферы вздымались и падали, поглощаясь пучиной  наслаждения, и не было места словам под аккомпанемент нетерпеливых ласк обезумевших рук.
Ненасытные губы сливались с моими губами, циничные усмешки играли на них в очко Мои глаза, затворника на один «засов» не отрываясь от её переносицы, плавали в акватории её глаз.
Я подумал, на черта Зазеркалье, когда я могу войти в Интернет, не засовывая сотенную в чей-то заштопанный бюстгальтер и не выслушивая идиотского вопроса: «Какой фронт работ нам предстоит?» Такое бывало у меня с заезжей балериной, отдававшейся мне на одной ноге в позе «Розовый фламинго». Так мы достигали желанного берега Всепоглощающего Слияния Гуманоидов».
Без сомнения, прилежная Ручка, страдавшая Падучей, несколько переборщила в детализации аксессуаров близости, напоминавшей состыковку в космосе, и тем не менее она не изменяла смысловой манере письма, которой придерживался автор – жертва обесточенных предложений со стороны «Замысловатость есть, вот только с мыслями дела обстоят плоховато. И кому взбредёт относиться к хвостовому оперению как к фрагменту итальянской оперы?»
Именно это критик, ненавязчиво обозвал словесной диареей в открытой форме: «Здесь побывал монстр любви, оставивший после себя жёваную простыню и свой поносный стул». Но, как ни странно, послушные тексту Опа-нас с Зосей  (про себя Ручка называла их страус Эму и его Эмульсия) не противились её исполнительскому мастерству, балансирующему на грани дозволенного. Ручке нравились остросюжетные выжимки и игривые цитаты Опа-наса, в особенности: «Траур по дефлорации в кафе сплетен «Быт на слуху» был отмечен приспущенными шторками всевозможных юбок». Всей своей стержневой пастой Ручка догадывалась, что Опа не признавал пасмурного настроения у худосочных женщин. Его удивляла полная неразбериха, которую он находил в Зосе, имевшей привычку слегка покусывать его обветрившиеся губы. Особенно ему нравились две проталины над бёдрами и зернистые икры неоклассических колон ног. Не исключено, что в Ручкиной работе присутствовал цензорский элемент.
Не консультируясь с Опой, она распознавала неискренность, вычёркивая выражения с подрезанными крыльями: «оргазмирующие залпы его орудия» или «ещё минуту он собирал рассеянный по тахте склероз, оставаясь в ней и блюдя правила приличия». Ручка трудилась с полной отдачей, догадываясь, что эмоциональная окраска слов настоятельно требует ретуши, когда автор имеет в виду плаванье на тахте под парусом под «шафе» с штурманшей в собственном олимпийском бассейне, не изменяя Зосе, почерку и образу жизни.
Первая жена Опы, приобретённая на честно заработанные деньги (остальных он выкрадывал из произведений неизвестных авторов), худого не отчебучила – дети выходили упитанными. Хотя Опа-нас не был накоротке с предшественником по первой жене – сиволапым футболистом из Африки, он бурно источал разновидность покаяния к нему – узнав, что тот, убедился, – в ногах правды нет, когда они соприкасаются со сдутым мячом женского живота.
Опу умиляли садистские привязанности к кровати, творимые его предшественником. В этом он сподобился мистику-портному, заключённому в четырёх стенах и варящемуся в собственном соку. Он подкручивая под собой фитиль страсти, способный одним взглядом измерить фигуру заказчика и записать столбцы цифр в шустром уме (говоря о наследии, – он всё оставлял подонкам).
К сожалению самих участников барахтанья, продолжение бесчеловечного акта повиновения, было прервано телефонным звонком, за которым скрывался зигзагообразный слалом доверительного разговора с мифологическими экскурсами в прошлое (не правда ли, мы живём в странный век когда человека по телефону теребят как лён в поле). Жалко выпав из Неё, Его стручок почувствовал себя невольным должником. Но разве этично винить во всём женщину? Совокупление это своеобразный обман веществ партнёров. Докучать ей и посягать на её тело, разброшенное в неподобающей позе на уценённой леопардовой шкуре – это моветон. А ведь она проходила инструктаж, не останавливаясь на отвалившихся на спину деталях. Зосе нравился колокольный звон, и она обещала Фруме перезвонить, рассчитывая на кухонные посиделки, иногда переходящие в «полежалки» с соседкой Валюшей Пемзой.
И вот она, распаренная и желанная, вырвавшись из жарких объятий эротического повествования, контролируемого Ручкой, выбежала в гостиную, где по радио гармошка выводила крылечкины страдания. Такое случалось не впервые, и Зося называла своё вызывающее поведение несколько поэтично «Это как оборвать вишню на полуслове». Забежав в гостиную за прогнозом на вчера, она набрала с трудом заученные в школе арабские цифры.
Фру-Фру трубку не поднимала. Принципиально из-за внушительной комплекции любительница мариновать опят опять не перезвонила, фыркнула Зося. Ну конечно, пластиковая – не алмазная якутская, в противном случае она бы не выпускала её из загребущих лап. А может быть подруга вышла в сквер с йоркширом, вечно жалующимся на скверную  жизнь?
Разочарованная Зося вернулась в спальню. Однобокий подход к женщине её не устраивал – хотелось бы с обеих сторон продолжить постельный марафон во втором акте. По ритуальному отзывчивому стуку Зосиных пяток о Непонашенскую спину это не будет «Танцем маленьких лебедей» а скорее напомнит гамбит 4-х коней цокающими копытами, не подбитыми Трусковцовым кузнецом народного счастья. Но Опа-наса, уже и след, пребывавший в гриппозном состоянии, простыл. Неумолимая действительность предлагала отхаркивающее, совершенно забыв о горчичниках.
Умение выпутываться из сложных ситуаций, укладываться в койку без привольного житья, было его отличительной чертой оседлости. Хлопотунья Зося знала, что не зря Опе мерещилось, что он законченный идиот. И не пытайся она разубедить его в этом, он бы им оставался до скончания дней (Опа-наса хлебом не корми, дай только принять любой звонок за подачу сигнала бедствия в постели). Иногда Зося находила оправдание его странному поведению. Ей казалось, что злобный карлик, торговавший напильниками, подтачивающими здоровье, хронометрирует половые излишества в актовых залах, затаился у подножья их постели с хронометром.
Сексуальный симулянт (это половое недоразумение, как она называла Опу) пользовался моментом. При первом же удобном случае этот патологический жалобщик складывал своё оружие в трусы, купленные в отделе «Пистолетов со спущенными механизмами» и сматывался с поля сексуального боя, к газетчику Печенеге, проверить объявление о Клубе Интимных Встреч.
По морщинистой ладони Зося Невозникайте, искавшая по объявлению дикаря, готового забросать её драгоценными камнями, вспомнила, как она пыталась излить душу Опе, а он опрометью бросился за стаканом, и вернулся на следующий день нетрезвым, видимо, не нашёл походящей посуды. Одеваясь и прихорашиваясь на полном ходу, Зося короткими взмахами вспушённой кисточки нанесла облицовочный материал макияжа на смазливую мордашку. Присмирев, она пружинистым шагом вынесла мощное тело из дома в направлении базара – закупить овощей и посплетничать с товарками, уверенная, что это отличает сливки общества от их накипи. Мимо проплывало жёлтое такси, и Зося старалась больше не думать о предательской пипетке Опа-наса, тем более, что из окна такси её приветствовала широченная золотая улыбка шофера Примулы, частично ответственного за всемирное потепление вследствие выброса в атмосферу выхлопных газов. В его улыбке прочитывалось всё, и даже напутственные слова, брошенных им на произвол судьбы друзей в Носорожье: «Не покидай родину, Витёк, она расплачется от радости». Но Примула-Мышца злобно усмехнулся, вспомнив как в аэропорту Бишматьево, с него содрали сотню, потребовав, чтобы он доплатил за лишний словарный багаж. Сегодня Зося Невозникайте (дальняя подруга кинозвезды Лии Партмоне, оставшейся на излучине красавицы Даугавы) не одарила козырного Витька (сколько резцов выбито им из колеи наборов зубов) ни взглядом с поволокой, ни должным вниманием, пока Пепита Хламида-Монада с особым подъёмом в голосе делилась разрозненными впечатлениями о своей недавней фри-гидной поездке во фритюре в радиошоу «Каноны не стреляют». В основном речь шла об ухудшающемся мужском здоровье с болезненным цветом лица нации и хронической недостаточности на заброшенных полигонах в сердце страны. Зося попросила таксиста включить приёмник, не боясь, что он с пассажирки взбесится. Она любила забираться в машину, расстегнув дверцу и отрывки из Хламидиной передачи, напоминавшей ей другую – пунктуальную: «Про точную воду».
– Надеюсь, вы не забыли дорогу к базару, – напомнила Невозникайте и пренебрежительно повела подведёнными питательным карандашом глазами по широкой спине заводилы-шофёра, – у вас, между прочим, в машине перегаром во всю несёт.
– Она у меня, непритязательная за волосы, на алкоголе по шабасам в еврейских районах без спросу на неё бегает. Если у дороги есть бровки, то и глазки для рассады  найдутся. Один клиент-хирург предложил засеять злаковыми культурами не прооперированный им участок. Может чего обломится невзна-чай? – сострил боксёр по призванию и бульдог по прикусу Витёк, поглядывая на Зосю исподволь в зеркальце ветрового стекла. Он (борец в тяжёлом весе) успешно справлялся с поставленными перед ним задачами по математике, где бурые кляксы и пунктирные струйки отравленного дождя кривлялись под дворниками под кормовую базу попсовой культуры, вырывавшуюся из приёмника: «Эту бабу не задушишь не убьёшь, не убьёшь... ». В такие минуты он сравнивал себя с моряком, избороздившим портовую шлюшку вдоль и поперёк.
– А где ваша жена? – вякнула пассажирка, потирая персиковый пушок вокруг алого, жаждущего ближайшего знакомства, рта.
– Кто поймёт эту неглубоко растроганную в отдельных местах дамочку? Небось, у косметички арьергардом вверх валяется на чистке лица. Она ж не электрический угорь, бьющий в самую точку. Таких как она  электрическим стулом не застращаешь, – ответил он, отгоняя рукой вспотевшее воображение.
Любимец играющего тренера по футболу Власа Углового, тренировавшего мышцы ушей, Витёк, которому всё сходило с ног вместе с ногтями, прощупывал почву, избегая неверного шага с пассажиркой. Он знал, что иные контакты чреваты судебным процессом. Нечто подобное произошло с ним, когда он предложил одной красотке отправиться на заднее сиденье «за того парня». Иногда коварный расточитель прогенических улыбок и источатель обаяния гантельных дел мастер Витёк  заходился от смеха, накалывая ротозеев-пассажиров на анекдоты времён Ивана Грозного, не знакомого с клавесином. В целях удобрения нравов Витёк – этот Гаргантюа из Запорожья парил пассажиров пантагрюэлевыми байками типа:
«За проколом протокол» или
«Вступая в институт брака, смотри, чтобы тебя оттуда не вышвырнули за хронометрическую неуспеваемость».
В его устах они звучали художественными произведениями, созданными молью на вельветовом сидении. Откровенно говоря сегодня Зосе Невозникайте было не до настырного таксиста. Её  поразило сообщение по радио о том, как двойного шпиона, работавшего на полставки на гомериканцев и на полставки на утруссцев, незаметно для мировой общественности похоронили в гробу с двойным дном. Поэтому она отмела дребедень неуместных намёков шоферюги одним взмахом клеёных веерообразных ресниц и перевела, натянутый пледом на подбородок, разговор в высохшее русло.
– Что вы думаете о служебном помещении капитала в рваный купальник на теле страны распростёртой от океана до океана?
      – Главное, чтобы он был просторным. Сладко ли сознавать, что время – это сгущённое молоко в безбрежном пространстве воображения? – намекнул не в меру осторожный Витёк, которому предыдущий пассажир – директор крематория – предложил место хранителя стены женщин, захлебнувшихся от счастья.
Зосе (председательнице правления союза женщин в красочных разводах «Брошенные авоськи») захотелось сбежать в еврейско-Дизраэлевскую Англию середины XIX века, чтобы под сенью деревьев Гайд-парка отдать свой трубный глас архангела Гавриила,  на перевоспитание лей-бористам, презирая хлипкую болтовню крема-торий. Но оставаться благоразумной, значит не проронить ни слова сквозь сеть молчания, тем более что там сейчас слёзно идут проливные британские дожди, подумала она и с не меньшим энтузиазмом мысленно перенеслась в Париж, который, как казалось, был ей ближе по духу раскрасневшимися революциями, сдобренными широкомасштабным робеспьеровским садизмом с кокетством французика Дантона, и ребусами розового жемчуга.
Жаль, думала она, что однопартийная система улетучилась в одночасье, а с подорожанием залежей нефти арабские Авицены (как любил называть их Опа-нас) на офицерские эполеты «во сне и наяву» резко повысились. Зосе пришлось сбросить эту практически неосуществимую мечту в ближайшую сточную канаву, несмотря на то, что неумолимая явь прозрачного скабрёзного словца «выбоина», вырвавшегося из уст таксиста, замарала мрачными красками Зосино смотровое окошечко в просветлённое будущее.
В повседневном теневом театре с нависающими карнизами и новыми занавесями для закулисных интриг, в Зосе, страдавшей недержанием художественного слова, не трудно было разглядеть актрису уровня англичанки иудейского происхождения Сары Бернар – ярую сторонницу альтернативного секса, возможно поэтому она не танцевала босиком на столе как Есенинская жёнушка Исидора Дункан, боясь оставить на полированном след в искусстве, но дамочка влипла в историю похуже средневековой.
Заслонкой извиняющихся слов не скрыть лазейку огнедышащей печи воспалённо-унизительных страстей, рассуждала она и больше не искала в слабовольном казаке-пустобрёхе Опа-насе раболепного повиновения, ведь он не доверял избытку чувств, опасаясь их перепроизводства. Более того, в эту минуту он был ей противен, как тренеру футболист, пасующий перед голевой ситуацией и как встреча Вечернего в закате с Утренним в расцвете.
– Не будете ли вы так любезны разменять мне юдофобствующую Зелёную сотню? – с ревностью в подсевшем голосе спросила Зося, напоминавшая театралу Витьку Примуле дворовую девку, ходившую по надобности, не замочив (в унитазе) ноги.
– Нет, но обещаю, дожить до этого, ведь у терпения и нефти одно общее – они иссякают, – ухмыльнулся Витёк, которому его Губнушка нравилась за то, что чистила зубы, не вынимая их, откуда ему было знать, что в ней всё хорошо (и душа, и тело и офранцузившееся бельё) кроме одного любопытного явления – в разгар любви, стуча пятками по спине, она спрашивала «Кто там?»
Поездка утрачивала всякий смысл, и Зося выскочила у базара из такси, хлопнув дверцей с выведенным на ней: «Токсикоз» (она избегала повторения прецедента, врезавшегося в её память как Иссыкульминационный период на озере с командой гандболистов).
Горячий дождик, сыпавший из небесного пульверизатора, разваренной крупой ласкал её ворсистую щеку. Супершампиньоны не расчёсанными шиньонами торчали из-под травяного покрытия земли на заплатках лужаек. Червивые яблоки далеко от яблонь не падали – яблоки мальцы предусмотрительно «порубали» в приступе жратвоприношения. Безвкусно одетая не с той иголочки ёлочка-Зося подозрительно осмотрелась по сторонам уверенная в себе и в том, что нельзя обезглавить человека, у которого отсутствует голова на плечах. Анализируя фривольный разговор, произошедший в такси, она наконец догадалась, что её вёз монстр с установившимися аванпостным лицом в непрочных интимных связях во вседоступных местах Брюквина. Но если бы она знала, что этого типа, пять лет назад выставили из профсоюза гобойщиков за безудержный смех, от которого мокрые пузыри на обоях лопались, она бы изменила Опе и своё отношение к типу для которого интимный дует – ноющее сопение ревматиков в кровати.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #89)