Заметки Юрия Устинова март 2018
Детовод (педагог) – не учитель. Когда-то он был рабом, заставлявшим ученика делать уроки и выполнять режим дня и вообще всяческий режим.
Педагогика, если танцевать от слова, это – ремесло, она является искусством только в той части, где мастер действует искусно в поле своего ремесла и всяческий украшает его.
Учитель научит искать и находить доказательство теоремы, педагог заставит выучить известное и правильно воспроизвести.
Мне кажется, что в этой терминологии должна быть ясность – кто кем называется, какой он и для чего существует. Кто такой «воспитатель», например?
Повторение – мать ученья. Учитель существует чтобы открывать что-то вместе с учеником, учить его внутренним путям открытий, а не для того, чтобы заучивать и механически повторять открытое другими.
Была какая-то школа, где ученики сами трудились за Пифагора, доказывая его теорему. Господи, сохрани тех, кто устроил эту школу, кто обрек учеников на самостоятельные мыслительные процессы, сделав из них опасных для государства диссидентов. Никто, кроме учителя, инакомыслием заразить не может, но учителем может быть каждый. Каждый, кто способен, разумеется. «Делай как Пифагор» или «делай как я» – для этого нужно не мыслить, а запоминать и подчиняться. Вам это что-нибудь напоминает?
;
Фиг его знает.
;
Для девчонок важно движение от сомнения к несомненности. Потом расскажу, если успею. Это важно – разнонаправленные векторы в гендерном вопросе, их союзы и конфликты, разность восприятия мира, где обе составляющие важны для ребенка, их ребенка, их будущего ребенка.
;
Догорает костер кругового разбора, спеты песни, сказаны все нужные слова, пора спать.
– Лагерь на ночь, – говоришь тихонько.
Зажигают «летучую мышь», керосиновый фонарь с перекрестием прутков-зажимов на тонком стекле, ставят его на треногу возле штабной палатки, он будет гореть до утра. Керосина в нём хватит ровно на самую длинную ночь.
Проверяются растяжки, укрытия для продуктов, грузовая и продуктовая палатка, меняют аптечную воду на свежую – мало ли что ночью, закрепляются полиэтиленовые накидки на палатках, если того требует погода. Кто-то сладко зевает, говорим тихо, как всегда, точнее – просто спокойно. Все знают свои места, в ботинках широко распускаются шнурки, достаются стельки, несколько человек ходят по дну ручья, по вороху мелких камешков – моют ноги.
{Вульгарное дилетантство? А почему же тогда всё получалось и был результат? Признанный, не придуманный мной.}
Перечитал (с трудом :) последний абзац. Слова «Все знают свои места» звучат двусмысленно. «Место!» – кричит человек собаке, и она покорно удаляется на свою подстилку в прихожей. Не об этом же речь. Но понимаю, что каждый читает текст так, как ему доступно, вкладывает свои коннотации и интонации. И ассоциации. Я пишу своё от себя, но ты читаешь моё от себя. В результате ты читаешь себя в моем тексте. Читаешь ли ты в нем меня – вот вопрос. Надо бы сосредоточенно глянуть – ;
как настоящие писатели доносят читающему именно свой текст. Но писателем быть давно не хочу, это не моё. Мне всегда интересен объект описания, но не процесс и не рассуждения на тему «что автор хотел сказать этим словом». Не понял – растопи печку этими моими бумажками и читай другое или смотри телевизор. Зрителей и слушателей много, читателей мало.
В конце концов, это – записки, заметки, а не текст книги какой-то. Есть, видимо, более внятные, есть менее. В менее внятных больше информации, и она точнее. Чем ближе подберешься к сути, тем труднее искать слова.
Ладно, едем дальше.
[Век живу – век учусь. Группа поддержки научила меня постой и гениальной схеме. Нужно пообещать что-нибудь человеку, потом затянуть время, а когда он спросит обещанное – сделать вид, что он у тебя что-то вымогает. Как я раньше не додумался до такой простой схемы порабощения человека – не знаю, я же «манипулятор».
[Еще полезно сказать, что у тебя нет времени на обработку поступающей от него информации, не говоря уж о выполнении обещаний. Обещал? Когда?]
;
Доктор Лиза.
Доктор Лиза.
Елизавета Глинка. Она пыталась мне помочь.
;
В первый-второй год из обыденной жизни ходишь на Тропу. На третий год с Тропы ходишь в обыденную жизнь. В среднем – это так. Обыденная жизнь становится частью Тропы, и ты применяешь в ней то, что применяешь на Тропе.
Если группу, закончившую к сентябрю Тропу, поместить вместе и минимально обеспечить, тропяная жизнь продолжится в ней. Так возник Лицей, состоящий из трех уровней участия в нём, Лицей «Школа спасателей».
Возможности непрерывной группы очень высоки, в прямом открытом контакте с детской средой города она становится и центром притяжения, и объектом подражания для множества дезориентированных детей, находящихся в поисках своего сообщества, но брошенных взрослыми на произвол охлократии и господствующих в ней животных инстинктов.
Потрясающе интересно смотреть, как в интернатах, спецшколах, в других детских заведениях, получающих визуальную информацию о группе резонансно возникают сначала подражательные процессы, копирующие символику группы, ее эстетику и стилистику, а после наступают и более глубокие перемены, когда резонансно самосозданная группа (микрогруппа) на поверку в реальном контакте оказывается дружественной, основанной на множестве тех же моральных и нравственных опор, что и основная, исходная тропяная группа.
Так работал «Орленок» до 1967;
года, размножая по огромной стране коммунарские клубы, отряды и форпосты. Так устроена и индукция жизни, посылающая везде все новые носители, образующие круги общения, мышления и действия.
Массовыми резонансными явлениями в социальной среде очень были обеспокоены власти в СССР, сменившие персонал «Орленка» за одну ночь. Тоталитарная власть всегда очень боится не управлемых ею, не подконтрольных ей процессов, даже если они суперприродны, естественны и неизбежны. Тут сам додумаешься – почему.
Родовая травма под названием «бороться с» преследует власть, заставляет ее бороться с любым явлением и опасаться сотрудничества с ним. Впрочем, вариант сотрудничества с социоприродными процессами даже не рассматривается, очередная кампания по «борьбе с» давит и выжигает всё, что не понятно или не полностью предсказуемо.
«Стояли звери около двери. В них стреляли, они умирали».
«Бабушка осенью зарезала гусей, чтобы они зимой не простудились».
Я не знаю, что думали сибирские реки о повороте их вод в азиатские пустыни. Я не знаю, что думает Гольфстрим о себе и о других течениях. Я могу предполагать, что множество людей и человеческих кругов могут не осознавать себя участниками какого-то единого процесса, их незнание и непонимание не обязательно только результат постоянного насилия власти и/или отсутствия информационных полей, информационной среды, годной для самоопознания каких-то движений. Я знаю только, что косность, тупость экстенсивных силовых подходов к решению проблем должны уступить место вдумчивому и деятельному сотрудничеству с природой. И с человеческой природой.
Если за 16 – 20 лет до большой войны природа начинает производить на свет больше мальчиков, – значит она что-то знает. Бороться с природой, в т.ч. с социальной, – глупость. Нужно сотрудничество с ней. «Человек – царь природы» – сущий суицид человечества – по глупости.
Определив культуру как главный фактор наследования человеческого, как основную связку, формирующую человечество, некоторые власти сознательно пошли на замену настоящего, подлинного на попсу и погремушки, на облегчение и раскрашивание, на перепевы и пересъемки культурного наследия «в лёгком стиле». Общность людей страшит их, им везде чудятся цветные революции и оппозиции, страхи потерять власть выделывают с этими людьми всякие метаморфозы, за которыми человека уже не разглядеть по простой причине: его нет.
Такая власть не понимает природы самой природы и речь о сообразности ей просто не встает. В их понимании природные процессы пугающе спонтанны, а значит – неподконтрольны, а значит – враждебны власти. А уж если власть называет себя Родиной – совсем каюк. Культуру такой «родины» будут творить внуки ее гимнописцев, выстраивая всех по кальке своих привязанностей, убеждений и представений.;
Вы можете изменить жизнь пчел, и они прославят вашу власть своим новым танцем. Но у вас не будет мёда.
Вы можете изъять всех трутней и расстрелять или посадить в отдельную зону, но у вас не будет мёда.
Вы можете истребить все белые кровяные тельца, поскольку даже великий Чапаев воевал с белыми, но у вас не будет… у вас уже просто ничего не будет.
Кто положит таким глупостям конец, тот обустроит Россию и усовершенствует мир. Полагать, что всё можно решить подкупом и/или насилием – ошибка. А вопрос «быть или казаться» решают для себя не только отдельные люди, но и целые страны.
Тащить и не пущщать чтобы кабы чего не вышло – порочная, несообразная модель государственного устройства, никак себя не оправдавшая ни в эпизодах, ни в разных эпохах, – никак вообще. При ней на смену одному бардаку просто воцаряется другой бардак. Терпеливо и спокойно нужно образовывать человека, нацию, государство.
;
«Кто был ничем – тот станет всем», – только это пока сбылось. Ну и как живется под властью подавляющего ничтожества? Какая очередная завиральная идея правит умами? Национальный надгосударственный союз? Новая империя? [Уничтожение «пидарасов»]?
Когда у тебя есть ум – тебе не нужна власть. Когда у тебя есть власть – тебе не нужен ум. Никак они не встретятся. Муравьям предпишут возводить муравейники в форме памятников князю Владимиру, лошади будут ржать о свободе быть запряженным, а птицы выткут в небе своими телами священные имена.
При бестолковой власти совершенно некогда жить, не говоря уж о воспитании детей. Унификация граждан начинается с роддома, иногда – с яслей, повторяющих самые мрачные каверны «домов малютки», где на твой крик никто не подойдет, а если и подойдет, то чтобы сделать тебе больно и опять уйти. Детские садики уже иногда обращаются к личности ребенка, к его интеллекту, но к личности усредненной и интеллекту типовому, как блочная пятиэтажка. Разное в людях не интересует власть и не поддерживается ею. Интересует одинаковое, чтобы одним махом воздействовать на всех – так дешевле и надёжней. «Простой советский человек», которого никогда не было в природе, опять воцаряется на всех фронтах жизни, и сама она – фронты, побоища и страдания, а не область деятельности.
Состояние войны всех со всеми уничтожает человека, нацию, страну. А те, кто не воюет – мародеры или сумасшедшие. Или плохо воспитались, давай, перевоспитывай по схеме «не хочешь – заставим».
Грустно.
Люди идут к культуре, но им навстречу выскакивает татуированная вульгарная попса и пляшет и поет, убеждая, что именно она – культура и искусство, что она – музыка, а не «музычка» и «музон», попса – пустышка залепляет собой пути, ведущие к культуре, вот и готово озлобленное стадо, начиненное кулистиковскими страшилками, а что еще надо власти, которая с помощью этого стада сохраняет себя?
Нынешнее поколение выстрелит, как выстрелило в 37-м поколение беспризорников 20-х. Из людей делают ничто чтобы потом сделать его «всем».;
Молот и серп.
Голод и смерть.
Сеяли – пахали.
Да не взошло стихами. (1972)
;
Кстати, про пчёл и мёд.
Если «правильно» воспитывать пчелят, то выросшие из них пчелы не только не дадут мед, но и не будут знать, что он бывает. Цветов (природные ресурсы) полно, вроде и пчелы есть (электорат), но меда нет никак. Яд тоже есть, торгуем, продает его в другие ульи, которым тоже нужно вооружение. Но яд – не мед, даже если яд засахарился. В этом основная проблема импортозамещения.
Неправильные пчёлы – компетенция Винни Пуха, но у него есть беда: он импортный. Да и Росинант наш назывался Коньком-Горбунком. Никто не заподозрил в нем и его всаднике однополую пару, а Санчо Панса и вовсе не имеет аналогов в русском фольклоре. Так что со скрепами всё в порядке, а то они скрепляют – уже не важно. Главное, что это оно – свое, отечественное, надежно защищенное в своей залежалости, преодолеть и развеять которую не помогло даже прорубленное окно в Европу.
Каждая сопливая шпана говорит, что у нее свой особый путь, потому что отрицает путь общечеловеческий. У нее с детства набрякшие ринитом ноздри и тоскливый взгляд – в подворотне дует особенно в северных городах.
Привет гоголевскому Носу. Из окна Европу сильно поддувало, и его заменили простым отечественным сквозняком. Гайморит, фронтит, синусит. Слегка растерянный дряхлеющий Проханов на экране, идеолог сколеноподнимания. [Поет, как соловей. Токует. Мудак сраный, прости Господи. Вот уж извращенец по полной. Смотреть противно, не то что дотронуться. Их там целый серпентарий, бородавчатых мудрецов.]
;
[Что-то ругаюсь много. Позитивнее надо.]
;
[Мимолетно обо всем, чуть касаюсь, хотя о каждом фрагменте Тропы можно было бы написать книгу. Жаль, пропали отснятые видеопленки. Может, что-то еще осталось, там многое можно увидеть. И задать вопросы, которых мне так не хватает при написании этих текстов.]
;
[Сегодня Рождество. Пошел слух, что подписан указ разрешить в зонах электронные книги и MP3-плееры. Заодно обсуждаем УИК (Уголовно-исполнительный кодекс): почему в нем напрочь нет такой колонии, как эта. «Поселок» там – нечто совсем другое.]
;
Если про что-то ты скажешь: «Это моё», оно и будет твое, и никто на него не позарится. Это может быть что угодно, – то, что ты привез с собой, что приобрел позже, нашел в лесу, принял в подарок и т.д. Если ты объявил своим найденный гриб или пойманную форель, дежурные приготовят их тебе отдельно и постараются, чтобы тебе понравилось. Можешь готовить и сам для себя, но – укладывайся в распорядок дня.
Отдать что-то в общее пользование или;
употребление – это твоё решение и больше ничьё. Кто-то накинул тебе на плечи в прохладный вечер свою одёжку, ты дал свои ботинки Вовке сходить за водой, взял из общего одежного фонда футболку, которая тебе понравилась. Постепенно всё перемешивается, растут и тут же тают одёжный и обувной фонд, все выстирано и прокалено на солнце, грибка стопы ни у кого нет – от него спасают броды и пихтовое масло, и для тебя как собственника изменяется смысл собственности: в общих больших фондах выбор больше и интереснее, чем в своем маленьком личнаре. Ты легко меняешь свой куточек на огромный общий «личнарь» и одеваешь то, что тебе сегодня ближе по настроению, по состоянию, по погоде. Увидев у двух своих новых друзей, например, зеленые футболки, ты найдешь себе такую же в фонде, и все станут отличать вас как рабочую тройку.
О собственности на людей (родичей), приезжающих на Тропу к своим чадам можно сказать то же самое. Мама Света, Мама Таня, Мама Ира, – к волшебному слову «мама» прибавляется имя собственное, и такое сочетание слов – почти лесное имя и приглашение к обращению тех, кто произнесёт впервые в жизни слово «мама», обращаясь к человеку. То же – Папа Коля, Папа Витя, Папа Сережа.
Для приезжающих родичей есть короткая беседа, где мы просим их отзываться на такие двойные имена не только своим детям, но – всем тропяным. Домашние тропяные всегда очень гордились тем, что детдмовские называют их маму Мамой и что она пестует и обихаживает сирот так же, как своих детей. Через такой нехитрый обычай домашние и детдомовские становились (чувствовали себя братьями и сестрами, а Мамы роднились между собой через детей. Папы тоже, но их было мало.
Обобществление родственников, происходившее спонтанно и по общему желанию, кроме Тропы, я видел еще только в Играх.
На тропяных детдомовцев, прошедших экспедицию, стали выстраиваться очереди на усыновление. Молва о «прекрасном умнице – мальчишке» или о «замечательной девчонке» распространялись в родительской среде и свои семьи обрели многие, называть их не принято, не будем.
Я глубоко уверился, что должен существовать взаимовыбор детей и родителей в совместной активной созидательной деятельности. Никакие «выборы на витрине» или по рекомендации заумных психологов не сравнятся с таким насыщенным полем взаимного опознания, симпатии и возникновения устойчивых отношений, которые можно и нужно продолжить в семье.
Чувство меры, соблюдение баланса интересов и нетравматичный выход из трудных ситуаций – всё, что нужно для создания такой программы усыновления. Не так уж много.
Впрочем, Тропа вся стоит не много в материальном выражении. В Совдетфонде мне сказали, что это самая дешевая в мире программа с такой эффективностью. Про эффективность было приятно, про дешевизну – не очень, шел 1987 год, я стал гендиректором своего же проекта лесного стационара на методиках Тропы. Методик никаких не было, была жизнь, и были люди, умеющие и готовые ее строить вместе с детьми. Заодно вытаскивая их из ям и кювет, в которые ;
они закатились. Были дети – социальные инженеры, цвет нового проекта – шестеро домашних ребят, пришедших в группу помогать своим сверстникам распрямляться, и среди них – мой наследник на посту навигатора Гонец (Лесное имя) Федя Кузьминский, четвероклассник из Одессы, учившийся в 8-м классе.
Гонец, Волчик, Жень-Шень, Таик (Альтаир) погибли 21 августа 1991 в аварии, Лучик скончался у себя во Владивостоке от неудачной операции после перенесенного энцефалита.
Тропа пошла дальше, несмотря на неимоверный груз потерь, преодолевать который ей пришлось до конца дней. Загонщики праздновали свою победу на нашей крови, на крови наших ребят, пошла массированная атака СМИ на Тропу, окончившаяся ничем, точнее – извинениями прокуратуры после проверки «фактов», ушел из жизни Ролан Быков. Задохнулся без финансирования Самарский Лицей. На Тропу поползли всякие оборотни-разведчики, которым на каждом пеньке и под каждым кустом чудился секс и виделась порнуха. В пришедшей «новой» власти не оказалось поддерживающих нас людей. Краснодарский депутат, он же начальник угрозыска, объявил войну извращенцу Устинову, для чего создал пугало этого извращенца и заявил, что это и есть я, а Тропа – прикрытие для извращений. На чучело Устинова повелись прокуроры, следователи и судьи, и – вот.
Покинул нас всех Дима Дихтер, самый близкий мой друг. Взрослый мир порядком опустел, а неотропленые дети продолжали лезть из всех дыр и предложить я им мог только уже обескровленную и беззащитную Тропу. И вот.
Даже через такую Тропу Суворов, единственный ученый, побывавший у нее, разглядел ее смыслы.
Умерла Вероника, во все годы приютившая и обстирывающая Тропу.
Умер Летный, выросший из аутичного детдомовского цыганенка в руководителя Тропы.
Чучело Устинова рекламируют и в интернете, кто-то, улучив момент, сводит счеты, но люди в большинстве благоразумно поутихли: у этой грязи есть свойство пачкать всё, что расположено к ней близко, будь то в географическом пространстве или на странице верстки в газете или сети.
Не может система несколько десятилетий существовать на извращенских идеях. Месяц, от силы – два. Но не сорок лет. Это бред.
;
«Раскатить» группу на сложном рельефе – это так её повести, что она сможет держать высокую скорость хода. Темп, ритм, дыхание, рельеф, микрорельеф груз, погода – всё это компоненты скорого хода и все они важны. В основе же раската – еще один, назовем его «какой же русский не любит…»
Быстрый ход – трудная, но весёлая и захватывающая работа. Тут важно идти в своей личной максимальной нагрузке и не дергать строй – идти с одной и той же скоростью. Держать дистанцию (интервал), хорошо слышать и передавать не сбив дыхания команды и упреждения, идущие по строю.
Есть ситуации, когда группе по каким-то причинам надо поспешить. И она должна быть готова к этому, иметь запас выносливости и воли. Бредущих «бурлаков», падающих в изнеможении под тяжелыми рюкзаками;
у нас никогда не было. Строй держали всегда, он – условие безопасного движения для каждого.
Ведущему быстрый ход необходимо хорошо слышать дыхание группы, дыхание каждого в группе. Именно по дыханию ведущий определяет максимальную скорость и необходимость привала. На подходе к точке привала сбавляем скорость и снимаем рюкзаки уже со спокойным дыханием.
Каждые двое, снявшие рюкзаки, помогают каждому следующему снять рюкзак и поставить в ряд – так удобнее. При окончании привала каждые двое помогают одеть рюкзак и подняться каждому следующему в строю. Тяжеловесов (руководителей, старших ребят, несущих особенно большие рюкзаки, поднимаем втроём.
Ты сможешь нести рюкзак, если сможешь присесть с ним на корточки и плавно подняться без посторонней помощи три раза.
Никогда не поднимай груз рывками и не поднимайся с грузом рывками. Почему – поймешь после сорока лет и скажешь себе спасибо.
Пасовка тяжелых препятствий с тропы тоже делается без рывков, с прямой спиной, враскачку – тут важен общий ритм, слаженность. Чаще всего это непотребно большие коряги, которые приходится кантовать, пока они не выйдут из абриса ложа тропы.
Препятствие в виде чучела руководителя вызвало бы оторопь и было бы спокойно обойдено. Пошмыгали бы носом, покхекали.
Путешествие не по реальной местности, а внутри депутатского бреда вряд ли могло быть рассмотрено Тропой как версия нитки тропы. Есть во всём этом что-то неприличное не по виду, а по своей подставной сути, вот и еще одно «искомое слово». «Оторопь», – наверное. Оно – гадкое.
Ты прав, дорогой Ежик, – взяв вершину, надо продолжать путь траверсом – брать следующие вершины «не теряя высоты».
[Стало бить что-то по голове изнутри. Сбивается зрение, равновесие, дыхание. Надо дотянуть до послезавтра, будет 11-е, придет нотариус, подпишем завещание. Потом – хрен лысый и пироги с гвоздями, мне пофиг.]
;
«Жил-был кондитер грустный
На маленьком островке.
И торт большой и вкусный
Весь день жевал в тоске.
Одно его печалит, –
Никто здесь не причалит…»
Один из видов одиночества – это когда не с кем поделиться чем-то вкусным, которое у тебя или в тебе есть. Людей много, но человека среди них нет.
Мне нравилось отыскивать таких одиночек и восхищаться их действительно вкусными тортами. Грин говорил, что одна душа хочет иметь пятак – дай ей этот пятак, а другая жаждет зерно пламенного растения – чуда, дай ей это чудо, новая душа будет у тебя и у него.
Попавшего в одиночество не тяни оттуда полиспастом (на аркане). Обустрой его там, на месте, побудь с ним там, в его одиночестве. Захочет – выйдет оттуда вслед за тобой, с тобой, к тебе.
[Пересидент, оказывается, теперь знает, что такое «моветон». Раньше, видимо, не знал. Чудовище.]
Невостребованные способности и возможности делают человека одиноким, и у такого одиночества очень горький привкус.
Но – не лги, что тебе интересно его творчество, что его торт для тебя – самый вкусный, если ;
это не так. Ты рискуешь сделать его вдвойне одиноким или убить человека.
Раскрыть человеческие таланты всегда легко в игре, она раскрепощает творческие начала во всех диапазонах. Это не значит, что, едва познакомившись, надо спешить сеть за стол, чтобы «забить козла». Я имею в виду другую Игру игровое (не игривое) поведение, которое легко дается людям и на которое никак не способно мурло, – оно будет давить, продавливать, отжимать и тискать, – оно не умеет играть в принципе.
Теперь поймём, что каждый ребенок приходит в мир со своим тортом, своим единственным и неповторимым внутренним миром и очень хочет поделиться с нами. Тут и начинается одиночество каждого человека – самое жгучее и горькое. На него самого мы обратили внимание, а на его мир, который принесён нам, – нет.
Мы охотно восхищаемся самим ребенком, но редко обозначаем свой интерес к его внутреннему миру, к образам и чувствам, к его творчеству, то есть – к его деятельности в качестве творца.
Стоит догадываться, что в художественном творчестве ребенок будет говорить с нами языком символов, надо научиться их читать, ощущать через них его мир. Вряд ли он поймет вас, если вы станете говорить ему, что море он нарисовал лучше Айвазовского, а его лепная ваза из пластилина достойна Эрмитажа. Он говорит вам не о стоимости своих творений, а об их смысле, об открытии мира, а не о качественном его запечатлении для потомков. Мир еще не разъят, в нем нет границ между фактами и артефактами, попробуйте окунуться в неразъятый мир ребенка и вы будете поражены впечатлениями, вернувшими вас в детство, уже полузабытое, полустертое протестующим против него подростковым периодом. Свежесть, первозданность, изначальность детского мира покорят вас, если вы нуждаетесь в покорении или научат многому потерянному и растраченному, если вы умеете учиться.
Не идите к ребенку с мерками взрослого искусства, тем более с прейскурантом (прайс-листом) на «изделия», ребенок ещё не знает торговых отношений с миром, и любое искусство существует для него в своём первозданном значении.
Через все аспекты своего самовыражения ребенок расскажет вам сполна о своем физиологическом, психологическом, психическом состоянии, нужно только хотеть это читать. Некоторых смущает проблема «многоканальности» такой информации, и они сосредотачиваются, пытаясь одновременно воспринимать всё, но терпят крах в этой попытке. Секрет заключается в том, что для того, чтобы воспринимать всё, надо не сосредоточиться, а рассредоточиться, не напрячься, а расслабиться, равноудалиться от всех информационных входов, и – дело пойдёт. Тот, кто сосредоточен – воспринимает что-то одно, тот, кто медитирует, – воспринимает всё. Уже через несколько секунд вы почувствуете и поймете, что вы включены в ребенка, чувствуете его через призму своей личности и не боитесь что-то пропустить или потерять, – ребенок устремлен в вас единым потоком всех своих проявлений и вы, странно сказать, именно сейчас понимаете его.
Что же произошло? Вы заменили восприятие разъятого мира на восприятие целого, чем приблизились к ребенку, еще не отягощенному такой червоточиной. Вы вернули целостность мира и себе, и ребенку, и вот вам награда – понимание и взаимопонимание. Осталось только вместе с чадом прыгать весело и быстро от общего к частному и обратно, но такое ;
параллельное восприятие общего и частного – тоже преференция неразъятого мира, ибо в разъятом нет общего.
Знакомая картина: ребенок заинтересовался чем-то, но мать спешит, отрывает его от объекта интереса и несет/везет/тянет за руку дальше. Так формируются самые устойчивые неврозы, но – главное – начинается разъятие мира, деление его на то, что тебе дали познать и на то, что не дали. Ты, твой интерес, твое знание находится в руках другого человека, который спешит и/или раздражен, ему не нужно твое очередное ничтожное приключение, и ты привыкаешь к тому, что для познания мира тебе определяют время и место другие, но не ты сам. Вот тебе твои кубики с картинками, вот твоя школа, вот твой вуз, и не тяни руки и глаза куда ни попадя, на это нет времени. Правда, на картинках нет того червячка на паутинке, в школе нет предмета о полетах на осенних паутинках, а в вузе вообще гельминты не летают.
Тебя опять ограбили, малыш.
«И стало пусто-пусто
На меленьком островке…»
Виноваты ли взрослые? Конечно. Да.
Они не только отобрали у тебя ещё одно из твоих Рождений, твоих Рождеств. Они ничего не знают и о Младенце Христе, о Мальчике Христе, потому что они всегда спешили, потому что им не было это интересно.
Детство Богов не изведано и огромно. Кроме того, оно похоже на детство людей. Не о каждом рождении возвестят астрологи – волхвы, но каждого поведет его звезда, другое дело – куда. Это уже зависит от нас с вами.
;
Приглядитесь к своему ребенку. Правда ведь, в нем есть что-то от Бога? Теперь приглядитесь к чужому.
Теперь – ко вселенной. Бесконечно огромное энергетическое Существо продуцирует по своему образу и подобию… детей. Это потом они становятся взрослыми и, потеряв себя, вызывают грусть, а сначала-то они солидарны с Богом в порыве творения, сотворения, творчества.
Разглядите детей как величайшее чудо вселенной и будьте их достойны. В «старости детства» – в 13 – 14 лет, будьте им опорой, если не потеряете доверия до этого периода. Быть опорой – не значит вступать в торговые отношения «ты – мне, я – тебе». Торговцев изгоняли из храма, а наш храм – вселенная. Не надо насильничать, они уйдут сами, когда на смену меркантильному миру явится настоящий, где высшие ценности не продаются и не покупаются, а просто – живут с нами.
Весь «макияж» меркантильного мира будет смыт, и явится настоящее лицо человечества. Мы все беременны настоящим человечеством, но бремя это не из лёгких, оно требует работы души и заботы о том, кто находится внутри тебя.
Внутренний диалог, как внутренняя мелодия, естественен для каждого человека, и не будем превращать эту живительную беседу в кухонную склоку.
«Когда он видит мачты
Далеких кораблей,
Он горько-горько плачет
В кондитерской своей…»
[12.01.17. .10-30. Капитан Раков] [п-ц.]
Говорите со своим внутренним ребенком и не бойтесь отвечать на его неудобные вопросы. Вы сами себе прояснитесь, сверив себя с собой.
;
;
Есть ли какие-то алгоритмы разрешения педагогических ситуаций? Нет. Это всегда импровизация сознания, которое и само по себе спонтанно. Есть ли «типовые» ситуации? Нет. Они всегда неповторимы. Типология и заранее созданные алгоритмы повлекут за собой в педагогике только обман, самообман и насилие.
Многофакторность педагогических ситуаций делает профессию педагога мужской. Во всяком случае, побуждает к действию мужское начало, когда многофакторность стимулирует быстромыслие, а не вызывает паническую реакцию сохранения потомства, такая реакция, как правило, довольно примитивна и не продуктивна в педагогике. Для женщин ничего обидного в этом нет, – это все равно, что сокрушаться о том, что лошадь не имеет колес, а повозка не умеет ржать и выбирать дорогу. Педагог – мужская профессия, как и летчик, капитан корабля или дирижер оркестра. С Учительством, в отличие от педагогики, сложнее – каждое учительство индивидуально и является уникальным соединением компонентов, – любых. Если учитель имеет одновременно двух и более учеников – ему придется попутно быть и педагогом.
Очень желаю всем учителям взаимно найтись со своими учениками, а также – тем и другим – никогда не пытаться взаимодействовать по назначению. Крах школы начинается, когда случайно собранному классу вручают случайно назначенного преподавателя. В этом смысле лучше уж кружок, который можно самому выбрать, а еще лучше – клуб, где важны уже не только отношения между руководителем и кружковцем, но и между членами клуба. Почему образовательным учреждением должна быть по всем швам устаревшая школа? Когда-то она стала революцией в образовании, поставив его на поток, но – сейчас-то… Изменилось общество, науки, технологии, задачи, а школа во многом осталась прежней – даже не «квадратно-гнездовой», а просто – квадратной. Во всех политических ветрах ее флюгер выбирает самый плотный, но о его соотношении с широтой и глубиной образования флюгер не думает, совершая очередные движения только при смене политических ветров.
Образование – шире и глубже, чем выполнение политического заказа на следующее поколение. Бесполая, напичканная идеологемами школа должна уйти. Пора садиться в круг и все проблемы решать горизонтально – не сверху и не снизу.
Бесценное время для образования – перед сном, когда «подернулись пеплом головешки костра». Можно говорить о сокровенном, не важно – назовешь ты его знанием или чувством.
Ты хотел знать – что это у меня за мир такой, в котором я живу, из которого выскакивают иногда всякие песенки. Вот, я рисую тебе, как умею, этот мир, и он не обязательно покажется тебе реальным, но – я не настаиваю, – для меня – он таков. Я продолжаю познавать его, это бесконечный процесс, и никакого конечного мира, готового стать истиной, я в себе не знаю. Там перебегают огоньки гаснущего костра, жар его слабит тело, но крепит душу, там тысячи сомнений беспокоятся под пеплом, как головёшки того, что уже случилось и того, что еще не произошло.
Таинственный мир, с детства бередящий душу своей неразгаданностью, подсвечен сегодня серыми лучами неяркого, замершего за пеленой туч зимнего солнца. Я смотрю на него через свою катаракту и думаю, – что же будет делать государство с [полуторным] поколением, которое оно полтора десятилетия готовило к войне? Снаряжало, наряжало, вырабатывало радостное презрение к чужой боли на пепелище чужого дома. Если война не состоится – весь этот чудовищный объем ;
и предельная плотность оскаленных зубов достанется российской педагогике, которая плохо отличает штатные усилия от экстремальных и не очень-то знает как и куда канализировать немотивированную жестокость и беспричинную злобу.
Экстремальная педагогика, которую мы стартовали в 80-х как необходимость «не пошла», ее замяли, зажували и замолчали, а надо ли было? Страна безголовых взрослых и трудных детей. Это при том, что агрессия и жестокость не характерны для россиянина, их надо искусственно вырабатывать. В этом преуспели. Конечно, Солнце много чего диктует, но зачем тогда Хомо называть Сапиенсом, если он идет на поводу у солнечных вспышек не пытаясь противостоять этой непогоде? Так можно договориться до того, что солнечная активность формирует телевизионную картинку, но неча пенять, – картинку формируют люди, после чего она сама формирует людей. Чуешь, где «входное звено»? Правильно, – те, кто формирует картинку. Им бы заняться полезным делом, что-то выращивать на полях или массово шить трусы арестантам-бедолагам, у которых ничего нет. Но тем, кто сеет смуту, хорош платят и вряд ли их энергия будет использована в мирных целях. Вряд ли все эти директора и экспортеры всевозможных институтов по изучению подкладки общественных устремлений и геополитической похоти, похоти власти. Все эти новообразования потешны, как подкладные королевские шуты, но ничего веселого в этой общественно-онкологической ситуации нет, обыкновенная проституция мозгов.
[Затравили. Капитан Раков. Держат в заложниках, но при этом – уши постриги, да ботиночки побрей, и чтобы внешний вид был без особых примет. Охренели. Всё. Хватит, доехал. Отвечаю. Чтобы культуру не принимали за слабость.] [Достали, сучки; (ударение на «и»).]
Великолепная Ирина Демакова предложила мне написать учебник экстремальной педагогики для РОУ. Я тут же принялся чесать репу в теменной области, поскольку никогда не читал от корки до корки ни одного учебника педагогики, но через несколько секунд понял, что задача очень проста. Нужно взять за основу любой учебник педагогики и переписать его, полностью изменив содержание.
Экстремальная педагогика – это взаимодействие с ребенком, находящимся в экстремальной ситуации. Это – беспризорные, сироты, малолетние преступники, дети с ограниченными возможностями, дети из-под гипреопеки и всякого рода педагогической недостаточности, это минимум половина детского населения страны, включая ранних наркоманов и перинатальных алкоголиков. Это прыгуны с балконов и крыш, которые еще не прыгнули, это дети, потерявшие родных и близких, дети, попавшие в поле интересов криминальных структур и так далее, и тому подобное. Есть ли у такой педагогики право быть отдельным явлением, еще одной профессией работы с людьми?
Считаю, что есть. У экстремальной педагогики – другие, смещенные приоритеты (физическое и психологическое выживание ребенка), другой инструментарий, другая степень самоотдачи педагога, когда ты ничего не сделаешь, если этот труд не является твоей личной жизнью, а каждая песня – последней.
Связь с обычной, штатной, ламинарной педагогикой у экстремальной педагогики должна быть полной, они много чего начерпают друг у друга, но занятия эти – отдельные, сочетать их в одном профессионале будет многовато, если он не вундеркинд-многостаночник, да еще тотально одаренный, но у таких ботанических выродков личной жизни нет вообще: сколько его тёща ни корми, он всё на своих подопечных смотрит и только о них думает, урод.
Именно таким уродам и дана экстремальная педагогика как призвание. Я забыл фамилию депутата госдумы, который несколько лет назад призывал уничтожать всех уродов при рождении.;
Сейчас он вроде бы большой человек в военно-промышленном комплексе, где ему и место с комплексами своими собственными.
Экстремальная педагогика представила миру такое чудо как Александр Васильевич Суворов – единственный ученый, который, несмотря на свою слепоглухоту, побывал на Тропе и описал Тропу, изучив её.
Динара Асанова представила нам фильм «Пацаны», который весь про экстремальную педагогику, о том же и «Республика ШКИД», где через эпатаж и карикатурность проступают черты замечательного педагога Виктора Николаевича Сорока-Росинского (Викниксора), есть еще много произведений в разных сферах искусства, говорящих нам об экстремальной педагогике.
В брефотрофиях Екатерины Великой уже был известен способ поднимать самоорганизующуюся группу на более высокий уровень путем ступенчатой селекции состава, а это – Тропа. Следует только разделить детей на тех, у кого момент (период) инициации уже упущен и тех, у кого он еще впереди. Но такое разделение прервет и социальное наследование негатива, что тут плохого? Да и вряд ли половозрелые дети (шмешно :) должны пребывать вместе с «лысыми» и тонкоголосыми, это вовсе разные контингенты. То же и о гендерном разделении. В итоге получается четыре разных поля разной деятельности – не так уж много.
Возможно, надо еще отделить детей до 8 лет, но я не уверен в этом, многое зависит от «мощности» педагога и реального состава группы.
Основная проблема, которую предстоит решать в таких группах, будет культурологической.
http://www.humans.ru/humans/113451
;
Не нужен ей дневник. Будем писать текст.
[– У-в, это наглость, – говорит подкравшийся начальник. Я притулился на пустой шконке рядом со своей застеленной. Время 18-50. Просто уже не было сил.]
«Педагогический труд» – это не труд вовсе.
Это состояние духовного подъема, интеллектуальной мобилизации, оно сродни празднику и воскресенью, а не принудительному самоистязанию в будни. С ребенком, с детьми ты ничего в себе не повторяешь, но всегда идешь впервые по необитаемому острову, плывешь по неведомой реке. Самоповторы или повторы чужого опыта нелепы, ибо ничто и никто не повторяется, а за опытом всегда нужно бегать назад, теряя время, скорость, ритм познания закономерностей, которые транслирует нам природа.
В каждом веществе, в каждом объекте или субъекте вселенной общие закономерности выстраивают свой, неповторимый в других строй и порядок, организуют законы.
Идем, например, с дитем по улице, а вокруг всякие вывески, таблички, указатели. Моя задача – разъяснить, что скрывается под вывесками и таблицами, каким указателям нужно верить, где расположены опасные и безопасные зоны этой улицы познания. Одному ты расскажешь больше про музеи и библиотеки, другому – про автостоянки и их обитателей, третьему про шопинг в поисках самых модных галош.
Чутко ловим переключение интересов нашего спутника, мы-то знаем эту улицу каждый по-своему, сколько людей – столько улиц в этой одной, сколько людей – столько вселенных.
Шагая с ребенком по своей улице, найди в ней его улицу, и ты узнаешь много нового и о нем, и о себе. Выгодно? Конечно. Разве можно привлечь внимание к тому, что не выгодно? Это будет путешествие в поисках выгоды, но бывают и другие, когда ищут красоту или поле для самопожертвования, или точки приложения способностей, или что-то ещё, считая выгодным не выгоду, а именно это, ничем не выгодное при общем понимании выгоды.
Путешествие с учителем-марксистом будет вполне занятным, если смотреть на него со стороны, так же и с другими узкими специалистами. Улица наполнится всякими прибавочными и отбавочными стоимостями, товаром товарищей всех мастей и двухтавровой балкой, чтобы ставить тавро классовой принадлежности.
[Конфисковали книги, тетради, присланное Златой одеяло и прочее. Третий день – как с цепи сорвались. Видно, был приказ такой.]
[08.04.17] [«Кто-то» слесал им «фас!»]
[Возможно, кто-то на воле куда-то позвонил или написал в мою защиту. В таких случаях именно такая реакция и бывает – скрутить, зажать, прессовать, чтобы лишить. Но это – предположение, поскольку здесь, внутри я никакого повода не давал.]
;
Впрочем, я могу путать Маркса с Лениным, а это не совсем одно и то же. С Марксом по улице Познания гулять можно, он теоретик и никаких революций не сделал.
Другое дело – гулять с Лениным. Мелкие лавочники – в шоке, крупные – на задних дворах на всякий случай.
Любой учитель изменяет улицу Познания, вмешивается, толкует и ведет по-своему, это искажает и маршрут, и то, по чему он проходит.
Чем активнее педагог, тем меньше ребенок почерпнет своего, лично ему надобного. Если же педагог пассивен, то путешествие будет странным, с неопознанной целью, но и сам процесс прогуливания ребенком педагога станет рядовой прогулкой, полной неотличимых друг от друга общих мест.
Ориентиром может быть осознание того, что прогулка педагога с ребенком и ребенка с педагогом – две очень разные прогулки. Выиграют, однако, дети-почемучки и умеющие говорить на простом и внятном языке взрослые-отвечалки.
Перед детьми надо отвечать за тот мир, в который мы привели их жить.
«Педагогический труд», изнурительный и печальный, начинается тогда, когда ты оказываешься в мире без твоего маленького спутника. Тебе некому показывать красоту, и ты перестаешь ее видеть сам, а вскоре вообще перестаешь видеть, слышать, осязать, обонять. Тут и начинается труд – сохранить себя в себе на случай будущих встреч, когда ты сгодишься кому-то в проводники, поводыри или экскурсоводы.
Терпеть пустоту не легче, чем терпеть сильную боль. Пустота – это когда нет детей. Нет будущего и нет какой-то надежды, что оно будет.
Это тяжкий труд, скажу я вам.
Гулять, тпру-а, – любимое детское занятие. Когда нет детей, выгуливай своего внутреннего ребенка, он не даст тебе заржаветь. Если же внутренний ребенок будет слишком настойчиво проситься наружу – обратись к психиатру. Он всегда добрый и порядочный. Он вам обоим поможет, как умеет.
Чтобы убить внутреннего ребенка, надо или осознать себя только взрослым, или пройти курс медикаментозного лечения, что одно и то же. Мир схлопнется в плоскую двухмерную картинку и станет вынужденным. Пастернак умер в 14 лет, успев поведать о своем истинном возрасте Андрею Вознесенскому.
Некоторые так лихо притворяются взрослыми, что эта маска прирастает, прорастает внутрь и становится сущностью. Память о внутреннем ребенке самого этого ребенка не заменяет. Детские надежды сменяются взрослыми глупостями и условностями, которые порабощают и диктуют, это удобно тиранам и всяким «лже», взрослый человек всегда готов стать рядом, ребенок – никогда.
Тоталитарное образование в том и состоит, чтобы как можно быстрее и ;
надежнее сделать из ребенка взрослого. Навстречу такому образованию стремится и сам ребенок – бесправное и многажды зависимое существо, путающееся в колючих слоях запретов, а взрослым все можно, они – хозяева мира, его суть и правда, а детство – всего лишь болванка, заготовка «человека могущего» и лучше это детство проскочить поскорее. Взрослые помогают и восхищаются:
– Как ты вырос, малыш! Как серьезно («по-взрослому») стал рассуждать! Ты уже почти взрослый, какая прелесть!
Или:
– Наш третьеклассник уже решает задачи из учебника восьмого класса!
Или:
– Вот, ты теперь большой и сильный, никто тебя не обидит! Сам обидишь кого хочешь!
Уродов взрослого мира полно в телевизоре. Князья Мышкины отдыхают.
На улице Познания важно – ребенок ведет вас или вы – его. Вся эта познань принадлежит вам обоим, но пути вы начертите разные: вам покажется, что ребенок познает мир беспорядочно, в простой сумме рефлекторных движений. Это не так. Логика его познавательных движений идет от целостности мира, который вы уже расчленили и расчертили. Ребенок – против разъятости мира, против логически сложной мертвечины. Ребенок не хочет изучать человека на прозекторском столе, он хочет изучать его в жизни. Или, как теперь умно говорят взрослые в процессе жизнедеятельности и в связи с окружающей средой».
Умный дурак может скрыть свою глупость. Глупый умник выставит свою дурь напоказ, но оба они могут быть или слыть как дилетантами, так и узкими специалистами.
Чем уже специалист, тем больше у него остается места для дури. Чем шире дилетант, тем менее он способен к обобщениям и поиску системности в явлениях.
Не следует в прогулках по улице Познания бежать впереди ребенка, надо бы идти рядом с ним. Исключение составляет работа сапёра, которую иногда приходится выполнять взрослому на этом пути. Но хорош тот, кто научит ребенка и этой работе.
На ребенке нет дисплея, который бегущей строкой и видеорядом рассказывает что происходит у него внутри при этих прогулках. Однако, если вы хорошо чувствуете своего спутника, то не составит труда по его реакциям верно планировать процесс познания в интересах ребенка. Такие обороты, как «попробуй понять», «сосредоточься», «слушай внимательно» и подобные следует начисто удалить из лексикона. Особенно те, которые содержат отрицания: «не отвлекайся», «не тупи (не глупи, не тормози)» и подобные. Познание -праздник для ребенка, не надо его портить недоверием и оскорблениями. «Кто не понял – тот переспросит» лучше, чем прямой вопрос «ты понял?» «Да» – скажет ребенок, чтобы не огорчать вас и не портить вам праздник.
Утверждая что-то, старайтесь всегда обозначать источник вашего утверждения. «Наука говорит, что…», «ученые полагают», «Скрябин утверждает…» Ребенок может;
возразить любому постулату, любой аксиоме или догме, если у него есть что возразить и/или если он захочет это сделать. Сомневаться – его право, в особенности, если это мальчишка.
Настоящая прогулка, живое познание не может быть заменено никаким другим, если то держит ребенка в статичном положении перед экраном телевизора/монитора, на уроке в школе, на лекции в планетарии. Исключение составляет книга, если он тянется к ней. Но и читать книгу он может тогда и в тех порциях, когда места и времена определит сам, без какого-либо запрета или принуждения. Разумеется, есть места и времена, когда читать не следует, но о них надо договариваться как об общих правилах, а не как об исключениях из свободы. За обеденным столом или в туалете вряд ли стоит читать и писать, хотя туалет часто – единственное место, где ребенок может уединиться. О его возможности уединения в нужный ему момент стоит специально позаботиться. Для меня это были баррикады из картонных коробок под столом или под кроватью.
Отсутствие чердака или подпола в городских квартирах лишает ребенка территорий, где он может поселить всякую нечисть, или оборудовать калитку в небо, к ангелам и прочим его обитателям. Дом без чердака и подпола не является валидным домом, в нем ангелы и черти живут в одном горизонте, в одной коммуналке. Воспитывать или заниматься самовоспитанием в таких условиях трудно. Есть и другие препятствия, их достаточно много, если успею – они будут тоже рассмотрены в этих записках.
;
Великий мыслитель всех детей всех народов товарищ Винни-Пух как-то гениально заметил, что всякая «экспедиция хороша тем, заранее ничего не известно».
Этим и следует измерять прогулки по улице Познания.
Вот, опять я сполз в давание советов, рекомендаций и рецептов, а надо бы мне больше доверять тебе и писать общих закономерностях, советы ты сам себе дашь. А тебе надо бы меньше доверять мне, когда я проваливаюсь до дачи рецептов.
Не потому, что они не верны, а потому, что они ограничивают твою собственную работу с закономерностями.
Если я скажу тебе, что север в лесу ты можешь угадать по мху на стволах деревьев, то я дам верный рецепт, но из этого правила много местных исключений. Он неверен, если это одиноко стоящее дерево, если болото от него не слева, а справа, если оно среди других стоит на окраине леса, если это восточная или западная окраина, если оно на горном склоне такой-то экспозиции и так далее.
Единый рецепт ни в каком случае не годится, как если бы ты пользовался рецептом умного и ответственного врача, который он дал другому пациенту.
Давай, сам ворочай мозгами и всем прочим, в конкретных ситу-;
ациях, которые бывают всегда настолько разнообразны, что даже системные поправки к рецепту заняли бы много томов описаний.
Есть дела, которые нужно делать по умолчанию просто из-за того, что ты – человек. Таковы и поправки даже к самому выведенным правилам. Ничто никогда не повторяется, всегда есть иные факторы, которые присутствуют в, казалось бы, уже знакомой ситуации.
И уж совсем никогда не повторяется Ребенок, для которого сущая мука писать в прописях повторяющиеся закорючки или работать на конвейере. Рутина – не его стихия. Никто и ничто не повторится. Даже близнецы – совсем разные люди.
Циркулярные, циклические процессы тоже ничего не повторяют, в каждом миге жизни обязательно есть новизна и новизны, а не чтения с листа требует этот каждый миг. Цикличность – не замкнутый круг, а спираль, где каждый виток ложится на новые условия.
Каждый миг жизни ребенка бесценен. Ничего нельзя вернуть, переписать набело или зачернить. Живи и радуйся вместе ним. Радуйся тому, что можешь оглядеть мир и его глазами, услышать его ушами – еще не разъятый «образованием» мир, полный тайн, а не неизвестностей томительных и враждебных, надоедливых своей ненасытной чередой, терзающей беспомощный мозг и уставшую душу.
Помню, как трудно было пробираться через заросли наукообразного «канцелярита» в школьных учебниках. То, что там написано, можно было сказать проще, лучше, человечнее, интереснее. Исключение составлял, как мне тогда казалось, «Курс физики» Соколова, который был у нас дома и который я выучил от корки до корки со всеми картинками и пятнышками на полях годам к шести. Физика началась только в шестом классе, и я щелкал её шутя, отклоняясь в сторону Соколова только в формулировках, а по сути получал по физике только пятерки и стал чуть ли не любимым учеником нашего физика Михаила Николаевича, очень похожего очками на поэта Заболоцкого.
Познавая мир, я иногда играл в слепого, завязав себе глаза, в глухого, заткнув уши ватой, в безногого и безрукого, в новорожденного, впервые увидевшего мир, в старика, этот мир покидающего.
Я был паровозом и вагоном, шофёром и машиной, я сделал микроскоп из какой-то трубочки или втулки и стал искать микробов на старой газете. Потом перепробовал множество профессий и остановился на самой прекрасной: машинист паровоза. Вместе с вагоновожатым водил трамваи, в метро норовил сесть в первый вагон и прильнуть к стеклу на двери, ведущей в кабину машиниста. Она всегда была закрашена какой-то краской, но если в краске была хоть маленькая дырочка, начинался праздник, феерическое путешествие по тоннелям и станциям, которые я видел «как машинист». Тоннели оказались не прямыми, они виляли вправо-влево, опускались вниз и взлетали вверх. Апогеем таких праздников был выезд из-под земли на улицу. В метро;
было несколько таких мест. Самое любимое – на станции «Измайловский парк», которая располагалась на поверхности. Перед ней рельсы размножались, часть их уходила в депо, где ночевали свою короткую ночь усталые вагоны.
В редких походах в театр и в цирк меня больше всего интересовало не представление, а работа машиниста сцены, арены, я пытался представить его пульт, точность движений во времени и пространстве.
Мне было лет десять, когда меня повели на оперу «Евгений Онегин», которую давал театр имени Станиславского и Немировича-Данченко. Театры тогда «прогорали», публики было мало, заняты были только самые первые ряды в партере. В зале было холодно, но очень пыльно. Помню, как Ленский, выйдя на сцену, споткнулся и упал. Поднялся столб пыли, публика в смятении зашепталась. Потом поднялся Ленский, сказал «Черт!», отряхнулся и запел. Шел 1956 год, близилась оттепель, которая соберет тысячи и тысячи на площадях и в залах даже не на оперу, – на чтение стихов. Стихи я читать не любил. Они все были про то, что красный галстук – частица красного знамени, ни одно стихотворение не говорило со мной по-человечески, на равных, они или сюсюкали, или диктовали. Все стихи были чужими, обязательными в «монтажах» на пионерских сборах, а Пушкин и Лермонтов не воспринимались как авторы стихотворений. Они – наоборот – писали что-то понятное, близкое, человеческое.
«Как повяжешь галстук, – береги его.
Он ведь с красным знаменем цвета одного.»
Кажется, это был Степан Щипачев. К старшим классам почти все девчонки дружно присели на поэзию Эдуарда Асадова. Мы, парни, пожимали плечами. Зато моя подруга Оля пожимала плечами на Асадова вместе с нами.
– Любишь стихи? – спросил я.
– Люблю, – сказала она. – Но другие.
И вдруг стала читать. Помню несколько слов:
… «У ветра шум,
У капли – дробность.
А у людей – пытливый ум
И жить великая способность.»
– Это не Асадов? -спросил я, поджав хвост.
– Нет. Это дядя Лёня написал.
– Какой дядя Лёня?
– Мартынов. Друг моего отца.
Через пару дней я ответил ей на переменке:
«Капли отражают океаны.
А вглядишься – белый-белый дым.
Капли льются музыкой органной
По ладоням солнечным твоим.»
Она понимающе кивнула, звенел звонок, а я еще не отдышался от сумасшедшего десятиминутного футбола, в который мы играли с пацанами между уроками в глухом аппендиксе рекреации на первом этаже. Мячом был налысо стертый старый теннисный резиновый мячик.
Жизнь была интереснее театра и даже цирка, где мне было до слез жалко воздушных гимнасток и куклоподобных детей, которых перекидывали ногами друг другу потные взрослые в «икерийских играх». Дети оживали только в конце номера – те же взрослые выкидывали их ногами на арену раскланяться. Клоунов я не любил – они хотели, чтобы я смеялся над ними, а я хотел смеяться над собой. Клоуны старались;
еще больше и приходилось опять пожимать плечами, чтобы скрыть отторжение.
Исключение составляли дядя Юра Никулин и Леонид Енгибаров, их выступления были самой жизнью, а не переводной картинкой на ней.
Переводные картинки продавались листами по 2 и 3 коп. во всех канцелярских магазинах, но быстро надоедали, как и раскраски всякого рода, которые тоже появлялись, но – в книжных магазинах.
Актеры кино меньше врали собой, от лжи их спасали крупные планы, подобные которым даже в бинокль не увидишь в театре.
Анна Гавриловна повела свой третий класс на «Золушку». Антракт наступил на самом интересном месте и весь третий «Б» вдруг куда-то исчез. Через несколько минут рыдающие третьеклассники нетвердыми горестными шагами вернулись и припали к любимой учительнице.
– Что с вами? – спросила голосом Матери-Родины учительница.
– Ан Гаврилн…
– Ну скажите же, что случилось?!
– Ан Гаврилн, – сказала сквозь слезы Марта Чегодаева. – А Золушка-то… курит!
И все они опять зарыдали.
;
[«Это все – пустой мрак», – говорит Серега Костыль. Мне «пустой мрак» понравился. Серега из глухого сельского посёлка под Молодечино. Оттуда он поехал на стройку в Москву, упал с восьмого этажа, но остался жив. Вернее, левая половина его жива, а правая не очень, двигается с трудом.]
Когда через пару месяцев Анна Гавриловна снова предложила классу пойти в театр на какую-то пьесу, дети пришли в ужас и наперебой кричали:
– Не-е-ет! Мы не пойдем! Никогда!
Для тридцати пяти третьеклассников вся театральная культура оказалась убитой одной золушкиной папироской.
С детьми и при детях можно фантазировать, можно сочинять и рассказывать самые невероятные истории, но – нельзя врать. Нигде, никогда, ни в какой степени. Как белка лущит зерно, так ребенок сам добирается до истины, или видит ее внезапно.
«Перед детьми играть не люблю» – сказала одна полузнакомая актриса, гордая тем, что среди ее учителей был Б.Е. Захава. «Они безобразно себя ведут и срывают спектакль.»
Что мы знаем о консолидированном протестном поведении группы? Почти ничего. Зачастую она для нас просто стихия, непредсказуемая, опасная, чужая. Она не любит быть «собакой Павлова», но охотно откроет вам душу, если ваша открыто идет навстречу.
Я очень редко видел класс-группу в 2-х классах, а в 3-х – много. «Он ушел из дома, попал в плохую компанию…» А где хорошая компания? Плохие возникают сами, как плесень. Хорошие тоже возникают, но в проблемном сумрачном мире им надо помочь. Похоже, что кино и телевидение не понимают значения для ребенка, подростка его детского сообщества. «Тимур и его команда»? «Повелитель мух»? «Семеро из одного стручка?» Маловато будет.
Не могу припомнить свежих честных и глубоких фильмов о детских сообществах. Жаль.;
Гораздо больше фильмов про детское одиночество. Это хорошие фильмы, но где же, наконец, хорошая компания, в которую можно попасть и которую можно создать, посмотрев фильм? «Кто я», «какой я», «зачем я» – вопросы, которые должны быть решены в детстве, и это решение для всей последующей жизни, клятва самому себе и своему сообществу, которое и есть его первая в жизни страна обитания.
Группа не является суммой одиночеств. Надо же чем-то отличаться от амёбы, которая в порыве создания коллектива делится на два, потом на четыре, потом на восемь одиночеств.
Одинокие одиноких в одиночество крадут.
Нынче день и завтра день.
Завтра ночи быть не может.
Если это не поможет, -
Кофту белую надень.
Укрывается земля
Разноцветными листами.
Мы давно большими стали,
Только головы болят…
(…)
Эту песенку в самолете Владивосток -Москва смела другая, про Андерсена. Крыши старого Владика – это крыши построенных датчанами домов, остроконечные, сказочные, как верх палатки – «датки». На них любое одиночество превращается в уединение и звучит на тысячу голосов.
При делении и умножении одиночества получается один и тот же результат. Но, повести бы речь об одиноких группах, ушедших далеко и высоко в своём развитии, жаждущих найти «братьев по разуму» не по наличию разума, а по его устройству.
Разум группы потрясает своей сложностью и простотой. Такое сочетание свойств бывает только у настоящего. «Перемешайсь!» – командовал Крапивин, и две группы легко и с удовольствием превращались в одну. То-то же был праздник…
Прощай, Союз Отрядов. Свободны твои костры, но Тропа заготовила дров для них на столетия вперёд. Здравствуй, Союз Отрядов. Подрастай, не давай Золушке курить, пой песни и ходи под парусами в море. Все еще впереди, и Пиренеи, и Итуруп, и Съерра-Маэстра. Пока зарастут раны на Кавказе, можно поработать там, тропы нужны везде, где человек не потерял коренных связей с природой. А уж улица Познания – она всегда пешеходная.
«Ах, как долго-долго едем.
Как трудна в горах дорога.
Лишь видны вдали хребты
Туманной Съерры.
Ах, как тихо-тихо в мире,
Лишь порою из-под мула,
Прошумев, сорвется в бездну
Камень серый…
(Н. Матвеева)
Не зацепившись ни за Мартынова, ни за Асадова, я вдруг осел всей своей массой на Олега Чухонцева. На его стихи, конечно. Первое стихотворение нечаянно встретил в каком-то журнале, прочитал первую;
строфу, тут же открыл крышку пианино, отвернул подставку для нот, водрузил туда журнал и запел:
«Утром, босой и сонный,
Выберусь из постели.
Дверь распахнув, услышу,
Как на дворе светает.
Это весенний гомон –
На лето прилетели.
Это осенний гогот, -
На зиму улетают…»
[За точность цитат не ручаюсь, надо сверять]
Потом – Спартак Куликов, стихи которого становились родными и знакомыми, легко составляли часть естественного, дикорастущего внутреннего пейзажа.
«Мы оставили русалок.
В лодке ездим по деревням,
Продаем за рубль с полтиной
След от босых ног в траве…»
«Полевая мышь
Живет в норе
Под черепом.
Нюхает ночь,
Трогает лапкой утро.
Солнце – рыжий петух –
Горланит с утра,
Что каждый день –
День воскресенья
Зарытых рук,
Забытых голосов,
Прожитых имен…»
Дальше было рукой подать до Поженяна, ибо домашний репродуктор на стене вдруг запел:
«Я – другое дерево.
Другое дерево…»
Это светлым грозовым летним дождём ворвался в нашу жизнь Микаэл Таривердиев. На подпольном просмотре фильмов Михаила Калика в каком-то московском подвале, мы держались за руки и не могли отпустить рук, наши рукопожатия были длинной в каждый фильм Калика и немного дольше. Музыка Таривердиева не была частью фильма, фильм вообще не делился на части, он был единым, неразъемным целым, тем важным и необходимым, что получается раз и навсегда.
Фильмы Калика, запрещенные к показу в СССР – прекрасны. Я не знаю, смотрят ли сейчас люди эти черно-белые чудеса, или они забыты. С 1966 я почти не жил во взрослом мире и потерял знания о нем. Ты видел фильмы Калика?
Нет, сплав Таривердиева с Поженяном был не грозой, а благодатным дождем в трескучей словесной пустыне, где мы выросли.
;
Цветок, растущий в горшке на подоконнике, не имеющий диплома об окончании психологического факультета и не учившийся в академии человековедения безошибочно определяет людей в своей комнате и по-разному реагирует на них.
Безошибочно – потому, что не кончал академии и не имеет диплома. Способы познания даны ему природой, он свобо-;
ден от страха ошибки, он не знает, что он самый глупый и несносный из всех цветков, который вечно путается под ногами и делает всё не так.
Человек вряд ли примитивнее цветка, но его знания, которые были даны природой от рождения, атрофированы «образованием» и «воспитанием», вместо личного уникального знания у него есть набор догм, запретов и регламентов. Он занимается примерно тем же, чем занимался Кай в гостях у Снежной Королевы, а впереди его ждет еще бо;льшая несвобода от известного. Чтобы «Быть» достаточно знания природного, чтобы «Иметь» – нужно обладать «научным» знанием, нивелированным и унифицированным, осознанным как единственно верное. Куда в таком колючем ледяном лабиринте прятаться живому ребенку-творцу – неизвестно. Уходить в себя? Но там уже поселилась куча оценщиков всего по пятибалльной системе. Есть нынче и венец бесчувственного образования, называется БАБЭ ЕГЭ. Нос в потолок врос, а коса на улице, да такая, что не объехать.
Есть множество атрофий в ребенке, которые требуют реанимации, а то и компенсации, пересадки, протезирования. Ты видел протез совести или неотторгаемую пересаженную честь?
Образование и воспитание железной кувалдой идут по нему, отбивая и калеча то, что принято считать в нем дуростью от природы, формируя пустой сосуд или полый бурдюк, в который всякая взрослота насует своих «знаний».
Тропа давала развиваться природным знаниям ребенка, человека, не отвергая наук и дисциплин, но – в союзе с природой, а не с АПН, которой никогда до нас не было дела. Они рассматривали нас как чей-то пикничок на обочине их столбовой дороги к знаниям. Для сильных и умных мира сего мы были гадким утенком на их птичьем дворе, так полетим же дальше, крылья наши окрепли в поисках своей стаи.
Цветок с подоконника не улетает в поисках своей стаи, он мудр и больше связан с Солнцем, чем с верховным советом, риксдагом или парламентом. Победить цветок невозможно, только уничтожить. Даже лавируя и меняя форму стебля в нагромождении социальных и политических препятствий он остается самим собой. Так же и Тропа. Она уничтожена теми, кто не смог её подчинить.
Покорённой природы не бывает, это сплетня. Бывает только убитая природа.
Добавить к природным дарам существа возможность их совершенствования, образования новых внутренних богатств – нормальная задача. Всё-таки академики от педагогики назвали нас «педагогикой развития в единой социокультуроприродной среде». Слово развитие здесь очень точно. Не воспитание кем-то, не образование кого-то, а развитие.
Никакой красочный учебник про жизнь муравьев не заменит одной двадцатиминутной прогулки в лес и к муравейнику, а собака знает про человека больше, чем он сам.
[тетрадки и книжки не возвращают, я ;
не знаю теперь что нужно писать сначала.]
«В единой социокультуроприродной среде». Она едина лишь тогда, когда не возведены всякие искусственные ситуации, когда она природосообразна, естественна. Планета сильно перегружена, но она еще пригодна для естественного развития человечества. Стрекоз пока еще больше, чем вертолетов. Если занести культуру и природу в Красную книгу, можно что-то успеть. Человечество проваливает все экзамены начиная с XX века. Я пишу эти строчки под оглушительную попсу из динамика. Надо что-то делать, наконец. Поверхностно-потребительское отношение к Планете постыдно. Ты рубишь дерево своего сына, загрязняешь реку своего внука, замусорил море своего правнука, – так надо говорить, своё – оно ближе к телу. Абстрактные призывы по поводу хорошего отношения к Планете мало кто услышит. Только угроза жаренного петуха с острым клювом или обещание выгоды может подвинуть вперед какое-то дело. Кнут и пряник. Серп и молот. Смерть и голод.
;
Зимой, на холодной ночевке в лесу, привал следует начинать еще на ходу, минут за десять до предполагаемой стоянки. Сбрасываешь ход, пошли с грузом, но – гуляючи, приводим в порядок дыхание, отдыхаем на ходу. Так и приходим к месту ночевки.
Выставили в ряд рюкзаки, воткнули в приметном месте стоймя лыжи и палки, при снегопаде пометили всё красными фалами, которые у каждого есть в кармане зимой, а летом лежат там же или подвязаны на пуговицу при движении по снежникам. Зимой во время остановки на ночлег уже темно, поэтому первым делом зажигаем осветительный костер – в последние десять минут движения по лесу все запаслись пучками «разжиги» – тонкими сухими ветками, которые легко воспламеняются.
Осмотрелись, разметили поляну ночевки, это еще секунд тридцать. После команды «группа – по работам» все расходятся по рабочим местам. Одни копают снег до земли там, где будет рабочий костер, другие утаптывают снег, где станут палатки, третьи ворошат и готовят поваленные стволы, которые станут удобными «сиделками» вокруг костра.
Вся группа, разумеется, уже в валенках, ботинки отдыхают.
К моменту истощения осветительного костра, уже загорается основной, рабочий. Его стараемся разжигать по центру будущего лагеря, между двумя удобно стоящими стволами деревьев. На деревья со всеми предосторожностями натягиваем тросик, но крючки на него еще не вешаем – улетят в снег, не найдешь. Пару больших канов, плотно набитых снегом, цепляем за крючки и вешаем над костром – это будет вода. Дежурные будут добавлять чистый снег до тех пор, пока в канах не образуется нужное количество воды.
Потом воду надо подсолить, на то есть умельцы с наметанным глазом – не ошибутся. Талая вода – дистиллированная, невкусная, даже чай с сахаром будет пресным, непривычным. Готовим к использованию нужные продукты. На снег положены подстилы, иначе все уйдет в снег и найти это хозяйство можно будет только по весне, когда снег сойдет. На стволах, ветвях, сучках – крючки, ;
подвязки и прочие приспособления. Вся посуда имеет специально насверленные отверстия, её можно нанизать на штырь, репшнур, удобно расположенную ветку.
Пока готовится пища – ничего не сушим, всё промокшее собрано в отдельный блок и лежит на подстиле из материи или пленки, ожидая своей очереди у костра.
Утоптанный под палатки снег равняем, рихтуем, в это время нам приносят «лапы» – нижние ветви взрослых высоких хвойных деревьев. Начинается плетение хвойного подстила под палатку. Каждая следующая «лапа» своим комелем будет упираться в снег, прошив собой предыдущую. Система их укладки напоминает черепичную крышу или рыбью чешую.
Земля под снегом застыла, никакие колышки в нее не вобьёшь. Под углом 30-40 градусов вгоняем в снег возле палатки лыжные палки темляками вниз. Над снегом остаются штычки и опорные кружочки, на которые и навязываем концы палаточных растяжек. Палатки при постановке тщательно застегнуты, снег не попадает внутрь.
На пол палатки стелим слой теплоизоляции. Это коврики из пенополиуретана, а раньше – из плоских прямоугольных брусков пенопласта, вшитого между двумя полотнищами материи. Потом – спальные мешки, каждый на 3-4 человека – пальцам и то теплее в варежке, чем в перчатке, потом – мешки и мешочки с одеждой, прочие причиндалы. Фонарик, который есть для каждой палатки, крепится к стойке у входа. В штабной палатке уже развёрнуты аптечка и ремнабор.
По ходу работ сама группа выбирает – где сколько человек работает. Группа заранее обучена и готова к условиям зимней ночевки в лесу. Самостоятельные перемещения из избыточных рабочих микрогрупп в недостаточные приводят к тому, что ужин и палаточная стоянка готовы одновременно. Дальше – мытьё рук, чаще всего снегом, растирание их полотенцем и – ужин.
Костер в это время заложен дежурными уже по типу «нодья», тепло от него идет не вверх, а в стороны, жуем, глотаем, запиваем, греемся, хотя – вряд ли кто-то замерз.
Мусор собираем в пакеты и уносим утром с собой, он найдет себе нужное место.
Если есть ветер и мороз, – набросим на палатки побольше снега, закопаем их в снег, утопим в нём, оставив только лаз. В снегу очень тепло, даже жарко – до самого утра.
В платках затеплятся свечи в деревянных подсвечниках. Я обойду всех, проверю растяжки на палатках, застилку в них и еще раз напомню, что за живым открытым огнем надо смотреть непрерывно. Как правило, кто зажег свечу – тот и смотрит за ней, ему достанется на память огарок свечи с этой стоянки. Огарок можно отвезти домой, а можно разводить им костры будущих стоянок.
Хорошо зажигает костер полоска оргстекла, «плексигласа», но ее не стоит сильно обнюхивать или жечь так, чтобы с нее срывались горящие, чадящие, шипящие капли расплавленного пластика.
У костра, греющего ровным жаром бревен, ;
задержатся сушильщики. Это очень ответственные люди, которые понимают, что обувь и шерсть сохнут долго, требуют постоянного внимания и мастерства, удаления от огня, терпения и уравновешенности.
Любимые песни Тропы у зимнего костра – «Снегурочка» Бокова, многие «зимние» песни Сергея Никитина, «Желтый цыпленок», «Утро стелет стужу на снегу» Белостоцкой, «Пиратская» Городницкого, «Бразилия» Берковского, «Слаломисты» Визбора, «Баксанская» Ники Персиянинова и его товарищей.
Старались брать в зимние походы хотя бы одну вместительную палатку, где сидя помещалась вся группа. В ней можно было растопить печку, сделанную своими руками из металлической коробки для кинопленки. Между двумя ее половинками вставлялась обечайка, вверх через асбестовый или проволочный переходник в крыше уходила труба. Дверца, колошники, поддувало, всё как у большой, взрослой печки, но все складно;е, компактное.
Можно было постараться из большой консервной банки, такая есть в видеоролике «Самая маленькая печка».
Особенно внимательно нужно перед ночлегом осмотреть деревья на территории лагеря и рядом с ним. Зимой деревья падают чаще, чем летом.
У каждого есть мягкие и толстые шерстяные носки, которые одеваются только на ночевке, в обувь в таких носках не влезешь.
Есть и шапочки ночного назначения.
Как правило, зимой ночью тепло, жарко. За 50 лет не помню ни одного случая простуды, подхваченной на зимней «холодной «ночевке» в лесу.
Под костер снег надо разгребать, под палатки – утаптывать.
Босиком по снегу пусть бегают – никто не простудится. В сугробах пусть валяются – никто не чихнёт, не кашлянет.
Самое ироническое развлечение в зимнем лесу – отправиться за дровами или за «лапами» и, хватаясь руками за стволы и ветки, вывалить себе за шиворот порядочный кусок снежной на;веси. Такой контрастный снежный душ хорошо освежает, но добавляет работы сушильщикам.
Никогда не жги в костре никакой пластик, даже маленький. Особенно – в зимнем костре, когда обоняние особенно активно и разборчиво. В городе мы живем в спутанном, сочетанном спаме запахов. В зимнем лесу все запахи разделены и значительны, пусть лес пахнет лесом, а не жженым полихлорвинилом. Запахи – очень значительная часть природы, безотчетно запоминающаяся, формирующая опорные представления о среде обитания.
Особенно важны они в неразъятом еще детском мире. Плохой, чужеродный запах тут же включает «эффект чистого листа», и всё вокруг становится вонючим, грязным.
Чистый воздух угадаешь по лишайникам на стволах деревьев. «Ведьмины воло-;
сы растут только там, где чистота воздуха давняя и непрерывная.
Отношение к лесу – важная составляющая культуры человека, индикатор его личностных свойств, но и культуры группы, преодолевающей лыжный маршрут.
Зимний лес – добрый, теплый и мягкий, если хорошо к нему относиться.
Зимний лес – честный, он никогда тебя не обманет. Своим снеговым «ёршиком», хвойными лапами он очистит душу, просветлит глаза, научит ценить человеческое тепло, хранить его и умножать.
Утром, сняв лагерь и собравшись, можно сделать прощальный круг, увидеть и обсудить множество следов, оставленных за ночь близ ночевки обитателями леса. Навесные снежные скульптуры будут сопровождать вас – они живут до первой оттепели. На несколько лет задержится, зарастая, пятнышко кострища в будущей траве. Птицы полакомятся крошками, которые мы им накрошили и будут до весны обсуждать эту странную многоногую гусеницу, состоящую из многих существ, упрямо идущих друг за другом по глубоким снегам, по балкам и оврагам, ельникам и зарослям подлеска.
Жар костра пополам с морозным воздухом останется в памяти, будет вспоминаться наплывами в душных клетках квартир.
Разумеется, «круг почета», прощальный круг вокруг стоянки надо делать без рюкзаков. Они, готовые, стоят в ряд на утоптанном снегу.
Между ними достаточное расстояние, чтобы подойти к рюкзаку не снимая лыж, «встать под рюкзак» (одеть его на себя), часто с посторонней помощью и на тихом стартовом ходу вытянуться в строй, идущий гуськом. Замыкающий еще раз окинет зорким глазом стоянку – не забыто ли чего – и передаст по строю первому одно слово: «Вышли!»
После этого можно набирать ход, по утренней прогулке уже понятно в каком состоянии группа. Лыжи очищены от снега с вечера, но бывает, что за ночь на их скользящей поверхности образуется «по;длип», они не скользят. Тот, у кого это случилось, старается держаться ближе к началу строя, где фирновая корка (наст) на снегу еще не измельчен грузовыми старателями, он отполирует подлип, снимет его.
Лыжной мазью пользовались очень редко, она была в диковинку. Натирали лыжи свечкой и куском пенопласта вплавляли стеарин-парафин в скользящую поверхность.
Если группа перед выходом с ночлега слышала команду «Валенки под клапан!», это означало, что посреди короткого зимнего дня будет полноценный обед, а не перекус, экономящий светлое время для движения.
Через полминуты после выхода даю расчет по строю, ко мне возвращается от замыкающего количество идущих в группе. Расчет – это святое, он проводится даже при полной очевидности того, что группа никого не забыла и не потеряла.
На троплении лыжни – ведении группы – менялись, как правило, через десять минут – по свистку замыкающего, ;
который не только отсекает время, но и смотрит за тем, чтобы место на нитке движения было удобным для смены.
Есть еще множество «мелочей», но, если их все описывать, получится громоздкий текст с уклоном в поучения. Я не знаю – что понятно по умолчанию, а что нет, но вопросы задавать некому.
«Минуткой» называется короткий отдых под рюкзаками. Летом в горах – руки идут в упор на колени, рюкзак лежит на спине, как на столе или подставке, дыхание восстанавливается быстро, нормализуется ток крови, отдыхает позвоночник от компрессивной нагрузки.
– Вдох. Выдох. Выпрямились. Пошли.
В зимних походах вместо колен используются лыжные палки. Их острые концы надежно фиксируются в снегу и на палки переходит опора верхней части туловища.
Все прошли подготовку по водно-солевому режиму, никто не рвется лакать воду или лизать снег. Отопьёмся чаем чуть позже.
Ничего не делается рывком, резким движением, если для этого нет достаточных оснований.
Никто в зимнем не станет под рюкзаком подниматься в гору «ёлочкой», только попеременным ступенчатым шагом. Ёлочка может повредить тазобедренный сустав, заднюю поверхность бедра. Из неё некуда «выскочить» при потере равновесия, только клюнуть носом в снег или в лыжи, что жестче.
Сознание ведущего работает интенсивно, оно мобилизовано на безаварийность, хотя внешне остаёшься спокойным. Мне помогала воспитанная в детстве реакция вратаря мальчишеской команды. Однако экстремально приходилось реагировать крайне редко, раз в несколько лет. Профилактика аварий – хорошее, полезное дело, она оставляет нам работу только с редчайшими, немыслимыми и непредвиденными ситуациями и многофакторными комплексами ситуаций. Как и в футболе, – сначала делаешь то, что нужно, а потом уже думаешь – что сделал.
При подготовке сложных походов и экспедиций психика старается скрадывать неблагоприятные прогнозы, надо хорошо с ней договориться, чтобы она не мешала своим оптимизмом и не провоцировала, вытесняя трагические стечения обстоятельств, к поверхностной, умозрительной подготовке группы и отдельных участников.
Позитивный настрой, доброе, деятельное отношение к себе и окружающим, приоритет спасения «чужой» жизни, – из таких кирпичиков складывается основание безаварийности в непростых условиях жизни в дикой природе.
Действовать быстро и правильно еще до осознания необходимости принять правильное решение – важное качество для руководителя детской туристской группы. Любой тугодум-лежебока может развить его в себе, если очень захочет.
Не знаю, есть ли математическая модель ;
предвидения, но само оно, безусловно, существует. Так же, как и многие другие ценности от природы, оно забыто, атрофировано, лежит под спудом отношения к себе, как к почти никчемной твари перед лицом великой мудрости человечества.
Покопавшись в собственном детстве и собственном «я», можно найти еще множество богатств, о которых забыл подозревать. Иногда они проявляются, поднявшись со дна личности в самые вершинные минуты жизни, но чаще привычно ноют невостребованным грузом, который уже неизвестно о чём.
Зимняя ночевка учит преодолевать холод неизвестности, открывать безмерные запасы тепла людского в себе и окружающ WAих, чувствовать себя человеком ответственным, без которого не обойтись ни в малом масштабе, ни в большом.
«Ночь. Тишина.
Золотое дыханье костра.
Снег медленно тает
На лапах уснувшего кедра.
Ты шел. Ты устал.
Но тебе не уснуть до утра,
Влюбившись, как в сказку,
В ночные таёжные недра…»
Я не помню автора этих невеликих стихов из журнала, в котором они были напечатаны в 60-х. Но стихи очень точные. Возможно, это Павел Мелехин. Спасибо автору, эти строки были с нами много лет, не стали песней, но и не исчезли как мотыльки-однодневки в их вечном полете к рассвету. Вечном. Однодневном. Ничего нет более вечного, чем каждый миг. Он уже навсегда, он не может не быть, раз уже состоялся.
В моментах вечности никто не умирал, можно пойти в гости к Диогену, скрестить Герострата с писающим мальчиком и поискать в спасителях Рима гадкого гусенка.
Все ушедшие люди и мгновения живут в нас, говорят с нами, советуют, предостерегают, радуются и печалятся.
Давайте объединяться не только в пространстве, но и во времени. Бесконечность ушедших мгновений – чудесный подарок, который мы получили за то, что родились на Земле.
Пусть все куры будут счастливы. Мне с глубокого детства жаль их: чтобы шагать им приходится дергать головой. Я бы так не хотел. Я пробовал. Это утомительно.
[Продолжим здесь.]
В детстве я любил нарисовать пульт управления и чем-то управлять. Управление бывало разное – и локомотивы, и подводная лодка «Наутилус», и космические корабли. Кроме всех положенных в таких случаях рычагов и кнопок, я часто рисовал клавишу под названием «самоход». Нажимаешь на нее тремя пальцами, и твое транспортное средство само, по своему разумению и воле выбирает путь, скорость, режимы торможений, маршруты и цели, пространства и времена.
Иногда я делал такие пульты из обувных и прочих коробок, каких-то перевернутых вверх дном ящичков или просто фанерок, в которых можно было проделать дырки. Такие конструкции вскоре обросли у меня настоящими тумблерами, маленькими рубильниками от электроконструктора, мигающими лампочками, а то и стрелочными измерителями и индикаторами.
Первое и главное, что я чувствовал, находясь у пульта управления, – ответственность. Если, например, я вед локомотив, тянущий пассажирский поезд, а за окнами ночь, я должен тогда мягко и расчетливо тормозить или начинать движение с промежуточной станции, чтобы ни один пассажир не встрепенулся. В первую очередь это касалось спящих женщин, стариков и детей. В это же время я изображал все звуки своего почти настоящего поезда, бегущего по стыкам рельсовых путей, отжимающего тормозные колодки или, что важно было, заправку паровоза в пути. Когда же мне нужно было отбежать по мелким делам или заскочить на кухню поесть, я нажимал клавишу «самоход» и очень переживал за автоматику, на милость которой оставил свой транспорт и людей в нём.
Сейчас, когда я пишу эти тетрадки и начинаю транслировать из памяти реальные события или моделировать их, реконструировать диалоги и освещать пейзажи, мне кажется, что клавиша «самоход» вдавлена глубоко в панель и в положение «выкл» вернуться не может. Транслируя текст, диалоги в нем и рассказ о событиях, я попадаю неудержимо в положение ведомого: люди из текста делают что хотят, всё происходит так же спонтанно, как в жизни, и никак невозможно текст себе подчинить, можно только записывать происходящее – все делают что хотят и бессовестно плюют на любые мои авторские замыслы. Любое мое вмешательство в жизнь, текущую и происходящую внутри текста, чревато фальшью, нарочитостью, надуманностью.
Что делать с этим неподчинением героев и описываемых событий – я не знаю. Любая попытка коррекции просто прекращает, прерывает эту трансляцию текста через меня на бумагу. Из-за этого он, видимо, получается скучным и бедным на события, которые стоит описывать.
Утешает то, что все эти явления самовольной жизни героев – загадка для меня. Возможно, я не знаю чего-то, что знают писатели и журналисты, особенно писатели. Осознание незнания поддерживает меня в этой странной борьбе с моими героями.
Текст «Заметок», по моему ощущению, формируется где-то вне меня и тут ж через меня проходит, оставляя след на бумаге. Язык текста «вне меня» похож на язык снов – все понятно, но слов не разобрать. То мгновение, которое текст проходит сквозь меня, соверш-;
ает «перевод» с языка снов на тот, который я использую, когда пишу эти строки. Иногда слова «застревают» на переводе, и тогда я могу иметь то-то вроде «Нуныпык дастыр феджамени», или подобное. Разглядыванию разумом такой фрагмент уже не подлежит, он отправляется на помойку подсознания как печатный или рукописный текст, увиденный во сне – это псевдотекст (или предтекст), он рассыпается при попытке его рассмотреть и превращается в ничто, в непереводимую пачкотню, в распадающиеся и гаснущие фрагменты букв. Что происходит в это время с контекстом и подтекстом, мне не понятно. Есть ли эти составляющие в языке снов – мне неведомо.
Когда я чего-то не понимаю, это «что-то» захватывает меня целиком и мучает, пока не пойму. Вот, я пока не понял.
Есть ощущение разного характера сигналов. Это как оптическое через глаз переходит в электромагнитное и биохимическое. Из «залётов» в мир иной помню, что там тоже все говорится на языке снов, является простым, понятным и всеобъемлющим. Рассуждения на тему подключения к Единому Разуму Вселенной меня не устраивают: мы никогда от него не отключались, а если отключимся, то здесь уже не живём.
Дяденька из радиорекламы его минеральных вод увлеченно рассказывал, как большой симфонический оркестр благостно кристаллизует ящики с минводами, для которых он приглашен играть. Это понятно, вода всё помнит, горные ручьи поют голосами давно ушедших людей. Но сам принцип воздействия, взаимодействия разных, по-разному несущих сигнал полей – он каков? Я теряюсь. Индукция? Уже проходили. Резонанс? Чего с чем и в чём? Не знаю. Ловлю переход от сна к яви как ключ к отгадке и не могу поймать. А уж моментов засыпания и вовсе не помню, так они хитро устроены. Вроде не спишь, а уже спишь.
В «Рондо для Коряжки» об этом.
Я формирую текст на бумаге в том смысле, что действую как синхронный переводчик и стенографист.
Когда прямым взглядом смотришь на пейзаж, или на предметы, или на любых существ, в голове не возникают назывные слова. Вместо них – комплекс ощущений, всегда неповторимый и единственный. Именно он потом возникает при слове «трава» или «небо».
Когда мысленным взглядом окидываешь мир, возникают не слова, а именно эти комплексы ощущений, довольно сложные, использующие все ресурсы органов чувств.
Когда вспоминаешь жизнь, происходит тоже самое и обязанность переводчика перевести всё это в слова, в текст.
Тот, кто придумал акупунктуру, не знал анатомии, он вообще не был отягощен знанием, которое запретило бы вмиг такие дурости, как иглоукалывание.
Или он был богат каким-то другим знанием?
Парад комплексов ощущений устраивает нам музыка.
Постепенно вникая в бессловесный огромный мир, мы начинаем различать его закономерности, общие черты его компонентов, причинно-следственные связи внутри него.
Годам к восьми наш внутренний эмбрион отражения вселенной готов, мы начинаем совершенствовать его, и он отвечает нам взаимностью.;
Если ты с детьми, то работать нужно именно над образом вселенной, делать это вместе с Ребенком, если он тебе позволит или позовет тебя в помощь, только так ты можешь «работать с детьми» – через их внутреннее отражение вселенных, которые уже в 10 лет будут проецироваться наружу.
Эти «архетипы вселенных» подвижны, ибо состоят не из стальных конструкций, а из тех же неназванных комплексов ощущений. Неназванных, текучих, мимолетных, безусловно и абсолютно принадлежащих хозяину своего внутреннего мира и больше никому. Какую власть над этими внутренними вселенными играет чужое слово? По сути – никакой. Словесный вариант воспитания, все эти внушения и нотации – пустой звук, педагогическая импотенция. Нотации? Смешно. Поучения? Глупо.
Развивая дальше эту ветку рассуждений, поймем, что Тропа – это содружество внутренних вселенных, а группа – жилище для такого содружества.
Тело лишь дополняет возможности общения между собой внутренних вселенных, обладая всем набором преимуществ транспортного средства. Не бойся ходить со мной в понятийные дебри, я всегда знаю где выход, спортивное ориентирование поможет. Боишься – сиди дома у печки, там всё понятно. Асисяись? Я асисяю. Мне кажется, что Бог создал людей из каких-то ранее заготовленных животных. Может быть, это была отдельная порода обезьян, из которых в люди одни произошли давно, другие недавно, а третьи – не совсем.
Является ли внутренняя вселенная только зеркалом, управляемым и подчиненным устройством? Нет, она и самостоятельный организм, развивающийся по своим, неизвестным мне законам, которые смотрятся как спонтанность, но, видимо, имеют свои закономерности за пределами моих знаний и представлений. Внутренняя вселенная несет в себе множество сюрпризов, от ежедневных до ежесекундных, по сути – она и есть то, что мы называем личностью, но сейчас мы с тобой её рассматриваем не как венец, а как корешок, как причину себя самой.
Когда начинаешь в ней что-нибудь называть словами, это «что-нибудь» непременно ускользает от слова и они существуют отдельно, условно связываясь с помощью сознания. Ты назвал что-то словом, а оно уже изменилось и нужно искать новое слово, но всегда ли нужны слова? Есть искусство, оно передает нам виды внутренней вселенной без слов, даже если пользуется ими для трансляции образов. Давай всплывём, подышим, а то запутаемся в водорослях и останемся в великом и ярком бессловесном мире, пока не придут за нами Садко в обнимку с Кусто.
[Ручку купил в ларьке. Она местная.]
Внутренняя вселенная не меньше «внешней», но бывает мало заполнена – еда на столе и любимая игрушка в компе. Чуть позже туда добавляется музончик и тёлка. Это всё, если не считать «синьки» и прочей дури. В подростковом возрасте туда еще влезет иномарка и пара мешков с бабками, после чего начинаются потери и никаких приобретений.
По сути, богатство такой вселенной определяется мечтой. Можно было бы сказать, что каждый содержит в себе только то, о чем мечтает, а в окружающем мире распознает только то, что уже содержит в себе.
;
Мы можем взять какую-то другую систему образов и разобрать в ней тот же вопрос внутреннего устройства человека и группы, разница будет только в словах и образах, суть останется такой же.
Возможно, что всё это досконально разобрано в конце позапрошлого ;
века и я пишу банальности, надоедливо освещая снова и снова общие места. Тогда меня извинит моё среднее образование и малая начитанность. При этом любой «изобретатель велосипеда» изобрел его сам – на основе своего жизненного опыта, собственных наблюдений и некоторой природной сообразительности. Ничего дурного в очередном изобретении велосипеда нет, как и в самостоятельном поиске доказательства теорем, которые давно доказаны. Я же пытаюсь показать как работает сознание отдельно взятого дурака и неуча в поисках решений, синтеза гипотез и считаю, что маленький, но пытливый умишко интереснее большого инертного ума.
Я с удовольствием научил бы думать муравья или дрозда, но можно и человека. Останавливает сознание того, что думающее существо априори находится под дамокловым мечом тех, кто хочет думать за всех и учит всех только выполнению их указаний.
Опасаясь «тех, которые велят», я не раскрываю здесь некоторые ключи к познаниям и действиям, лишь показываю где висят замки, которые надежно заперты самой природой в качестве защиты от дураков, бездушных и самозабвенных.
Умом Россию не поднять, числом винтовок не измерить, я уверен в этом. Ровно так же – насильно не откроется дольмен, его нельзя ни купить, ни сделать лохом. Да и вообще, всё настоящее, содержащее истину не может подчиняться силе, хитрости или деньгам – оно мигом перестанет быть собой – настоящим.
Вообще же, всё, что тут написано – отчет о работе личной лаборатории дурака, у которого почему-то что-то получалось.
Тропа же примыкала каким-то боком к этой лаборатории, но не была ею. Она существовала по законам пребывания человека в горах, по законам отношения к детям, выработанным ею самой в союзе с дурацкой лабораторией, в которую я не приглашал других людей, но полем её деятельности был сам, со времени рождения, а по какую дату – будет написано на табличке или камешке.
;
Пожалуй, надо записывать тутошние сны. Они все о Тропе и тропяных. Есть в них что-то недосказанное мне явью, оно требует расшифровки. Вдруг это будет кому-то интересно.
;
[В этой тетрадке пишется кучно, но вяло. Редактор, может, выбрал бы здесь какие-то куски, а в основном – спам, повторы. Помню, А.Н. Тубельский взял мой листочек А4 с изложением программы ЦВИРЛ, прочитал и говорит:
– Юра, в этом листке зашито двенадцать диссертаций, я посчитал.
И смотрит на меня с ожиданием. Я пожал плечами и сказал, что не виноват. Но верить ему подобало, он всё-таки академик РАО.
Я не зашивал туда никакие диссертации. Все получилось случайно. Может, и тут случайно что-то есть, я не знаю.]
Говорят, Капицу как-то позвали в Штаты разобраться почему не работает ;
сделанный ими маленький, величиной с железнодорожную цистерну ядерный реактор. Капица посмотрел схемы и запросил кувалду. Его единственный удар по «цистерне» оказался впору: реактор заработал.
– Потрясающе! Гениально! – говорили американцы. – Что вы хотите за работу?
– Тысячу долларов за один удар кувалдой? – спросил кто-то.
– Нет, – объяснил Капица. – За удар я беру один доллар. Остальное – за то, что я знал куда ударить.
Может, это и байка, но красивая. Старики помнят, как мы заставляли работать советские телевизоры, рассчитывая точные удары по их корпусам. Удар в область силового трансформатора давал один эффект, удар туда, где находился таинственный высокочастотный блок – другой. Силовики правы в том смысле, что Россия всегда знает по какому месту надо вдарить, чтобы всё заработало. Грусть берет только, когда вместо кувалды, или рядом с нею, нет никакого другого инструмента. Особенно в работе с людьми.
В телевизоре сегодня вскользь сказали о каком-то митинге оппозиции, который собрал Навальный. Вроде бы митинг разогнали и сотни людей арестовали.
С точки зрения Проханова и других хинштейнов, это – проявление силы. Но мне кажется, что это проявлене слабости и глупости. Это объявление войны лейкоцитам от имени эритроцитов. Очередная общественно-политическая зима сменится оттепелью, тогда и понадобится Тропа. На ней мы разбивали кувалдой и кайлом только верхушки подскалков, оказавшихся в самом ложе Тропы.
Поиск выгоды и обеспечение безопасности – разные вещи, хорошо бы их отличать друг от друга. И хорошо бы понимать, что именно «чужая» выгода может обеспечить твою безопасность. На каждую цистерну по Капице не бывает.
Слишком много вынужденных судеб и слишком мало своих. До весны в России ещё много метелей и морозов, а пока – сделаем оттепель. Это будет третья на моём веку, две предыдущие разразились при Хрущеве и Горбачеве.
Конец марта, я вижу, как неистово борется зима с весною, напуская совсем не игрушечную непогоду.
Укройте детей в непогоду, защитите от бессовестной пурги и экстремальных морозов и будет вам весна.
[В дачке пришел кофе, это хорошо, спасибо. Давление (АД) было 92/70, после пития кофе стало 125/75 и сразу стало лучше писаться с ударением на «а». Кофе без сахара – это интересно, распробую – привыкну.] [Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко, не присылай консервы – открыть не могу.] [Впрочем, то, что прислали, есть в тутошнем ларьке и выглядит дешевле, чем почтовые расходы или оплата курьера.]
Спасибо тем, кто снится мне. Приходите ещё, мы не закончили какие-то сборы, то ли в разведку, то ли в заброску верхнего лагеря. Дунайка, тебе осо-;
бое спасибо за заботу и предостережение, но я не могу озлобиться в принципе. У меня с рождения нет ни этих электроволн, ни этой биохимии. Пару раз хотел, но рассмеялся. Нету зла. Есть уйма терпения и вера, что каждому дается только то, что он может и должен преодолеть. Я – могу. Я – это душа. Тело – моя принадлежность, но не я сам.
[Самоучитель для Пегаса.
Озорнушки.
Скажите, муза,
Вы из вуза?
– О нет, я тута –
из института!
Точка недоступа.
Дуэль с Левиафаном (суицид)
ООО Хронос и Анус.
Путевые озорнушки.
Представителем Бога внутри человека
является Совесть.
Суицидочки и Ассоль.
Федопилы
Заметки на полях / страны
(странные)
Точка недоступа]
[То, что в квадратных скобках – текстом не является.]
Почему на Тропе оппозиция была условной?
Жесткая оппозиция возникает там, где власть узурпирована группой людей или одним человеком, а остальные на решения персон влиять не могут. Это вызывает раздор и протестное поведение.
Власть и оппозиция спорят друг с другом, но в спорах никакие истины не рождаются. Они могут рождаться в диалоге, но диалог – это не отстаивание своего мнения любой ценой, а совместный поиск истины. В этом случае оппозиция становится условной.
Тропа не спорила ни с кем, включая самоё себя, она была в диалоге.
Поэтому оппозиция на ней условна, а протестное поведение – большая редкость, заслуживающая всеобщего доброго внимания.
*) Если кто-то один вдруг проспал принятие общего решения, соберутся все, объяснят ему аргументы, объяснят всё, что касается принятия решения. Если не убедили – решение заморожено, пока не убеждены все.
Вариант – особое мнение, которое человек высказывает по поводу решения, но не препятствует его выполнению. Особое мнение можно иметь по любому поводу, но важно заявить, что ты его имеешь, важно, чтобы каждый знал суть твоего мнения, твои аргументы и доводы.
Один может оказаться прав, а все могут ошибиться. Один – не меньше, чем все; все – не больше, чем один.
При попытке записать на бумагу правила («законы») Тропы, у всех получаются разные варианты. Объясняется это тем, что «законы» выводятся каждым новым поколением Тропы и касаются в первую очередь тех ;
вопросов и проблем, которые были важны и характерны именно для присутствующего поколения.
Одно только правило было популярным во всех поколениях, вызывало улыбку и сдержанный оптимизм:
№ 16 (на «тропяном языке» – шишнадцать). «Если нельзя, но очень хочется, то можно.»
Это – хитрое правило, в котором зашито: «Если можно, то не очень хочется». Таких смысловых «матрешек» за сорок лет было много, но «правило номер шишнадцать» передавалось из поколения в поколение очень бережно и настойчиво.
В правила Тропы под первыми номерами входили безусловные запреты, например, «одиночное хождение в горах запрещено», или «под тросиком (костровым) не ходим», или «в ЗПО (зонах повышенной опасности) выключи речь, включи дополнительное внимание.»
Поколенческие наборы тропяных правил разнились из-за состава группы, её возрастного ценза, уровня самоуправления группы и отдельных участников, степени ответственности и чувства юмора.
Несмотря на то, что никто так и не смог свести правила Тропы в один кодекс, все всегда были уверены, что такой кодекс существует. Я, впрочем, тоже был уверен, пока все мои попытки собрать воедино все правила Тропы не закончились полным фиаско.
Агрессия как версия отношения к окружающим не запрещалась законами, она была из разряда заболеваний, а не поведенческих особенностей. Её успешно лечили добрым отношением к агрессору (приболевшему) «несмотря ни на что». Если кто-то в общем круге рассказывал о вспышке агрессии, то это звучало не как осуждение, а как сочувствие. По отношению к озверевшим в обществе детям, Тропа явно проявляла материнскую модель поведения, не отторгая провинившихся и, что важно, давала возможность искать другого себя в себе, освобождаясь от рикошетных проявлений последствий пребывания в жесткой, неморальной, негуманной среде. Людей, у которых агрессия является врожденным компонентом (например, при особой работе эндокринной системы), очень мало. Но зубастым скандалистом с большой щитовидной железой, бронзовеющим на ветру от панической работы надпочечников, можно заварить тот же чабрец, зверобой, душицу, мелиссу, водяную мяту и подвижные бегающие их глаза потеплеют, речь и движения станут плавными, не зря же в Европе эти травы входят в состав многих антистрессовых бальзамов. Кипрей (Иван-чай) за два-три месяца смягчит пучеглазость взрывных скандалистов, они перестанут таращить глаза в поисках объекта отрицания. Веточка пихты или ели в компоте хорошо поддержит обретаемое спокойствие, надо только 3-5 минут её поварить. Да и само нахождение в лесу, полном живности, общение с деревьями, бережные работы на сквозной чистке тропы от пересекающих ее веток, – всё это настраивает на спокойное дружелюбие, то самое фоновое состояние, которое знаменуется на лице постоянно носимой на лице «улыбкой Гагарина» или «улыбкой дельфина».
Тропяная улыбка уже вскоре после появления очищала и распрямляла лица, смывала защитные маски за ненадобностью, расправляла сердитки и горевалки над переносицей. Оживали глаза. Теплели руки, подвижнее становились пальцы, но прищелкивание ими (томление от избытка негатива) было редкостью. Однако стоило для «щелкунчиков» усилить контакты с водой, как проходили и эти навязчивые движения.
Вода в горах – только живая, она всё помнит, многое знает и общается с нами. Недаром у адыгов («псех») и шапсугов («псух») ;
вода и душа обозначаются одним словом.
В Новосибирске меня водили лечиться – сидеть в большом кресле, по которому в больших трубках циркулирует вода. Сеанс длился двадцать минут. На Тропе такого лечения – хоть отбавляй, и оно круглосуточно. Особенно хорошо быть в падающей на тебя струе водопада, что подтвердил и А.В. Суворов – он сказал нам, что после такого водопадного сеанса к нему на час частично возвращается зрение и что проходят боли в позвоночнике.
Купаться большой кучей перед обедом – одно из любимых занятий. В «купалке», там, где поглубже горная речка и где всегда рядом, не только можно, но и нужно орать, улюлюкать, визжать и издавать с любой громкостью прочие звуки.
Купались голышом, это привычно. Один из запретов на Тропе – фото и видеосъемка в купалках. Будучи в такой информационной безопасности, юные «нудисты» чувствовали себя в ней привольно.
Тот, кто не купался, на купалку не шел: смотреть на это отвязное веселье не принято.
Все умели правильно заходить в прохладную воду, чтобы не было подарков, связанных с работой сердца. Худые выскакивали раньше и грелись на раскаленных солнцем камнях.
Еще один абсолютный запрет выполнялся на купалках – на хождение по водопаду. Оно неприемлемо ни при каких обстоятельствах, это прямая угроза здоровью и жизни. Ни с грузом, ни без него, ни босиком, ни в ботинках на триконях по водопадам ходить нельзя.
Забираться на выступающие из воды камни тоже негоже, это опасно для рук, грудной клетки и всех частей черепа, такой камень может оказаться скользким неожиданно, когда тонкая подсохшая корочка на его поверхности будет прорвана.
Не принято купаться там, где над водой расположены скалы, особенно аргелитовые.
Из воды тебя никто гнать не будет до самого окончания общего времени купания, только намекнут, что твои алые губы приобретают синий оттенок.
Перед купанием необходимо несколько минут отдохнуть рядом с водой, намочить в ней кисти рук, потом – стопы, чтобы организм понял – с какой водой он имеет дело. Потом неспеша идем в воду, но нырять с воздуха в глубокое место ты будешь тогда, когда раз-другой весь погрузишься в воду, оставляя голову на поверхности.
При купании у нас был принят «парный контроль». Каждый находит себе любую пару и они вдвоём должны с этого момента видеть друг друга непрерывно. Тем, кто был в паре, нырять с головой одновременно запрещалось.
Контроль за этим пиршеством осуществлялся помощниками руководителя, умеющими плавать и оказывать помощь на воде. У мальчишек это был мужчина, у девочек – женщина.
Ниже купалки по ручью (речке) располагалась только «стиральная машина» – зажатые между надежными камнями и/или привязанные к прибрежным стволам шмотки полоскались в бегущих струях, отдавая им все свои загрязнения безо всякого стирального порошка. Машина работала по ночам, а утром оставалось только отжать и высушить чистые вещи.
Настоящая стиралка работала у нас дома в Туапсе, где за сутки Вероника Михайловна могла выстирать горы одежды на всю группу, продуктовые мешочки и ;
прочие матерчатые причиндалы.
Пользоваться мылом в купалке было не принято, но это всегда можно было сделать в ее нижней по течению части. Вблизи каждого лагеря за пологом была «баня» – пятилитровая бутылка с отрезанным днищем, перевернутая горлышком вниз и хорошо закрепленная на деревьях. Сверху в неё заливали теплую воду и можно было неплохо помыться.
В альпийской зоне и скально-ледовом поясе вода другая, почти дистиллированная. Чтобы сделать на ней чай её надо хорошо посолить. Да и кипела она на высоте при пониженной температуре: перловку или горох не сваришь.
Но сколько же в этой воде было первозданной свежести и здоровья – не описать. Холодная, +4; – +5;, только что вырвавшаяся из-под земли, она являла собой образец, апофеоз новорожденного восторга, удивления и соединения земли с небом.
;
Равноудаленность «Солнечной Стороны» от любых политических партий и религиозных конфессий соблюдалась Тропой неукоснительно и без большого труда. Общую информацию о партии или конфессии ты получить мог, но свое отношение к ним вырабатывай сам. Тропяная привычка к самоопределению и самостоянию делала этот процесс довольно легким. Сам понимаешь, что ни в какой партии или конфессии такой оборот дела не поддерживался, дети должны были принадлежать им, но мы держались спокойно и стойко. Даже когда на развертке в Питере одна из конфессий предложила нам полное материальное обеспечение в обмен на верность ей, мы отказались. Получив это предложение, я сразу и честно рассказал о нём ребятам.
В ту морозную зиму мы ходили в рваных ботинках и перебивались с хлеба на воду, поэтому все меня внимательно слушали. Решили разделиться на несколько маленьких групп и в одночасье посетить все храмы этой конфессии, а потом уже принимать окончательное решение. Большинство ребят тогда находились в поисках своего пути к Богу и еще не определились. Вдруг?
Разъехались по храмам, к вечеру собрались.
– Ну, как? – спросил я.
Все помолчали, потом Артём сказал:
– В том храме, где я был, очень тепло. Горячие батареи и трубы прямо в храме. И лавочка. Я сидел в тепле, почти заснул.
– И? – спросил я.
Ответом была тишина, сопение, опущенные глаза.
– Вырабатывайте и формулируйте решение, принимайте его, – сказал я. – Правом «вето» я пользоваться не буду.
Сформулировали со словами «группа не считает возможным». Неделей раньше нам прислали завхоза нашей будущей программы, на которую будут отпускаться государственные средства. Звали его Александр Сергеевич Бучкин, и он сразу предложил мне 50 : 50. Половину средств забирает он, половину отдает мне и я делаю с ней что хочу. Я возмутился, сообщил Бучкину, что детских денег кроме детей никто не тронет и послал его по самому крутому маршруту, куда он отправился, усмехнувшись. Еще через три дня он вернулся с ;
несколькими дюжими мужиками мрачного вида, мы все были в это время в городе, изучали обиталища беспризорных. Бучкин с подручными взломал наше помещение на 6-м этаже и выбросил через лоджию в морозный двор все наши вещи. Питерская «развертка» на базе странного заведения под названием «Институт подростка» заканчивалась.
[в txt: …Тогда Бучкин предложил другое соотношение: 65% мне, остальное ему. Я озверел и (дальше по тексту)]
[Не помню, писал ли я про нанятого на меня «чиновником из администрации» киллера. Чиновник был очень недоволен, сказал Файн, директор «Института подростка» тем, что я всё время что-то копаю и расследую в «Институте». Ребят я успел отправить раньше, сам остался с Колькой, с ним мы и ушли от киллера в Москву на реальном паровозе «СО» по Сонковской ветке.]
[Если не писал – постараюсь дорассказать. Но это всё вокруг-тропяные дела, а важна видимо всё-таки сама Тропа. Так и продолжим.]
;
Видимо, какие-то проблемы мы решали с Тропой походя, не понимая, что это – проблемы. Решали часто «по умолчанию», не говоря слов, особенно, если проблема была еще в своей «завязке», в самом её начале. Я не знаю этих проблем, моё внимание прошло мимо них. Их может замечать сторонний наблюдатель, который в состоянии отличить проблему от ее отсутствия, я этого не могу. Мне для этого пришлось бы расчленять мир, живую ткань жизни, умертвляя до уровня «знания» саму проблему и травмируя мир, в котором она произрастает. Это непосильная для меня задача, я не способен расчленять мир или сознательно травмировать его.
Потому мне и нужны вопросы, чтобы я как в начале 70-х на «Круглом столе» «Советской России», стесняясь, обнаруживал, что есть проблемы и задачи, сквозь которые мы проходим насквозь, как через призрачный мираж – ничуть их не замечая.
Как-то одна заезжая психологица спросила у меня что-то вроде «границы субъект-субъектных отношений, определенных культурным гомеостазом Тропы», или что-то в этом роде. Я тут же стал ей отвечать, но запутался в терминах и вскоре завял, слегка пыхтя и розовея от беспомощности. Пытаясь помочь мне переводом своего вопроса на русский язык, она слегка запуталась сама, и мы сели пить чай с подзаваренными в него пихтовыми лапками. Чай был хорош, мы очень скоро забыли о нашем сложном вопросе-ответе, но, когда полоскали кружки в ручье, она вдруг спросила:
– А бывает, что двое поругавшихся мирятся без видимых на то причин?
– Так обычно и бывает, – подтвердил я. – Не очень прилично быть обиженным, наду-;
тым, или ссориться с кем-то на фоне вполне дружелюбной атмосферы.
– А песни могут помирить? – спросила она.
– Песни – вряд ли, – ответил я. – Но песня – может, если попадет «в десятку» их раздора.
Она понимающе улыбнулась, мне тоже было приятно получить эти редкие золотинки и брилианты понимания.
– Вы считаете, что нет педагогики как таковой, которая вообще? Которая собирает, обрабатывает и хранит данные об успехах и провалах? – спросила она.
– Мне думается, что педагогика – это не столько наука, сколько состояние, в котором можно находиться или не находиться, – сказал я. – Разве бывает состояние вообще? Я не знаю такого.
– Вы отвергаете науку вообще? – насторожилась она.
– Как процесс – нет, не отвергаю. Но науке следует признаваться и предупреждать, что все ее «конечные знания» по сути промежуточны, временны. Если, конечно, это живая наука, а не мертвечина догм и «окончательных истин».
– Почему дети у ваc не маются дурью, ведь вы им это вполне позволяете? – спросила она.
– Потому и не маются, – улыбнулся я, и она тоже улыбнулась.
Потом я увидел её с Федором возле пенька, на котором она расставила маленькие фигурки зверей, людей и еще чего-то. Они с Федькой тихо и увлеченно что-то обсуждали, изредка трогая или переставляя фигурки. Мне почему-то их диалог понравился, хотя я не слышал слов.
Не могу вспомнить, как ее звали. Скорее всего – Лена. Умница. Был 90-й год, на Тропе собралась уйма народа, и такая работа психолога мне представлялась органичной и симпатичной – в ней не было ничего искусственного, нарочного.
Взрослых создателей искусственных ситуаций я старался выдворять с Тропы, нутром чуя запах авторитаризма и душок превосходства над детьми. Вопрос был даже не в том, кто кому служит, а в том, что никто никому не служит. Дать работать на Тропе психологам, приезжим педагогам или съемочным группам ЦСДФ или ТВ было работой для ребят, они старались выполнять ее честно – ни на что не обращать внимания, но во всём помогать. Сочетание задач непростое, но для Тропы вполне выполнимое. Ведь если приезжал врач или краевед, а то и археолог – все продолжали заниматься тропяными делами, но вписывали в эти дела без ущерба заезжих спецов, которые тоже приехали работать, а не жмуриться на летнем солнце.
При этом Тропа никогда не оборачива-;
лась на свист, нигде и ни на какой. Это было очень важным её качеством.
[Наивное жизневедение?]
[Форма общности: очаг.] [Накопление представлений о должном]
[Фурье?] [Экософия?]
В основе бед школы, как таковой, лежит обязательность среднего образования. В основе успехов Тропы – добровольность участия в общем деле. Тропа никого не «вовлекает», она дает возможность в ответ на желание. Школа же должна «охватить» каждого, поэтому так много проблем в школьном воспитании, если оно еще где-то осталось.
Когда отпетые двоечники и хулиганы, доносчики, ябеды, криводушные помощники имеют явное преимущество в успешности над моральными, добросовестными, честными в своей вдумчивости людьми, ни о каком «школьном воспитании» речь вести не стоит. Мурло царствует, владеет, имеет, заказывает музыку, которая оглушает всех пошлостью, в почете всякие «как бы», в почете холопы и прихлебалы, кусочники и блюдолизы, наперсточники и брутальные «сила есть – ума не надо» – кого, как и чем воспитывать?
Образование как дело, как работу, в том числе совместную, никто не воспринимает. Цель каждого – не образоваться, а получить приличную оценку, стать «как бы» образованным. Получить, или купить, или украсть.
В краденной судьбе долго не проживёшь, она всё время будет требовать новых краж, подлогов, грабежей. Чистеньким можно остаться, если имеешь «друзей» среди ментов, среди другой силовой шушеры, всяких прокуроров и гражданинов начальников, или если имеешь «бабки» чтобы эту шушеру ублажать в обмен на укрывательство и лояльность.
Кому нужно такое государство? Людям? Нет, оно нужно мурлу.
Настоящая школа не должна быть детищем и проводником «как бы».
Настоящая школа должна противопоставлять себя гнилому социуму и скользкой «успешности»
Нынешняя школа, как мне кажется, – плоть от плоти нынешнего государственного и общественного устройства. Если точнее – то неустройства. Она исходит из того, что качество ученика можно купить, добыть принуждением и обманом. При чём же тут образование? Ни при чём. «Подвальная» педагогика клубов, отрядов и объединений делала лучше и больше, чем официальная школа. Общество почти не предложило выпускникам подвалов мест в социальных лифтах – государству думающие честные люди не только не нужны: оно настроено к ним враждебно.
Когда Э.Д. Днепров стал вдруг министром образования РФ, он объявил, что «подвальная» педагогика станет ведущей, а кто хочет работать по-старому – тот пусть уходит в подвалы.
Днепров был революционером, видимо, и вполне за это поплатился.
Кому это мы всё время платим собой, своими жизнями и судьбами? Мурлу. Сейчас – это его страна, его государство. Но что делать? – Это же моя Родина.
Если разделить школы на «для хороших людей» и «для успешных», мурло насторожится и скажет, что такое разделение влечет за собой социальную рознь. Мурло очень хочет при-;
лично выглядеть и быть как человек. Имея у себя государственные рычаги подавления и насилия, оно уничтожит школы для хороших. Для людей. Придется опять в подвалах делать всякие форпосты, но вскоре в стране окончательно прорвет канализацию, а говорить о нравственной чистоте, плавая в таком бульоне, будет весьма затруднительно. Выхода я пока не знаю. Тропа, например, просто ушла в лес, в горы.
Обязательное среднее образование не должно быть обязанностью ребенка, если он свободно не выбрал его как свою обязанность.
(«Хорошее воспитание не в том, что ты не прольёшь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой.»
А.П. Чехов.)
(«Мы можем сделать неравенство незаметным. В этом отношении многое сделают воспитание и культура.»
А.П. Чехов)
[везде, где я написал «чебрец», следует писать «чАбрец», как я и писал всю жизнь до того, но повелся на книжное написание слова, увиденное года 3 назад.]
[Мастерица ручки прислала. И трусы. Пробую и то, и другое. Оба мне нравятся. Спасибо. Днем раньше приехала бандероль, и тоже с трусами, но натянуть я их не смог – они на 15-20 размеров меньше моего 52-го. Трусов за два дня стало 10 (5+5), дефицит закончился. Это ощутимые приобретения.]
«…Гениальность есть предельная и порывистая, воодушевленная собственной бесконечностью правильность.»
(Б.Л. Пастернак)
Я – собака, понимаю собак, но тут их нет, и ко мне приходят кошки. Веду себя с ними политкорректно, тем более, что они прямым путем идут ко мне, когда их кто-нибудь обидел, обманул или не выказал своего расположения к пушистой их сущности, прошел мимо их величия, правильности, абсолютной честности и воплощения лучших намерений.
Я понимаю котят лучше, чем кошек и котов. Мне понятнее и ближе крысята, чем крысы, и эту мою специализацию души можно протянуть на многих тварей, которые во взрослом возрасте не кажутся привлекательными.
Каждый ребенок – надежда на то, что он не станет «таким как все». Бесполезность таких надежд очевидна, но именно она ведет меня ко всяким детенышам, особенно – к отвергнутым сородичами, непонятым, последним на своей социальной лестнице, увечным и неправильным, как белая ворона или пятиногая собака.
Что они чуют во мне? Вокруг – десятки людей. Незлобивость? Защиту? Поддержку? Политкорректность? Не знаю. Даже если не протяну руку и не почешу за ухом, уходят спокойно-довольные, уверенные, распрямленные. За кусочком сала или селедочной шкуркой они идут к другому человеку. За чем они идут ко мне? За чем?
Этого «чего-то» у меня, видимо, много – хватало на длинную в сотню человек интернатскую вереницу идущих после школьных занятий в жилой корпус. Ткнутся в грудь ;
и через несколько секунд, свободно выдохнув, испытав облегчение, отходят, порозовевшие, с открывшимися глазами, без вечных следов защитной маски на лице.
Знал бы что это, ощутил бы что это, – раздавал бы кусками, грузил бы лопатою во все их закрома – сделайте милость, – берите на здоровье. Но я не знаю что это, не могу его ощутить. Это не Любовь. Любовь делает больно, а это – не делает.
По детдомам в 80-х гуляла детская народная байка, что я всех лечу, взяв их голову в руки. А я помню только один такой случай, когда взял в руки ангинищу сибирского Хромика вместе с его головой. Он тогда закрыл глаза, вскоре порозовел и очень сильно вспотел. Высокая температура упала, краснота глаз и слабость куда-то делись, через 12-15 минут он был здоров, оставалось только выспаться.
Никаким «возложением рук» я не занимался, это было бы смешно. За ухом не чесал, шкурку не скармливал. Что это было?
;
«Удивительно, люди мыслят не по требованию духа, а по требованию выгод того положения, в котором они находятся.»
Л.Н. Толстой
«Нас соединяет то, что Одно во всех нас.»
Л.Н. Толстой
«… Отказавшись от личного Бога, трудно поверить в Бога безличного. (…) Чтобы верить в Бога безличного, нужно себя сделать достойным вместилищем Его…»
(Л.Н. Толстой)
«Любовь – соединение душ, разделенных телами друг от друга. Любовь – одно из проявлений Бога, как разумение – тоже одно из Его проявлений. Вероятно, есть и другие проявления Бога. Посредством любви разумения мы познаем Бога, но во всей полноте существо Бога нам не открыто. Оно непостижимо, и, как у вас выходит, в любви мы стремимся познать божественную сущность.»
Л.Н. Толстой
«Единственная истинная добродетель – это ненависть к себе, потому что всякий человек достоин ненависти своей похотливостью. Ненавидя же себя, человек ищет существо, достойное любви. Но так как мы не можем любить ничего вне нас, то мы вынуждены любить существо, которое было бы в нас, но не было бы нами, и таким существом может быть только одно – всемирное существо. Царство божие в нас (Лк. XVII, 21); всемирное благо в нас, но оно не мы.»
Паскаль
Мне кажется, что вся история России – череда самых разных попыток вырваться из-под силовой власти, которой можно только подчиняться или не подчиняться, а влиять на неё, сотрудничать с ней – невозможно. Власть тьмы и тьма власти ни в каких сочетаниях не дают ответственности, производимой свободой. Такая ответственность была бы двигателем самовоспитания, самообразования, самоопределения, – всех составляющих самостояния, которое невозможно без морали и нравственности. Странная, многове;
ковая гиперопёка гражданина государством, видной частью которой является манипуляция общественным сознанием. Оно мечется в поисках лучшего из худших начальников, не подозревая, что нужно сделать для улучшения, очеловечевания жизни.
По сути, страна уже несколько веков подряд занимается гражданской войной с самой собой, а на войне детям места нет, только как будущим создателям этой войны – с обеих сторон фронта.
Этот странный и трагичный «армагеддон» наследуется каждым приходящим поколением, а они сменяются не ступенчато, а плавно, обильно добавляя к генетическому наследованию социальное. Выход – воспитание иного поколения и, возможно, как бы ни было грустно, – селекция, отбор, укрепление и поощрение тех, кто «для добра буду проводник, а для зла – изолятор», как сказал Таик, Альтаир, 12-летний одессит Серафим Орфеев, о безвременном уходе которого всегда будет скорбить Тропа.
Селекция не должна быть принуждением или хитростью. Вполне достаточно разной организации территории притяжения, с разными ценностями и приоритетами. Так разнесены лагеря на Тропе, это простая работа, не требующая спецнавыков и сверхзнаний. Обозначьте четко разницу и дайте свободу выбора – группа сама разделит себя на тех и этих, те и эти останутся в почете друг у друга и у самих себя при всей разнице функций тех и этих, их уклада жизни, их культуры и т.д.
Рискну заметить, что чем дальше такие организационные заботы от наукообразного, кабинетного «знания», чем ближе они к естественному течению событий, тем успешнее происходит самоотбор в группе, тем ничтожнее моменты, могущие обернуться сегрегацией, конфронтацией, революцией.
Разное «общественное устройство» лагерей Тропы, находящихся там групп – явление обычное, прошедшее «стадию эксперимента» уже в конце 60-х годов XX века. Если бы я не прожил жизнь на Тропе, то вполне согласился бы, что такой наивный дилетантский подход неприемлем, но лагеря и группы разнятся не только в пространстве, но и во времени. Одна и та же группа по мере самосовершенствования может проходить разные модели своего устройства, совершенствуясь, пробуя, играя. Довольно легко переходить из одной группы в другую, пробуя себя в разных ипостасях и разных моделях поведения. Игра как естественный способ для ребенка познавать мир и себя в нём, снимает напряжение в такой социальной деятельности, а уж серьезная неигра порождала бы страх ошибки вместо праздника социального творчества.
Игра не объявляется, не является чем-то отдельным, искусственным, ограниченным в жестких рамках. Она – естественная часть тропяной жизни и воспринимается как реальная жизнь.
Понятие «детская игра» скорее всего изобрели взрослые, чтобы подчеркнуть свою важность и серьезность. Поэтому они и делают много глупостей, которых ;
можно избежать играючи.
Сталь Шмаков, Анатолий Мудрик, ау, мы прорастали впотьмах при первосвете ваших карманных фонариков, обозначавших путь и освещающих грабли на этом пути.
Как было бы славно, если бы страны и режимы не воевали, а играли в войнушку, правда? Может быть, именно в этой фразе я ближе всего к тому, что пытаюсь сказать в этих «Записках».
Пронзительной точности Бармалей в виде Ролана Быкова в его «Айболите-66» всегда сопровождает Тропу, дразнится и делает самые неожиданные по своей абсурдности заявления. Мы смеёмся и идем своим путём.
«– Я – гениальный» – поёт Бармалей, что правда.
«– Ах, что за страшный,
Ужасный я!»
Дело не в том, что гениальность, страх и ужас – игрушечные. Дело в том, что я могу их играть, как и всё другое, примерить их на себя, отречься смехом и продолжить свой путь.
«Пустите меня в окно, добрые люди,
А не то я выломаю дверь.»
«Как ты можешь обманывать маленьких?! – возмущается Айболит, защищая от Бармалея обезьянку Чичи.
«Я не могу ждать, пока она вырастет!» – парирует Бармалей.
Тропа неистощима на игры, но абсолютно серьезна, если и когда это надо. ПСР (поисково-спасательные работы), когда детям приходилось искать и вызволять из трудных ситуаций взрослых – не редкость на Тропе. Она могла бы гордиться этим, если бы не тропяное правило-наставление: «неизвестно что труднее – сделать доброе дело, или никогда не вспомнить о нём» (древнеиндийское).
Снова повторю – я не готов писать о Тропе, мне нужно было еще 2-3 года, чтобы сформировать внутри себя хотя бы очертания такого текста. Но судьба распорядилась иначе, и я кормлю вас сырыми полуфабрикатами вместо разумно приготовленного обеда.
Даже перечитать написанное мне не под силу – за эти два года глаза стали плохо видеть. А так бы хотелось перечитать, что-то переписать, что-то очень поправить.
;
Пора бы рассказать о сущности работающего на Тропе «Эффекта домино наоборот», когда цепочка взаимоотношений не валит каждого следующего, а поднимает его, ставит на ноги.
Если коротко, то все дело в том, что внутренние приоритеты под влиянием горной тропяной жизни меняются с «нормальное положение – лёжа» на «нормальное положение – стоя». За неделю-две группа, готовая к такому прыжку, пружинящая в поисках своего «нормального положения» при совсем незначительном событии, зовущем вверх, начинает подниматься, приобретая новое положение для каждого и для всей группы. Все «распрямля-;
ются». Подробнее – потом, если успею. Но это же так легко, правда? И понять легко, а сделать – еще легче. На Тропе. В горах, в море, в тайге и тундре, на Марсе и в десятом измерении. Но не в обыденной жизни семьи и школы. Там нет натянутой струны, ведущей к цели, а часто нет и самой цели, она не осознана, не сформулирована, или отсутствует. Я не о той цели, которая декларируется или навязывается взрослыми потому, что они больше знают и вообще серьезные люди в отличие от некоторых. Я про внутреннюю, нутряную, желанную, осознанную цель ребенка, которую он может определить только сам. Каждому своё, конформизм обезьяноподобных не пройдет.
Если цель начинает довлеть, насильничать, её можно усовершенствовать или вообще сменить, или перемасштабировать. Главное – не смотреть на цель сквозь оптический прицел, остальное вполне поправимо. Чтобы найти цель, часто нужно много их примерить на себе, пока не найдется та, которая впору. Где примерять? На Тропе, конечно.
И – никаких разговоров о важности определения цели, об ужасах её отсутствия, о неопределенности задач, решая которые к цели движешься. Только навык быстрого и точного решения проблем, который в горах приобретается легко, особенно на занятиях по скалолазанию или в изнурительных «разведках нитки Тропы». Тот, кто ходит в разведку – никогда не решится на суицид. Он знает цену жизни и свою цену в необходимой помощи товарищам. Иногда чтобы вырастить внутреннюю опору нужны месяцы и годы, но, когда она выросла и окрепла – ничто уже не отвратит от жизни.
Потерявших смысл и внутреннюю опору суицидников мы брали охотно, несмотря на то, что они были индифферентны по отношению к группе и Тропе. К ним уместно было обращать вопрос – не против ли они вместе с нами сделать тропу, поскольку она нужна для и т.д. Если у остальных было решающим желание работать с нами, то у суицидников нам хватало их согласия. С желаниями у них вообще не густо, мягко говоря. Я скажу так: не надо суицидников брать пальцами, им холодно от этого. Только открытую дружественную теплую ладонь они услышат при общении. У них нет сил удивляться, но откроем им сердце – пусть наша уверенность в себе будет временно их протезом уверенности в себе.
Регрессивные процессы, которые были в бытности каждого вне Тропы, сменяются довольно мощными прогрессивными, меняются полюса и знаки, идет перестройка личности, адаптация ее в новой для неё дружественной среде группы и одновременно среда дикой природы, настоящих трудностей и нагрузок, в том числе нравственных, моральных, волевых. Прогрессирует не только каждый, но и сама группа – движение к общей цели – прокладке тропы – побуждает каждого и группу искать в себе новые средства, поскольку прокладка тропы входит в круг личных интересов каж-;
дого и является приоритетом группы.
Меридианы, по которым я выстраиваю «Заметки», вряд ли имеют отношение к стройной логике и системности изложения, но у меня и у Тропы они таковы, при желании читатель может сделать внутри себя перевод на понятный ему язык и внести свою лепту в стиль изложения, или отложить в сторону эту мою писанину.
Тургеневский Герасим вряд ли был кинологом, но всё равно, как и поп, у которого тоже была собака, к собачьим делам причастен, так и я, ничего не понимающий в Тропе по случаю среднего образования, говорю о ней без умолку, в надежде, что хотя бы несколько слов прояснят её.
Тропа уводит от энтропии в другую сторону, созиданию сопутствует минимальное разрушение, которое не причиняет вреда дикой природе, лишь отдает приоритет уверенного движения путнику, человеку идущему, организуя только саму нитку тропы и бережно оставляя нетронутыми природные объекты. Например, выбивая полку в грунтовом склоне, группа обязательно сделает дренажи для сохранения склона от эрозии, на нашей тропе не может быть луж, скольжения по грунту, ветки при сквозной чистке хода тропы выпиливаются только в расчете на всадника с волокушей, на которой лежит человек. Маленькие деревца будут пересажены с ложа тропы, если их невозможно обойти. Гнездовья птиц и убежища зверей будут обойдены, как и родники – истоки рек. Антропогенные разрушения будут нивелированы, а где можно – компенсированы или удалены из природы. Реставрируются побитые тракторами родники, верховые ручьи – истоки рек, их берега укрепляются нами, для остановки эрозии склонов мы переносим в места повреждений грунт, дерн, подсыпаем гравий, укрепляем ложе ручья. Мусор, который теперь присутствует даже в отдаленных диких местах, упокоится с нашей помощью под землей, а водопойные тропы зверей и сами водопои останутся нетронутыми.
Такое отношение группы к внешнему миру обращается во внутренний мир каждого участника экспедиции, и не только результат важен в этом случае, но и сама динамика процесса, его логичность, организованность.
Понятно, что в городе или на пикнике такую работу найти сложно, но любые труды по экологической реставрации местности оставляют или прокладывают благодатный путь во внутреннем мире реставратора.
Людям давно известно, что самый лучший способ помочь себе – начать помогать другим. Личность ребенка очень часто имеет те же разрушения и проблемы, что и первозданная дикая природа. Приводя её в порядок и прокладывая пути, ребенок невольно совершает то же самое внутри себя. Выгода, которую принято ожидать в обмен на затраченные силы, здесь является в образах новых, ранее не испытанных состояний и настроений, как правило – мажорных.
Огромное количество и отменное качество природных формул жизни, алгоритмы симбиозов, согласованные действия компонентов систем – все это оздоравливает, воспитывает, дает пищу для дальнейших размышлений, предлагает свой жиз-;
ненный опыт и ничего не просит взамен – Природа не торгует, она дарит, лечит, наставляет.
Границы между Тропой и природой, Тропой и социумом, человечеством размыты, условны, подвижны. Являясь и природным, и социальным объектом, Тропа существует одновременно во многих ипостасях, что не дает мне возможности уверенно провести какие-то границы.
Это дает мне возможность считать Тропу условным, а не фактическим изолятом – связи её со внешней средой множественны, как и взаимодействие, и в итоге – взаимозависимости.
Списанные со старых кораблей судовые телефоны с огромными трубками и вполне школьными по величине звонками, были подарком судьбы, они даже не требовали электропитания, а работали если покрутишь ручку вызова – телефоны связали лагеря Тропы в систему, обеспечили их согласованную работу, а изобретенный нами однопроводной вариант линии решил проблему связи между аппаратами, находящимися на разных лагерях, иногда за десятки километров друг от друга. Подключив в порядке эксперимента телефонную линию к усилителю батарейного приёмника, мы получили устойчиво и мощно работающую громкую связь. Все разговоры, кроме личных, стали доступны для общего прослушивания и жизнь на Тропе по-новому зазвучала не только на местности, но и в электросвязи, в динамиках, наушниках. Это был 1982 год и это было очередное рождение Тропы как единой системы. Времена гонцов с записками канули в прошлое, оставив лёгкую ностальгию – всё-таки быть связным и доставлять важные письма – тоже увлекательно.
Один провод, потолще, отводим в заземление, второй, потоньше, умело тянем между лагерями, поднимая его высоко на ветви деревьев – вот и есть связь.
В 1982 во время обрывов тонкого воздушного провода система начинала работать как детекторный приемник – в нём пела Алла Пугачева. Если слышишь её – значит на линии обрыв и ты больше никого не услышишь, пока его не устранишь.
Пара связистов уходит по линии, унося с собой контрольный телефон – они будут искать обрыв пока не найдут и не устранят. Линия идет не по нитке тропы, её бы давно порвали, а в обход, по обрывам, густому лесу, крутым склонам.
Связные – святые люди. Они всегда улыбаются. Их везде любят. Они очень надёжны, ходят вдвоем (одиночное хождение запрещено) и на вечерних разборах возле костра любят сидеть рядом. Когда они возвращаются с линии, – лица их свежи какой-то небесной свежестью, у них добрые нездешние глаза и уверенная походка, несмотря на усталость. Их отпаивают чаем, а они держатся вместе и улыбаются, будто узнали какую-то важную добрую тайну.
– Тайну? – удивляются они. – Нет, все хорошо, всё штатно. Без травм, это олень сбил линию, задев ее рогами. ;
Мы подняли ее выше всех рогов. Сделали надежную скрутку. А у вас как, все хорошо?
– Штатно, – говорит Янка. – Компот был классный.
С появлением современных средств связи, Тропа может жить у вас на столе или в кармане. Есть два места, где не стояла бы камера – купалка и «поле чудес» (туалет). Эдакое реалити-шоу но с нормальным русским языком и нормальной артикуляцией. Возможно, детям РФ не хватает чего-то именно такого. Детского телевидения нет в стране, попса компьютерных мультиков и импортные детские проблемы в школе – не в счет. Россия, несмотря на обилие экологических бедствий, – страна с огромными неосвоенными территориями удивительной красоты и силы. Жаль, что нет второй жизни, мы с Тропой провели бы её под камерами, под взглядами многих глаз – нам нечего скрывать и нечего стесняться.
Лица в отблесках костров особенно прекрасны. Не наглядеться. Особенно – в кругу вечерних мыслей, итогов дня и всей прошедшей до него жизни.
– Я сегодня… увидел трутовик, – говорит Севка, молчун-аутист, и смеется беззвучно, но очень заразительно.
– Он смешной? – спрашивает Катюха. Все уже смеются вместе с Севкой.
– Не, – говорит Севка. – Он неприличный.
Тропа – открытая неизолированная система, активно взаимодействующая с внешней средой. Педагогика Тропы является производным от сущности и устройства самой системы и внутри неё не декларируется как задача или цель сообщества, равно как экологическая культура, творческое и физическое развитие, интеллектуальная деятельность. Задача Тропы – сама тропа, реально прокладываемая в горах и служащая всем путникам – туристам, охотникам, спасателям и т.д. Система, ставящая перед собой только специфические педагогические задачи, вряд ли сможет их решить, поскольку будет оторвана от реальной, интересной для людей (детей) жизни.
Тропа не является исполнением какого-то заранее разработанного умозрительного бумажного проекта, она складывалась как система естественным образом и в естественных условиях. Эти «Записки» – первая наша попытка осмыслить себя как явление.
Сороконожка пытается рассказать как она ходит. Возможно ли это? Посмотрим.
Являясь частью природы, Тропа не растворяется в ней. Социальное, общественное, существуя на природном фундаменте и в союзе с природой, остается человеческим явлением. Так же и группа, живущая среди стай, не становится стаей или охлосом, осознавая ответственность человека, группы людей перед природой, перед прошлым, настоящим и будущим. Тропа сохраняет все свои системные свойства, они же её природные свойства, среди которых важна экологическая модель поведения группы и человека.
На основе взаимодействия с природой Тропа имеет качества, которые не присущи ни человеку, ни природе в от-;
дельности и которые делают потенциал системы сравнительно высоким, в т.ч. в области образования и воспитания. Высокий потенциал и широкие возможности Тропы – это результат именно постоянного взаимодействия группы с природой.
Власть разума, не зависящая от разума власти благотворна для всех, кто находится в ее поле. Возникает некая новая генерация, названия которой я не знаю, не умею выразить очеловеченную природу и оприроженного человека в одном целом явлении.
«Человек впервые реально понял, что он житель планеты и может – должен – мыслить и действовать в новом аспекте, не только в аспекте отдельной личности, семьи или роде, государств или их союзов, но и в планетном аспекте.»
В.И. Вернадский. Размышления натуралиста. Научная мысль как планетное явление. М., кн. 2-я, с. 21.
Самоуправление является свойством Тропы, присущим ей как системе, самосоздавшейся в достаточно суровых природных условиях. Такие условия, выдвигающие человеку и группе повышенные требования организации жизни, лежат в основе коллективизма, доброго отношения друг к другу, оптимизации всех видов совместной деятельности. Невозможно жить в сложных природных условиях и без понимания природы, внимания к ней. Невозможно противостоять неблагоприятным для людей явлениям природы без альтруизма и толерантности, сдержанного и разумного поведения.
Труднее на Тропе приходится детям гиперопёки, и/или тем, кому весь мир всё должен, а они ему – ничего.
Обмен всякого рода сигнальной информацией является тем способом организации действий и взаимодействий, который органично присущ Тропе и часто воспринимается как ее обычай, передаваемый из поколения (3,5 – 4 года) в поколение, как традиция.
Именно обмен сигналами, а не страх силового давления правит Тропой, не торговые отношения, где перемещается «выгода», не суеверные страхи, где наказание неизвестно, но неизбежно. Только сигналы, подаваемые разумом и чувствами и воспринимаемые разумом и чувствами. Оказание давления человеком на человека или группу – исключено, его в свойствах и атрибутах Тропы не существует, никогда не было и не может быть.
– Я не знаю что делать, – сокрушается на вечернем разборе десятилетний Ваня. – Вы мне прикажите – я всё сделаю, а сам я не могу.
– Ты же человек, Ваня, – говорят ему из Круга. – Выполнять приказы может и дрессированная собачка. Тебя никто не торопит, просто обидно, что ты на Тропе ищешь начальников. Их тут нет. Попробуй думать сам. Мы можем что-то советовать тебе, но указывать, приказывать – никогда.
– Что же мне теперь делать? – отчаялся Ваня.
– Думать.
– Это как??!
– Спокойно, глядя вокруг и понимая что происходит, где и кому нужна помощь.
– А если потом спросят?..;
– Кроме тебя самого, никто не спросит. А если захочешь сам говорить о себе или о других – говори здесь, на круге. Руководитель у тебя есть только при выполнении авральных работ. Все остальное время у тебя, если хочешь, много советчиков, но начальник себя – ты сам.
Недели три спустя Иван получил на круге деревянную медаль Тропы «з победу над собой», надел её на шею и после разбора обошел всех, каждого поблагодарил лично и глядя в глаза. Медаль бережно хранил и повез в конце лета домой как свое высшее достижение, – то ли текущего лета, то ли всей жизни, десять лет в десять лет – это очень много.
Тезаурус Тропы значителен, одна из его главных ценностей – постоянное совершенствование, пополнение содержания, другая – доступность, отсутствие сложных для понимания составляющих или их формулировок. По сути он прост, как бывает проста хорошая детская литература. Он легко привлекает к себе предметные и логические опоры из повседневной жизни, из природы. Миф о «Законах Тропы» родился именно ввиду тезауруса Тропы – он и содержит в себе всё «законодательство», не выделяя его и не формулируя как отдельное явление. Тропа сама внутри себя охотилась за этим мифическим сводом законов, но не нашла его нигде, кроме как в «устном народном творчестве». Законы Тропы – это законы природы, которые существуют, в частности, по умолчанию, как и многие подобные вещи – для детей. Духовные двойники материальных объектов и субъектов действуют и взаимодействуют иначе, чем их материальные «матрицы», духовное внутри человека так же, как законы Тропы внутри её тезауруса. Похоже, я заехал в дебри, где всё по отдельности верно для Тропы, а вместе – абракадабра. Вернёмся в лес. Когда пишу про лес, получается, мне кажется, что-то вразумительное, а когда слезаю на обобщения – сразу начинаю беспомощно плавать среди терминов и понятий. Сказывается отсутствие образования. Но если бы оно было, я бы знал, что Тропа невозможна и слишком сложна, неосуществима.
Впрочем, ты можешь пропускать те заметки, где я пытаюсь приблизиться к «научному пониманию», всё равно Тропа в нем не расположена. Или оно в ней.
;
У меня нет предвзятого отношения к науке, но я – практик. Сороконожка – тоже практик, и чтобы толково рассказать как она ходит, нужны не сороконожки, а сороконожковеды. Это другая, нежели ходьба, профессия и другая жизнь, которая сороконожке не дана, её дело – ходить. При этом, мне кажется, что если обучением ходьбе юных сороконожек займутся сороконожковеды, которые об этом все знают, – никто ходить не научится. Ноты – не музыка, а её отображение. Знать все ноты и не сыграть ничего – разве это жизнь? Играть только по нотам – разве это жизнь? А уж когда эти ноты для тебя выбирает кто-то другой – то совсем не жизнь.
Тропа органична для меня, когда я пишу о себе, я пишу и о Тропе, мы похожи, это естественно.
[22-40, через 10 минут отрубят свет. Самые писучие часы,01-03 остаются неиспользованными, но к утру всё забывается и снова я ковыряюсь в словах, пытаюсь цеплять их одно за другое – потоковый текст не идет.] [Сегодня 15 апреля 17 года.]
;
Одну патефонную пластинку я очень боялся, называл её Били-били». Пел её какой-то, как мне казалось, свирепый и громкий мужской военный хор.
«На Хасане насосали им бока,
Били-били, говорили «Ну, пока!»
Мне было страшно, что так много свирепых мужиков на каком-то далеком озере насосали кому-то бока. Представлять как эта крикливая толпа дружно сосет кому-то бока было не только трудно, но и очень противно. Через год я понял, что они поют о том, что наломали бока, но образ сосания боков остался и продолжал меня пугать лет до пяти, когда пластинка разбилась.
– Всё, Юрик, – сказала бабушка Татьяна Андреевна. – Нет больше «Били-били».
Помню, что я глубоко и порывисто вздохнул, мир вдруг раскрылся, засиял яркими красками, а над столом в солнечном луче задумчиво плыла маленькая серебристая пылинка.
Сейчас я такое исполнение назвал бы хоровым милитаристским угаром. Кажется, они там ещё топали и хлопали, всё вместе это было страшно. Понятие войны как взаимного убийства жило во мне, а убийства с песней я вообще не понимал. Тем более насосать друг другу бока…
Интонации Клавдии Шульженко, Леонида Утесова, Марка Бернеса владели мной.
Цыганские романсы и вообще, всё, что пелось с надрывом, не воспринимал, это было чужое и не вполне настоящее. Настоящим было аргентинское танго, не менее демонстративное и театральное, чем романс, но и демонстративность и театральность в аргентинском танго были искренними и не претендовали на оплату суровой мужской слезой.
Когда мне было шесть лет и в доме появилось пианино, я освоил середину клавиатуры за несколько минут и легко играл и все наши пластинки, и музыку, услышанную по радио. В черной тарелке репродуктора возник еще один голос, которого не было у нас на пластинках, – Владимир Трошин. Его негромкое пение добавилось в мою внутреннюю копилку интонации и заняло там своё заслуженное место. Оркестр Кнушевицкого я уже вполне отличал от оркестра Карамышева или Минха. Очень любил скрипку живьем, в доме была «Амати» и дедушка играл на ней, но совершенно не мог слышать скрипку по радио. Это была не музыка, а какая-то нелепая, визгливая репродукция музыки, к тому же, как мне казалось, на желтой бумаге. Такое же чувство я испытал, впервые услышав скольжение пенопласта по стеклу.
Ничего более акустически ужасного, чем «Били-били» я в жизни больше не встречал, даже попса или техно не могут повергнуть меня в тот кошмар, который исходил от «Били-били».
Из военных хоров, обильно представленных на грампластинках и радио, я выделял для себя Хор Тихоокеанского Флота. Пели они негромко, никогда не кричали и не форсировали звук, их песня легко становилась подкожной, а потом, измеренная душой, проникала в сердце.
Прямо сейчас слышу как они поют «Амурские волны». Подожди немного, я дослушаю его до конца, когда патефонная мембрана с патефонной иголкой сойдет полностью на внутреннюю, самую маленькую бороздку пластинки, где состоится пощелкивание и такой славный тихий шум, который бывает только в патефоне. Щёлк, -пш-ш, щёлк, -пш-ш, щёлк…
;
Больше я никогда в жизни не заглядывал в огромную, зловонную, орущую натужным мужским хором пасть Били-били. К восьми годам она перестала сниться, даже изредка, и потом и вовсе пропала как ощущение, оставшись в памяти как факт, память о травме, перенесенной в раннем детстве, но уже заросшей и компенсированной.
Дебюсси пополам с Равелем, как искусные косметологи, свели на нет шрамы, оставшиеся на месте повреждения, Григ пустил бальзам от бывших ран в глубины воспринимающего подсознания, аннигилировал фантомную боль, – ничего сейчас на этом месте не осталось, только лёгкое опасение, что кто-то из гостей нечаянно поставит на патефон Били-били и я опять упаду бездыханный под стол и мне будут совать под нос ватку с нашатырным спиртом.
Гостей я всегда очень любил, но и боялся, чтобы они случайно не поставили Били-били. Гостям почти всё равно под какую пластинку танцевать, но мне-то есть разница. Почему Доктор Лиза разбилась вместе с Били-били – я не знаю, и думаю не столько о её трагическом уходе, сколько о том, как осиротели без нее люди, которые нуждаются в помощи.
Люди, ведущие нас к общественному благу как к своему личному, очень редки. Общественное благо для них и есть – личное. Я готов каждый день всю жизнь слушать Били-били, если это оживит Елизавету Глинку, без которой наша жизнь немыслима даже больше, чем её смерть, но мне в ответ только: щёлк -пш-ш, щёлк -пш-ш.
;
Рассматривать общественное благо как личное способны, говорят, шесть процентов людей. Остальные девяносто четыре – большинство. Что будет с обществом, в котором господствует и правит большинство?
;
У Тропы на такие случаи существовал «Малый Круг» – самые доверенные, авторитетные, проверенные в принятии решений. Они решали то, что вдруг никак не мог решить Большой Круг – законодатель. Малый Круг был, грубо говоря, исполнительной властью, которому распоряжалось принимать конкретные решения. Права «вето» на решения Малого Круга у меня не было. Изменить его решение мог только Большой Круг, предложив Малому рассмотреть вопрос еще раз (до трех), или один человек, заявивший, что только он знает верное решение и готов защищать его на Малом Круге.
Бывало, что работа на тропе останавливалась на много часов или несколько дней и группа решала вопросы, которые были не менее важными, чем сама тропа.
Большой Круг – это общий сбор. Малый Круг – это те, кто лучше ориентируется в решаемой проблеме, как правило 4 – 5 человек. Малый Круг мог быть избран Большим Кругом путем быстрой «устной социограммы», где основ-;
ной меркой будут компетентность, референтность, авторитетность. Если в группе сложились фракции, где есть свое видение проблемы и путей её решения, каждая такая фракция делегирует в Малый Круг своего представителя, которого выбирает сама.
Простым голосованием ничего не решается никогда. Понятий большинства и меньшинства не существует. Один не меньше, чем все; все – не больше, чем один. Один может быть прав, все могут ошибаться. Ответственность за решение измеряется свободой его принятия.
На любой круг можно для обсуждения выносить всё, что хочется, ограничений нет. Если же проблема касается личных отношений, то доступ к ней регулируют сам авторы-носители проблемы. В таких случаях результатом бывает только мнение, никаких указаний или решений быть не может.
И Большой, и Малый Круги вправе отказаться от обсуждения той или иной проблемы личных взаимоотношений, если сочтет вмешательство в нее некорректным, неэтичным, неприемлемым, но он же и даст свои общие рекомендации, поделится мнениями.
Вторжение в личные взаимоотношения считается неприемлемым, если об этом не просили все стороны и если эта проблема не несёт прямой угрозы жизни или здоровью.
Некоторые такие проблемы легко и быстро разрешались символическими, «ритуальными» способами и мерами, вроде «Дружильной рубахи» – огромной сорочки, которую моно было надеть на двух-трех человек сразу, и где многие вопросы решались вынужденной согласованностью действий. Или – двум поссорившимся предлагали в течение трех часов говорить друг другу только гадости, но проходило десять-двенадцать минут и «враги» уже дружно хохотали над собой, а с ними и вся группа.
Если кого-то наказывали, то наказания можно было избежать, если найти пять заступников, которые возьмут тебя «на поруки», но если ты повторишь свой проступок, то наказание, которое тебе назначено («разгрузка») понесут все шестеро. Основным наказанием на Тропе, повторю, является освобождение от работы и самообслуживания. Слова «на поруки» не употреблялись, чаще говорили: «Пусть скажут за тебя слово», «Я скажу за него слово». Слово «слово» вообще было весомо, словами не кидались, их выверяли, каждый старался быть понятным и точным.
К демагогам относились иронически, под любым вежливым поводом старались их не слушать. Озабоченных только личной выгодой и не знавших никакой другой – жалели, они негласно считались людьми ущербными и вызывали сочувствие. Их личные желания старались исполнять, чтобы они уже захотели чего-нибудь другого, но никто их не стыдил, не призывал обратить внимание на общественное благо – они, как и все, имели право и возможность быть собой. Но и право искать себя – невынужденного, настоящего они тоже имели и Тропа побуждала их пользоваться этим правом.
Если кто-то доносил на другого, обоих ждало одинаковое наказание, одного – за проступок, другого – за донос.
Ошибки, не повлекшие за собой нанесение прямого вреда, не наказывались. Отличить ошибку от умысла не составляет большого труда, но бывали случаи, что кто-нибудь один, иногда – сам виновник события, утверждал нечто противоположное общему мнению. В этом случае про-;
цедура затягивалась, обладатели разных мнений удалялись в «говорильню» (две бревенчатые сиделки вблизи лагеря, расположенные друг против друга) до выработки единого мнения.
Для совершения разных нерабочих дел на Тропе были определены территории, иногда очень маленькие, но значительные. В «петушильню» уходили спорщики до появления диалога на месте спора. Для обидчивых существовали «обиженки», куда можно уйти в поисках участия, побыть одному и вернуться – к обиженному подходили очень редко. Для приверженцев ненормативной лексики, весьма распространенной в среде беспризорных, в интернатах и детских домах, в некотором отдалении размещалась «материльня». Там можно было отвести душу, но только по строгому расписанию, например, с 7-40 утра до 7-49 и с 14-08 (время обеда) до 14-19, а также вечером с 20-07 до 21-12. «Хочульники», которые справно обрастают в 8-9 лет можно было закопать рядом со «слонопотамкой», а для избавления от грусти на речке или ручье был маленький причал, с которого в полночь можно отправить вниз по течению самодельный кораблик с грустью, растворявшийся в ночи. Если у тебя внутри есть то, от чего ты хочешь избавиться – иди к тому же причалу, поставь на палубу кораблика огарок свечи, зажги его и напиши на бумажке, или нарисуй то, что тебя тяготит. Бумажку положи рядом со свечой и ровно в полночь пусти кораблик по течению, попрощайся с ним, скажи ему «прощай навсегда». Как только ты перестанешь видеть огонек свечи – дело сделано, – ты избавился от чего хотел.
Иногда условные территории и обряды возникали временно, работали один раз, иногда они были персональными – в зависимости от необходимости. Параллельно с этим существовали суверенные оборудованные территории для православных, католиков, буддистов и так далее. Из священнослужителей Тропу посещали православные и католические священники, баптистский пастор, кришнаиты, тибетский монах российского происхождения и другие. Вход к нам был закрыт только для тоталитарных сект, разного рода магов и ведьм, особенно расплодившихся в социуме в начале 90-х годов. Также стоял заслон для всякого рода экстремистов и их адептов. В зависимости от их поведения и настойчивости, мы вежливо или невежливо показывали им на дверь, которая тоже существовала условно, но работала вполне реально, даже хлопала, если стукнуть отдельно взятым поленом по поленнице.
Мир Тропы подвижен и изменчив, в нём постоянно возникает то, что потребовалось, и отмирает то, что перестало востребоваться. Группа сама отбирает и создает то, что уже отработало. Не изменяются только основные атрибуты, которые представляют главные для Тропы ценности.
Среди них – стиль взаимоотношений, в котором царит учтивость, предупредительность и вежливость, безусловный приоритет оказания помощи, взаимопомощи без просьбы или до неё, внимание друг к другу, но и способность оставлять без внимания мелкие промахи и оплошность товарища. Это было основой того человеческого климата, который у нас существовал и сам по себе решал множество проблем, предупреждал их возникновение.
Абсолютным приоритетом была безопасность во всех её проявлениях, безаварийность. О безопасности трудно говорить в оголтело ревущей толпе школьников, которым нет дела друг до друга. Там обеспечение безо-;
пасности выглядит «подвигом Геракла», требует огромного мужества, больших физических и нравственных усилий. Другое дело – в самоорганизованной группе, где и стиль отношений, и безопасность активируют друг друга, являясь к тому же базовыми ценностями, присущими группе.
Никто не понимает свои права как бесправие других, ибо сначала – уважение к правам другого, а уже потом – свои собственные права. Всё это не декларировалось, а органично вытекало из самого уклада жизни группы в горах. На равнине, в городе этот ценный багаж только тратился в течение учебного года, пополнить его было негде и нечем. Поэтому, к июню Тропа снова собиралась в экспедицию, чтобы в спелом августе отчетливо грустить об окончании лета. Открытие того, что «я живу для тебя» становилось важнее, чем желание «ты живешь для меня». Даже в детском мире переменчивых дружб тропяная дружба ценилась очень высоко, она была настоящей – в горах не бывает иначе, не бывает «если друг оказался вдруг». Никаких «вдруг» в человеческих отношениях, они устойчивы и надежны. Сами по себе, без каких-то «подпорок». Никто никому не произносил никаких клятв о дружбе, всё было ясно без лишних слов и подвергалось эрозии только к январю-апрелю следующего учебного года.
Социокультуроприроднотерапевтическая среда. Прелесть какая…
;
Чтобы случилась песенка, нужен был Синий Вечер. Не обязательно он сам. Это могла быть память о нём, или состояние Синего Вечера, когда неведомые силы начинают рассказывать разуму сказки про дальние страны и незнакомых людей, а душу томит от невыносимого тихого восторга и смутных предчувствий.
Не помню – с какого возраста, но лет до четырнадцати Синими были все Вечера без исключения. Песенки сыпались из меня как спелые сливы в августе, я редко их записывал, но записанные всё равно терял. Как песенки они не воспринимались, я вообще не думал, что это какое-то «творчество». Строчки являлись неведомо откуда, они пелись внутри, они уже были с какой-нибудь мелодией и в каком-то ритме. О том, что ими можно с кем-то поделиться – я тоже не думал. Не делимся же мы каждой пролетевшей в сознании мыслью, образом, цветом и запахом – как этим можно делиться, и зачем, кому это надо? Это всё равно, что рассказывать как я чихнул и повторять чих снова и снова? Кому есть дело до моих лагун, островов и отмелей, кораблей, паровозов и выдуманных мною людей, фантастически добрых и красивых?
А я не выдумывал их вовсе. Они приходили сами, паровозы и парусные корабли, возникали из небытия, и сознание, играя с ними в настоящую жизнь, выделывало невообразимые фортеля и курбеты, открывая мне самому внутреннюю страну, сторону обыденно текущей жизни.
Тетенька в троллейбусе сказала: «Мальчик, а ты знаешь, что у тебя глаза такие синие как два моря?» Я в семь лет уже знал, что глаза у меня синие и что цвет их меняется от серого и обратно. Ничего особенного в этом не было, никаких моих стараний и заслуг – тоже, поэтому я не знал что тетеньке ответить и молчал, краснея от нелепости положения. «А у кого из родителей такие ресницы? У мамы? У папы?» «Извините, нам ;
скоро выходить», сказал я, чем вызвал дружный смех пассажиров троллейбуса. «Как отшил!» – восхитился дед с клюкой. Я не отшил, мне стало еще стыднее, но мы, наконец, вышли. Это были Покровские ворота. Никаких ворот я там не видел, но точно знал: чтобы их увидеть, надо сесть на очень старый трамвай, который ходит по бульвару очень редко, и ворота откроются взору на повороте во всей своей красе.
Это была зима, красные трамваи скользили среди белых снегов, объезжая каток на месте Чистых Прудов. Примотав к валенкам «снегурки» я носился по ледяной глади пруда, а вокруг шумел родной и незнакомый город, загадочный, полный приключений и тайн. Одну из них только что помогла разгадать незнакомая тётка: Вечера становились Синими потому, что синими к вечеру становились мои серые глаза.
Бумазейный лыжный костюмчик, который мне подарили на День Рождения, не грел, приходилось выскакивать со льда наверх и, перейдя на коньках трамвайную линию, отогреваться в «Пункте проката» коньков. Там за деньги прокатывали настоящие коньки, – «гаги», которые у меня появились только в десять лет.
В четырнадцать лет я потерял Синеву по случаю безответной влюбленности в Таньку Климову, но мне вскоре вернул Синеву Александр Грин, казалось, что наши с ним миры слиты в один, что так было всегда и всегда так будет. «Свитки парусов, их сон, крылатое утро…»
Как далекий сон,
Неразгаданный,
Песнопения парусов,
Гомон гавани…
Строчки возникали уже на готовой мелодии, так было всегда. Чужие стихи вдруг пелись, потому что в них уже была зашита мелодия. Ей помогала проявиться Синева вечеров. При этой Синеве все настоящее становилось золотым и тихо сверкало, как может сверкать чистое золото в чистой Синеве.
Все ненастоящее в это время куда-то исчезало и возвращалось обратно только с серостью глаз, с безразлично-взрослым взглядом на вещи.
Васильковый снег,
Чёрная молва.
Желтый город, синий лес, зеленая вода,
Серые слова.
Это Василек – Братик сидит на берегу и пишет свое первое стихотворение. Ему десять лет.
«Вечером на водорослях
Мягко и тепло
И вода похожа
На черное стекло…
– А дальше? – спрашиваю я.
– Дальше нету, – говорит он. Все слова какие-то серые…
«Собираю краски
Чтоб отдать тебе…»
Любое, даже самое микроскопическое путешествие, вызывало во мне восторженный трепет. Это могла быть одна остановка на трамвае или поход в булочную за хлебом. Всю жизнь меня тянуло вон из дома, даже сейчас, когда дома уже нет, из него все равно тянет.
«Самдом» – так называлась наша программа для детей-сирот, в которой дом можно было построить внутри себя, самому стать домом для себя, а то и для других. Обретение дома так же важно, как «нарисуй мне барашка». И так же просто, как нарисовать ящик с барашком. Детские фантазии пла-;
стичны и с реальностью до полного тождества, поэтому с детьми легко и благодатно что-нибудь строить, например – свой дом или себя самого. Построить другого сложнее, они с оригиналом двоятся и сами себе не соответствуют.
(«Разве можно забыть великодушие, с каким тебя представляют твоей собственной совести?»
А.И. Райкин, Воспоминания.
«Худо детям, когда у взрослых исчезает свежесть чувств.»
М. Панич
Нравственная атмосфера.
– А ты кем хочешь стать?
– Мясорубом...)
То, о чем я пишу, наверное, уже давно описано, изведано, изъезжено вдоль и поперёк, но на то и тропа, чтобы выполнить свою личную трассировку, идти своим путем и не путаться под ногами у сведущих людей на столбовых дорогах познания. Изобрести свой велосипед заманчиво, хотя по тропе не ездят на велосипеде, по ней идут пешком, надеясь только на себя. Километровые столбы и указатели путей здесь бывают крайне редко. Можно вдохновенно «запилить» на боковой хребет, «забуриться» в заросли, наткнуться на вертикальные стены или потеряться на горизонтальных, гуляя по плато.
На шоссе, поранив палец, ты будешь ехать до аптеки, а здесь – возьмешь подорожник или ласковый мох, в котором живут антибиотики.
Нет, я не зову бросить машину на автобане и загулять по тропе. Я всего лишь говорю, что она есть, или может быть проложена.
Мириады живых существ будут окружать вас и вы станете одним из этих существ, оставаясь собой и обретая себя – настоящего.
Кажется, я повторяюсь, но это естественно для рондо, когда пишешь его вслепую.
;
Тропа имеет все признаки и атрибуты самодеятельного подросткового сообщества. По сути она таковым и является, но мы привыкли, что начиная искать себя в обществе сверстников, подросток ставит между семьей и сообществом знак «или». Тропа же ставит знак «и», она никого и ничего не отрицает, кроме экстремизма в любых его проявлениях. Городские группировки подростков часто несут сектантские черты, приправленные отрицаниями, отторжениями и замещениями. В Тропе же нет ничего сектантского, она не противопоставляет себя обществу, семье, школе, но дополняет их.
В школе, например, не преподается наука о том, как становиться взрослым, да и вряд ли
;
Э-э… Нет, не пошло, оборвался текст. Подожду каких-нибудь внятных кусков. Помешало вмешательство сознания, попытки строить строки, фразы, искать более точные слова. Пока строил строку, оторвалось и улетело в псевдотекст её продолжение. Слов там уже не разобрать.
;
Никак не найду ту точку, то звено в цепочке, где внутри меня формируется сам текст. Было бы толково с этим звеном поработать, оптимизировать его. Пока понятно, что динамическая гряда мыслеобразов проходит в этой точке через их словесное опознание и обозначение. Мыслеобразы, мыслечувства в этой точке почти мгновенно отыскивают свои словесные обозначения, своих названных двойников, происходит перевод в слова, изначально мыслить словами не получается, тогда всё тормозит обратный перевод слов в образы и чувства, живущие в ощущениях.
Самое большое время занимает сличение найденного слова с его причиной. Точных слов, видимо, не бывает, и всякий раз нужно идти на компромисс, а то и мгновенно выдумывать новые, более точные слова для посредника – текста. Посредника в трансляции другому человеку через слова тех образов и чувств, которыми ты делишься.
С музыкой проще – она при такой передаче конкретнее, точнее, богаче, но музыка почти не несет в себе оценочных категорий, которые почти всегда есть в словах. Передать нужно ведь не только мыслеобразы, но и своё отношение к ним, иначе собеседник вас не поймет. На то и два полушария, чтобы иметь возможность всё со всем сличать.
Благо, когда текст и музыка подаются внимающему вместе, это называется песня, опера, или даже речитатив, но в этом варианте множество условностей и непривычек: вряд ли Никита Хрущев стал бы понятнее делегатам XX съезда КПСС, если бы спел свою речь как ораторию.
Музыка речи, называемая интонацией, при передаче воспринимается сразу, моментально, при этом не имеет значения – прямая это интонация или через контрапункты. Слова же чуть задерживают восприятие, они требуют обработки тезаурусом внимающего. От этого возникает заодно удивительный эффект рельефности, стереофонии, объемности эмоциональной речи, а на фоне честной интонации – её верности, правдивости. Интонацию невозможно солгать, это будет распознано моментально имеющим природный слух слушателем. Правильные слова на фоне фальшивых чувств отвергаются внимающим: «вижу, что врёт, хотя говорит все правильно».
Но достаточно опознать как правильные ;
два-три звена в цепи лжи, сверяя их с эталонами внутри себя, как вся ложь превращается в правду, а правда – в ложь. Этим приёмом пользовалось «Белое братство» Кривоногова и его жены «Дэви Марии», этим пользуются всякие секты и пропаганда. А уж сверка с главным эталоном, Эталоном Матери, может перевернуть весь мир.
Этим же воспользовались умельцы в последнем, смертельном нападении на Тропу. Закон неисключенного Третьего работает и внутри человека. Во время диалога с самим собой он молчаливо, но веско участвует в таком диалоге, а если Третьего исключить, удалить – откроется путь в безумие, охватит сон разума, разверзнутся все хляби и каверны, земные и небесные.
Совесть, например, это – процесс, это работа того самого Третьего внутри тебя. «Где двое собрались, там и я с вами» – говорит он.
«Глокая куздра здеко борданула бокра и курдячит бокрёнка».
Это – из того самого звена цепочки появления текста, который я ищу, чтобы помочь ему.
Или у Стругацких: «Выстребаны обстрехнутся и дутой чернушенкой тухнут по габарям. С нами габузиться для вашего оглода не сростно»
Или поэзия Хлебникова.
Большую трудность для меня представляет и то, что потоковый текст – устный, а сюда, в тетрадку его надо преобразовать в письменный. Устный и письменный очень отличаются друг от друга.
Итак, мой внутренний синхронный переводчик занят двойным переводом, что, видимо, не так уж и просто. Я его вполне уважаю, но хочется и помочь этому невзрачному полиглоту, без него бы я менялся в лице, сучил бы ножками и вздевал руки к небу, но не написал бы ни строчки.
Сейчас он переводит про самого себя. Интересно, нравится ли ему это?
Молчит.
Вкалывает, как Фонарщик Экзюпери.
Уважаю.
;
условная нумерация
порядка страниц
в отдельной стопке.
(03.05.17)
(04.05.17)
[Мысль о том, чтобы что-то писать вызывает третий день острую неприязнь. До тошноты.]
Но – писать надо.
Наметим.
4-й интернат. «Зерно» Войны с взросляком. Театр миниавантюр.
Турслёты. Силикатные подземелья. Андеграунд.
Зимние и прочие сборы, «буферные» группы.
Детдом (Уссурийск). Бумазейные робы. Алёша.
Детдом (Мещора)
Детдом (Нск). Собиратель монлиз. Персоны.
Детдом (Эрна Арвидовна). Проблемы усыновления.
Детдом (Пед. Практика ШС). Институт старшего брата.
Беспризорные в Питере. 1922 – 1992. Цивилизация. Знаки.
Беспризорные в Самаре. Спасение Байкала. Кристалл.
Русские детдомовские в средней Азии. «Сара Алпысовна»
«Фонарики» и «гляделки»
Детдомовская цивилизация в России.
-46;C – по маресьевским местам. Валдай.
Ночевки в сельских школах. Слёт сторшаков зимой. I место.
Весна в Одессе. Католический футбол.
Гиподинамия плацкартных вагонов. Как ехать в поезде.
Белоречка. Разминка. Перекусы.
Пешком вдоль Кеми. Микропаром. Белые ночи. Юшкозеро.
Путешествие с Крапивиным на Волчиху. Азия-Европа.
Дыхание группы на подъемах под грузом. Дамхуру.
Новый год на Семашхе. Пурга. Погребенные под снегом.
Звезда Андрюши Довлатова. Дружественный «Траверс».
Инструкторский слет 1974 г. под Краснодаром.
Фиг знает что ещё. Детские отделения дурдомов.
Дополна ещё. Соловки. Суксалмаа. Беломорские звёзды. Пояконда.
Всякие КСПшные приключения, борьба «серых» с авторской песней, Арик Крупп в жизни Тропы, ох много всего ещё.
Чинилка. Детдом (Суздаль)
Аппендицит. Авральный спуск. Факельная аллея.
Попутки.
Ненавижу писать. Надо писать, блин.
Но я не помню – что уже написал, а что нет.
При выборе места для стоянки важно, чтобы над ней не было стоячих погибших деревьев. Стволы вокруг стоянки надо обстучать, у мёртвых деревьев совсем другой звук, нежели у живых. Выше по склону не должно быть скал, от которых может отвалиться и пойти на лагерь останец. Надо помнить, что режим всех горных рек – паводковый и не ставиться там, где может сойти поток. Такие места хорошо видно по их геологии. Не годятся и плоские грунтовые, намытые террасы, даже очень старые, при большом паводке их смоет целиком, или накроет потоком, несущим бревна и камни. Если стоянка на такой террасе вынужденная – стоит зачистить ближний склон для возможной ночной эвакуации по нему и установить ночное дежурство «на погоду». Ночные дежурные должны уметь слышать приближение непогоды по изменению звуковой проводимости воздуха (она становится хорошей, отдаленные звуки хорошо слышны) и по изменению движения воздуха (лавинные фены, сбой суточной циркуляции «бриз-фен», затепление нижних слоев воздуха и пр.) Важен для предчувствия непогоды и сбой в выпадении росы, влажность воздуха, его насыщенность кислородом. Изменения погоды хорошо подсказывает нам огонь и дым костра, звук прошлогодних листьев при движении по ним, поведение цветов.
Раньше ливни и грозы любили полнолуние, но теперь им стало всё равно – приходят, когда хотят.
Поведение в грозу много раз правильно описано в литературе, замечу только, что шаровые молнии очень любят сквозняки и свободно перемещаются по ним в любую сторону безо всякой логики. Даже в палатке устраивать сквоз-;
няк не стоит, лучше задраиться.
Если ледоруб вдруг загудел у тебя в руках швырни его подальше как можно быстрее.
Если молния и гром произошли одновременно и ты присутствовал при этом – можешь жить долго, у тебя получится и тебе будет везти в лотереях.
Змей боятся не надо. Днем ты прекрасно видишь её, а ночью она прекрасно слышит тебя. Главное ночью – не менять внезапно направление и характер движения. Змейка уйдет, уступит дорогу. Особо опасливые могут чуть громче топать, но она и так слышит.
При движении по высокой траве или по «живым» камням стоит взять небольшую рогатку, её развилка на необходимое время отвлечет от вас змеиное внимание, поможет поворошить подозрительные места, закрытые для обзора.
Тропа при работе с пилами никогда не оставит за собой пенька выше 10-12 мм от земли, это делают дуристы, которым лень по-человечески нагнуться или присесть на корточки. Они оставляют за собой т.н. «злобные пеньки», очень опасные для глаз, ушей, висков, а то и для самой жизни. В нетронутой природе злобные пеньки встречаются очень редко, но подразумевать их возможное присутствие стоит всегда и везде.
Зачистить место стоянки от всего, что угрожающе торчит – нормальная забота, – пока она не выполнена, движение по лагерю на полных скоростях закрыто. Это касается и сучков, торчащих на уровне глаз, и петлевых сплетений корней, которые не выпустят ступню, и всего остального, что ты заметишь при осмотре места стоянки «на безопасность».
Поручить кому-то другому безопасность лагеря ты можешь, только если ты ходишь с ним безаварийно лет восемь и он не рассеянный человек.
Будь внимателен к воде, это должна быть безопасная во всех отношениях вода. До определения её полной безопасности употребляем только кипяченую воду и приготовленные на костре блюда. Для аптечки можно иметь принесенную с собой емкость с безопасной водой.
В безветренную погоду старайся не жечь костры в понижениях – следи за циркуляцией воздуха – угарный газ плох в любых количествах и в любом возрасте.
Помои, мыльную воду всегда сливаем в землю и никогда – в ручей, реку или родник. Разумеется, мочимся тоже в землю. Вода планеты уже и так испорчена обилием смывных туалетов, а вода помнит все и несет в себе все свойства того, чего она касалась.
Слонопотамку закапываем и, при возможности, заваливаем камнями, чтобы всякий лесной люд её не потрошил. Консервные банки всегда прожигаем, они быстрее истлеют в земле, а птицы не разнесут из них испорченные остатки пищи, не клюнут грязным клювом садовое яблоко на ветке за шесть километров отсюда.
Продукты висят на подвязках, на них заграждения от мелких грызунов.
Грозовые фронты слышно в любом мелком приемнике на средних волнах. За десятилетия мы научились узнавать их характер, объем и движение. Грозы тоже бывают разные – верховые, низовые, молодые, старые…
;
Группа – процесс, в котором происходит множество взаимосвязанных процессов. Если хорошо о них заботиться, они становятся друг для друга «странными аттракторами», а уж «точки бифуркации» разве-;
шены на всех ветвях процессов, как игрушки на лапах новогодней ёлки. Полифония, политония, полиритмия, – всё цветет, пахнет и барахтается в упоении по все стороны от линии горизонта, жить во всём этом – великое удовольствие. Многофакторность происходящего дает отдохнуть сознанию, и оно может на свежую голову заниматься своей любимой обыденностью, не отвлекаясь на то, что кажется ему сомнительным или запредельным.
Бессловесные речи счастливых людей расцветают за спиной бдительного сознательного часового и сполохами освещают темное небо – разговаривают со звездами. Это Тропа.
Если бы звезды голосовали, то составили подавляющее кого-нибудь большинство, но им некогда заниматься этими глупостями: каждая из них создает свой мир, свою вселенную и мироздание каждой – особо.
Все вместе звезды творят большую вселенную, создавая
(блин, потерял текст.) (Скоро вырубят свет).
;
Взаимосозидательные процессы – многие в одном. Надо будет вернуться к этому, оно из главных. Засмотрелся на ёлку с игрушками, полез поправлять и упустил текст. Он упал. Куда они падают? Откуда они берутся? Не надо думать, что происходит механическая трансляция откуда-то на бумагу, – нет, работает с полным напряжением и память, и воля, и всё прочее, что есть нефизического в организме. Я вовсе не марионетка у своих текстов или у того, кто мне их посылает. Что же происходит? Хорошо, что я не писатель, это дает мне право страдать фигней хоть в любом абзаце.
;
Да, множество дружественных друг другу, солидарных процессов, которым нужна только мелкая режиссура, небольшие побуждения. Эти процессы оптимизируют друг друга, являя собой общий процесс восстановления (становления) личности, такой «подход» и делает эффективной Тропу. В группе сильны индуктивные взаимовлияния, и она проецирует, индуцирует внутри себя недостающие компоненты личности, корректирует отклоняющиеся.
Важно, что новые целевые установки, возникающие в личности, базируются не на страхе наказания, а на желании позитива, одобрения группы сверстников, а значительная часть изменений происходит просто из-за их целесообразности, из приспособления к жизни в условиях горного леса.
Мне всегда казалось на Тропе, что собственная роль воспитателя здесь очень мала, а его вмешательство почти ничтожно: всё происходит само по себе, и не потому, что «иначе – хуже», а потому, что «так – лучше». Человек на Тропе перестает бояться быть неправильным, выходит из этого парадоксального состояния и начинает сам с удовольствием «вести себя», причем «стремление к позитиву» приносит гораздо лучшие плоды, чем «бегство от негатива».
Видимо, это и есть обретаемое самостояние. В этот момент совсем капельку помогаем человеку в формировании уважения к себе самому. Это может быть небольшой;
проходной эпизод, реплика, вовремя отпущенная, одобряющий взгляд, ладонь на плечо.
С ладонью на плечо (древний, как рукопожатие, знак признания друга) нельзя торопиться, но нельзя и опоздать. Разум, методика, расчет ничего в этом смысле не подскажут – профессия не гарантия от глупости, слушай сердце, слушай оба сердца и не ошибёшься. Будь собой – и не ошибешься. Дай другому быть собой, а не исполнять Твоё представление о нём – и не ошибёшься. Признать, что все люди разные -это же так просто. Признать, что принуждение к исполнению чужой воли неприемлемо – это же так просто. Пособничество становлению личности, группы – это же так просто. В этом нет никакой заумной науки, нет минных полей терминологии, всё пройдено и изучено миллиардами людей, живших и живущих на Земле.
Женщина, не знающая премудростей гинекологии, родит ребенка точно так же, как дипломированная гинекологиня, отец, не сведущий в психологии, воспитает ребенка не меньше, чем весь из себя детский психолог. Есть природные процессы, познание которых не меняет их сущности. Есть множество профессий, которые были уделом узких специалистов, но стали достоянием каждого. Под словом же «воспитание» кого-то кем-то я понимаю дрессировку, для которой хватит элементарной зоопсихологии. Никто никого ни разу в этом мире не воспитал, лишь побудил к самовоспитанию. Тропа тоже – побуждает. Человек, обретя самостояние и самоопределение, самым естественным образом займется самовоспитанием, будет добывать победы себя над собой, будет искать союзников в борьбе с самим собой и вдруг найдет тебя, бредущего в поисках союзника в твоей борьбе с самим собой. Вот вам и дружба, которая зовется у нас «тропяной», она очень требовательна и очень сердечна.
На круговой разбор дня идешь вечером к костру как в желанную баньку, где группа тебя «попарит», а ты можешь вдруг окатить ее «душем Шарко». Найти интерес в работе над собой, увлечься ею, это ли не радость? Найти союзников и помощников в этом труде над собой – это ли не счастье?
Почему же твоя совесть должна сызмальства находиться в другом человеке, который беспрестанно от тебя что-то требует? Возьми свою совесть себе, там места хватит. Там еще поместится и честь, и многие другие атрибуты личности – у каждого свой список.
Если в общем круге кто-то выставляет вперед и вверх большой палец, это значит: «Говорите обо мне только плохое, – я хочу стать лучше.» «Хорошего обо мне – ни слова!» Выслушивая про себя всё, такой человек никогда не возражает, только благодарит, поэтому растет ответственность за слова у говорящего их. Самая теплая благодарность будет высказана тому, кто заметил и выделил для работы самые неприглядные черты, которые у тебя есть. Он не «обличает» тебя и не хочет никакого наказания для тебя – он любит тебя и старается помочь тебе. Дай ему свои полкружки чая, он охрип, пока выговаривал про тебя всякие гадости. Ему это было трудно, ты видел. Вот, правильно. Так и стойте в обнимку сколько вам надо.
;
Бывало, круговой уже закончился, а он все сидит со своим большим пальцем, не услышав ни от кого ничего плохого. Грустный такой.
Но, кроме как на разборе, никто никогда не выскажет тебе ничего критического, будет только подбадривать и благодарить. Для критики есть время и место – вне работы, вне текущей жизнедеятельности, вне твоих попыток жизнетворчества: разбор, люди вокруг костра и лишь чрезвычайное событие может приостановить жизнь и собрать вокруг себя общий круг. Этот круг в любой момент может собрать каждый, если считает событие чрезвычайным, достойным немедленного обсуждения.
Есть «обидочный пенёк», на котором можно обижаться и дуться в одиночку, но он всегда пустует, ему доверяют себя меньше, чем группе.
Никто никого ни в чем не подозревает, «презумпция невиновности» действует у нас абсолютно. Чтобы слыть плохим человеком, надо очень хорошо доказать, что ты плохой. Но и здесь ты рискуешь: три человека или пять человек могут взять твою вину на себя и будут наказаны вместо тебя, а ты останешься «весь в белом». Сначала ты подумаешь «вот дураки, с ума сошли что ли?» Но уже минут через сорок поймешь, что нет хуже наказания, чем несостоявшееся или незаслуженное.
Правда, взять на себя вину за анонимное зло группа не дает, у тропяного альтруизма есть свои разумные границы, которые группа сообща защищает.
Интонация тропяных диалогов, как и сама интонация Тропы, рождается из взаимной сердечности, обходительности, предупредительности, желания не нанести другому душевную травму, бережного отношения к взаимной человечности, которую мы знаем по деятельности «Детского Ордена Милосердия» и крестным отцом которой является А.В. Суворов. Можно сказать, что впервые приезжающие на Тропу ребята разукрашены шрамами от перенесенных травм, а то и незарастающими ранами, порог чувствительности у них резко завышен – они рикошетно травмируют других, привычно обороняясь, не снимая масок агрессии, злобы или смирения и растерянности. Группа относится к ним с пониманием, лечит, помогает вернуться в человеческий облик. Каждый понимающий в группе подставится чтобы прервать цепочку зла, он примет зло на себя, но не передаст его следующему. «Как в электричестве» – сказал Таик. «Для добра я как проводник, а для зла – изолятор».
Если тебе прямо здесь и сейчас надо побыть одному и кто-то этого не понял, – подними вверх указательный палец, и ты будешь один. Уединение – гигиена души, Тропа уважает уединение и гигиену.
Суворов совершенно справедливо заметил, что в призыве «Уважай чужое одиночество» я имел в виду уединение. Но и одиночество достойно своего грустного уважения. Фазиль Искандер сказал очень давно: «Одиночество – это не красивый необитаемый остров, а пыльный темный угол, зря и некстати снятый человеком у жизни» (цитирую по памяти).
Всё, о чем я рассказываю здесь как о серьезных вещах, не совершается с каменными лицами академической важности, а несет в себе дух Игры, играя в человека и в;
группу, мы становимся человеком и группой. В ролике «Союз несушимый» Игру видно во всём ее первозданном буйстве, в темпе и ритме, подсказанными горным ручьём, играются и образы, и социальные роли, и положения, вполне заметен там и наш Гамлет. Как-то мы проводили экспресс-опрос в одной школе на тему профориентации. Все называли самые разные профессии, десятилетний Женька на вопрос «кем ты будешь, когда вырастешь?» вдруг сказал:
– Гамлетом.
– Кем? – не понял я.
– Гамлетом. Ну… Гамлета хочу сыграть.
В июне следующего лета наш Гамлет уже осваивал Тропу и копая «слонопотамку» приговаривал «О, бедный Йорик!»
В «Несушимых» Гамлет носится по ручью весь в перьях папоротника и разыгрывает кучу маленьких сцен, в которых бушуют большие страсти.
Игра – это часто примерка на себя того, чего ты не имеешь, но мог бы. Это возможность быть другим в поисках себя. Это упоение музыкой небесной, которая чисто и полно звучит в тебе и твоих друзьях и творит тебя и мир вместе с тобой и с миром.
Ничего серьезного невозможно сделать всерьёз. Серьезность неустойчива и капризна, её настоящее имя – неуверенность.
Особенно серьезны те, кто выполняет чужие инструкции и защищает не собою писанные законы. Серьезность – это депривация, отчуждение. Защита несостоятельности. Кроме того, это ужасно скучно. На похоронах – понятно, а в повседневной жизни – зачем? Самые глупые глупости всегда делаются с самым серьезным лицом. Тропа – хохочет, с причинами и без. Смех без причины – звук здорового мужчины.
Но я никогда не слышал, чтобы Тропа гоготала утробным смехом. Ее смех лёгок, светел и переливчат. На него слетаются птицы и стрекозы.
Заразительнее всех смеялся Славик Баранов, наш граф Козлэ-дэ-Баранэ, ставший впоследствии киноактером, гением озвучки и дубляжа. Славика уже нет в живых, но я слышу его смех и улыбаюсь ему. Мне нравилось работать с ним в паре на тропяном «манеже», который – вся Тропа.
– Дяденька, у вас есть плюгавчики?
– Нету. Только выдропудра в рулонах.
– Нет, дяденька. Плюгавчики ничто не заменит. Они нужны на декоративных вырубках!
– Для маскировки?
– Нет, для приманивания мокропупелей!
– Попробуйте жужарики, семь динаров кило.
– Беру три кило! Засыпайте! (Подставляет крохотный часовой карманчик на шортах).
В таких моментальных импровизациях мы жили. Видеокамер тогда не было, все экспромты были только здесь и сейчас, но слова и выражения из них иногда жили долго и доставались по наследству новым поколениям Тропы.
Группа со всем её укладом жизни точно наследовалась приходящими поколениями, отбирая себе для грядущего самое нужное, самое лучшее, что можно взять в прошлом. Классику.
На веревке, однако, на страховке, на аварийных работах шутить было не принято,;
но даже на авралах работали с улыбкой.
Под впечатлением этих несерьёзностей, побывав на Тропе, Володя Ланцберг написал «Весенщину» и предложил мне придумать мелодию. Мелодия родилась сразу.
«Расцвелипы проросливы вселесучья.
Залистважничали высунулиству.
Медвежадины, волчайники лисучьи
Просыпадали в балденьхмельнаяву.
Стрекозавры, черепащерицы,
По дубовникам своим
Босикомыелетащатся
Всё порхаханьки бы им…
(…)»
Тропа – это цирк, театр, балаган, фейерверк.
;
Никто не будет вышучивать и останки военного самолета времен Великой Отечественной, найденные в осыпях или в чаще горного леса. Все постоят, помолчат, снимут кепки и пилотки. Потом молча разбредутся собрать цветов, положат их вокруг железных останков. Говорить ничего не надо, слова не нужны, все всё понимают. Все, без исключения.
Вечером кто-то попросит песню про самолёт. Любую, но чтобы про самолет. Будут внимательно слушать, на время погаснут улыбки, вместо них проступят усталые и суровые мужские лица мальчишек. Песня закончится, но все продолжат молчаливо смотреть в тлеющие угли костра. В это время нет возраста, все мы – мужчины. Любые следы войны гасят улыбки, война всегда прерывает любое веселье и счастье, она для нас – не только обелиски, но наше движение по хребтам с металлоискателем впереди группы, многоразовая команда «Стоп!» при обнаружении металла в ложе старой тропы, россыпи гильз на Санчаро.
Девчоночьи руки поправят дёрновые подушки на могилах, аккуратно уберут прошлогоднюю сухую траву, сделают уютным место вечного сна наших старших братьев, иногда – почти ровесников.
«Опять над головой
Костер качает дым,
Бредет сквозь лес в обнимку с песней
Тишина.
А мы идём искать
Ровесников следы.
Тех самых, что на четверть века
Старше нас…»
Это Арик Крупп, искавший с друзьями незахороненных воинов в лесах родной Белоруссии. Сам Арик с 1967 года лежит под толстым слоем сошедшего камнепада и снега в горах Приполярного Урала.
«Есть десяток звезд над головой.
И топор, чтоб нарубить дрова.
Собери рюкзак, ведь это не впервой
Слышать нам разумные слова
О том, что в душных комнатах теплей.
О том, что лес вблизи не голубой.
Но нам дороже ртутных фонарей
Вот эти десять звезд над головой…»
В декабре 2016 года ушла к Арику его жена, Надя Крупп. Надеждой Николаевной написан сценарий документального фильма «Тропа», книга «Тропа ведет вверх».
«Что нам знакомые дома,
Когда из них друзья ушли,
Когда ты на краю земли,
Не может песня жить сама.
Ты песню унесла мою,
Её ты носишь в рюкзаке.
Хочешь, я новую спою,
Пущу её вниз по реке…»
;
С Ариком мы никогда не увиделись, но я все время об этом забываю, я вижу, слышу и помню его.
… В Минске на вокзале стоят у одной платформы две электрички. До отправления их в разные стороны еще несколько минут. Арик курит в тамбуре у открытой двери. Из соседней электрички, тоже из тамбура его окликают люди в штормовках:
– Эй! Привет! Куда едешь?
Арик называет направление. И спрашивает:
– А вы?
– Мы в другую сторону (называет станцию). Там сегодня Крупп будет петь!
Арика не знают в лицо.
– Точно будет? – спрашивает Арик.
– Точно! – говорят ему. – Пол электрички туда едет его слушать!
Арик гасит сигарету, заходит в вагон за гитарой и отправляется в соседнюю электричку, половина которой едет его слушать в другую сторону.
Объявлять заранее место выступления было нельзя, власти очень боялись авторскую песню, ненавидели её. Кто-то пустил слух о том, где, в каком лесу будет петь Крупп в субботу вечером и молодой Минск ринулся туда. Туда же отправился и Арик, отложив намеченный поход (в другую сторону). Расчехлять гитару пришлось уже в вагоне, кто-то узнал его.
«Улица твоя неярким солнышком полита.
В комнате тесно; от книг, картин и от корней.
Кто-то из приятелей, поклонник неолита,
Набросал на стенке неолитовых парней…»
;
Земля теперь стоит на трех хитах. Как-то незаметно ее переставили, никто опомниться не успел.
Семь слонов ушли гулять по комоду, трех китов пригласили на амбру, и – вот.
Хитовый ус жидок. Хитовое мясо трапециеобразно. Попсик дергает тазом в экстазе и закончится это обобществлением тела при полном одиночестве души. Опопсение мопсов и пупсов проходит повсеместно, до самых до окраин. Косметологи-эстетисты сбились с ног.
а ну их в пень с попсой.
В голове продолжает петь Крупп.
«Листья в реке –
Желтые паруса.
Березина
Заплутала в лесах.
В поле озимые
Зябнут ростки.
Заморозки.
Заморозки…»
На стенке орёт ФМ-попса, а внутри играет и поёт Арик Крупп. У меня ещё со школьных времен привычка устойчиво вести свою тему, даже когда вокруг сплошная кикса . С кем только ни приходилось играть. Где мы только ни играли. Кикса ничего не решит. Все определяет устойчивая тема.
Мы, говорит, поём как ангелы над облаками. Но орут, как черти в подземелье.
Фиксированный культурологический шок стал для меня фоном за последние 26 месяцев. Фиксированный шок – штука плохая, по работе знаю. Последствия его залипают, выковыривать его трудоёмко, эту дрянь ;
никогда не удается удалить сразу, одномоментно, как большинство последствий генеральных травм.
«Усни. Твой сон – игра на скрипке» – поёт свою песню на стихи Глеба Горбовского наша вечная любимица Ирина Гольцова. «А, коль смычка не удержать, -
Играй на собственной улыбке,
Учись ритмически дышать…»
Ира, спасибо.
Не виляй хвостом, мой Пёс.
Не коси на дверь глазами.
Вечер – наш единственный гость
И ему не будет скучно с нами.
Вечер наш единственный гость…»
;
– Я знаю из чего состоит мыльница! – сообщает Бем. – Сказать?
– Скажи.
– Из яльницы и тыльницы! – выдавливает Бем сквозь смех.
;
– У меня ширкало промокло, – сообщает Тишка.
– Что промокло??
– Ширкало. Ну… это. Обо что спички ширкают. Чтоб горели.
;
Ира Гольцова:
«Что он без музыки и веры
И без мечты, как без руля,
Прозрачный шарик атмосферы,
В котором плавает Земля…»
;
[У Пол Пота в Камбодже компартия определяла на какой жене жениться и с какой стороны ложиться.
У нас сексуальную ориентацию диктует КДН, комиссия по делам несовершеннолетних при… не помню при ком-чём.
Детство асексуально по своей сути, оно знает Любовь, но не знает секса.
В отрочестве ребенок мультисексуален, он ищет себя и может перепробовать всё, несмотря на запреты и визг бдительной общественности.
Когда лежат в пыли воспитание, образование и культура, – действуют КДНы, всякие госдумы и госсоветы или молодежные движения за самоубийство самоубийства.
Эти же люди хотели повернуть в пески Средней Азии сибирские реки и вырастить яблоки на берёзе. Они рождены, чтобы сказку сделать былью и со страшными сказками у них пока всё получается хорошо.
Глупость не перестает быть собой даже когда она государственная. Глупость порождает насилие и жестокость на всех уровнях, ибо её авторы искренне не понимают что у них не так и пытаются «исправить положение» силой.
Государство поставило общество на грань смуты – тяжелой, кровавой, жестокой.
Насилие государства над обществом порождает насилие в самом обществе, а потом – насилие над насильниками. Все это сопровождается суицидами, звериной жестокостью, страданиями очередных «лишних людей» и отбрасыванием страны на столетия назад в её развитии.]
[Социоприродных факторов вполне достаточно, чтобы вырастить достойное общество в достойной стране. Надо только хотеть с этими факторами и ресурсами сотрудничать, ;
а не насильничать над ними во имя светлого будущего. В России всё есть для успешной России. Надо только, чтобы ею правили не пещерные, а какие-то более приличные люди, обладающие не только навыками проведения спецопераций, но и политической культурой в комплекте с культурой общечеловеческой.]
Чтобы получить заряд социального оптимизма, достаточно рассмотреть устроенные природой «государства» социальных существ, начиная с муравейников и пчелиных семей. Такая «зоосоциология» позволит минимизировать антропогенные ошибки и их последствия – человеческая хитрость, не заменяя ума, заботится о быстрой выгоде так, как её понимает человек. А он понимает не всё.
Полезно рассмотреть и организованное строение неживой материи, в нём тоже есть множество подсказок. Человеческая воля, при ее разрушительных возможностях, должна быть образована и хорошо воспитана. Тем более это касается воли всяких вертикакалей власти.
В общем, что-то надо с этим решать, ребята, а то забуримся и не выберемся. Сегодня ещё не поздно, несмотря на сокрушительные потери. Завтра – не знаю. Завтра уже может произойти всё, гольфстрим античности в человеческой культуре безвозвратно погибнет. Планета каинов, геростратов и савонарол, – зачем? Поверхностно-потребительское отношение к обществу и самому себе надо лечить. В детстве эта беда еще не так запущена и вполне поддается лечению. Более поздние репозиции сознания и морали болезненны и травматичны. В 13-14 лет переделывать что-то уже поздно.
Конечно, и дети бывают порядком приплюснутые, но вывести их в состояние стойкой ремиссии всё-таки можно, я знаю что говорю.
В период индустриализации страны государство открыло для детей множество камер хранения – садов, яслей, детских комбинатов. Родителей освободили для производительного труда для … кого? Скажем, для страны. Огосударствленнные дети попали в перманентное сиротство, а сироты не только несчастны, они еще и ужасны. Каким сиротством заплачено за Магнитку и Днепрогэс, кто знает? В обкомовских столовых об этом не говорили. Светлое будущее уподобилось линии горизонта, которая, при приближении к ней, убегает все дальше и дальше.
Жить ради светлого настоящего в голову приходило немногим. Некоторые до сих пор живут во имя светлого прошлого. Так ли уж много в нем света?
Будущее становится прошлым каждую секунду. Куда мы потратили эту секунду? На что разменяли? Уж не полнится ли она насилием и принуждением?
Насилие и принуждение не формируют человека, они его деформируют. Такой человек ничего не построит, он будет только ломать. В социальном смысле, конечно. Магнитка работает, Днепрогэс выдает ток. Но уклад семьи слаб, корни её разрушены, преемственность потеряна.
Пещерным людям, находящимся на всех ключевых постах, впору рассматривать как светлое будущее рабовладельческий строй, в нём плутократия уже не является доминантой.
Пещерные люди хотят насильно сделать страну счастливой.
Насильно счастливая и насильно свободная страна будет странно смотреться среди своих вчерашних «союзных республик». Им останется только насильно полюбить Россию. Бедная Камбоджа поправляется с трудом до сих пор. Что в Северной Корее – не знаю. Мне кажется, она скоро лопнет, там всё перенапряжено.
Светлое сегодня затемнено мрачным вчера и тревожным завтра.
, как танки в розовых сарафанчиках на босу ногу.
; ; ;
– В этой были-небыли были мы и не были, – бормочет Дунай, колдуя над углями костра.
– Рисуешь? – спрашиваю я.
– Словами…
– Это первая строчка?
– Не знаю, – вздыхает Дунай. – Даже не знаю откуда.
– Прочитал где-то?
– Нет.
Костер зачищен, в нём больше нет золы, только угли. Золу уносят в слонопотамку и пересыпают ею всякий мусор и объедки.
– Чистюля! – говорю я благодарно.
– Мама велела, – улыбается Дунай.
– А мама любит стихи? – не слезаю я с дунаевской строчки.
– Да. Ахматову, Цветаеву, Пастернака… И этого… Как там… Мендель…
– Мандельштама?
– Во! Да.
Дунай выкладывает в чистом кострище сухие прутья, потом сооружает накат из ровных дровеняк. Всё это загорится к вечернему костру, всегда ровному, спокойному, бездымному.
– У вас дома книг, наверное, много, – говорю я.
– Да нет. Нормально.
– У тебя своя полка?
– Две.
– Славно. Ты аудиокниги слушаешь?
– Ну… редко. Некоторые интересно. А другие лучше в обычной книге.
– А самая любимая книга у тебя есть?
– Они меняются. Есть одна, а потом уже другая.
– А сейчас какая?
– Про Винни-Пуха. А перед ней был Джек Лондон.
– А сам тоже пишешь?
Дунай старательно подравнивает накат и говорит:
– Бывает.
– И у меня бывает, – вздыхаю я.
Теперь мы с Дунаем – писатели. Такие же как Джек Лондон или Алан Милн. Или как Заходер.
– Чаю завесить? – спрашивает Дунай.
– Давай маленький завесим, – соглашаюсь я. – Нас сейчас на лагере три человека. Большой некому пить.
Дунай пошел зачерпнуть воды, я сообразил, что у меня есть два пакетика чая, но в лесу пакетики пить невкусно. Сунул руку под палаточный настил и достал заварку из разведфонда.
– Юр! – позвал Дунай, завешивая котелок.
– Я.
– А у диких кабанов клыки загнутые?
– В субботу целое стадо сквозь нас прошло, ты не заметил какие там клыки?
– Неа. Я на спины им смотрел.
– Ты имеешь в виду – как у вепря на картинке?
– Да.
– Нет, так не загнуты.
Дунай смеётся.
– Что? – говорю я и начинаю улыбаться.
– Я их испугался. Сначала показалось, что из леса на нас какой-то трактор прет, или бульдозер, они так топали… А потом этот страх перешел на них.
– Мы же пошумели, постучали по канам, они и ушли.
– На людей не нападают?
– Раненый может напасть.
– А целый?
– Вряд ли. Очень редко. Они понимают, что здесь тоже стая и что она будет защищаться.
– Будет, – уверенно говорит Дунай.
– Чинилка спит? – спрашиваю я.
– Нет. Он пасёт божью коровку.
Чинилка всё чинит и сильно заикается. Он детдомовский, застенчивый, молчаливый. Любую поломку чего угодно он изучает и либо говорит:
– Я п…починю.;
Либо, вздохнув, отходит в сторону. Нет случая, чтобы он обещал и не починил. Не может – не обещает. Ранние подъемы в дежурство даются ему плохо, он очень долго приходит в себя и только к полудню обретает свою обычную подвижность.
– Спроси, – прошу я Дуная, – будет ли он чаёк.
Возвращаются вместе, я спрашиваю:
– Ты чинил божью коровку?
Чинилка несколько секунд соображает, потом отрицательно мотает головой.
– А ты людей можешь чинить? – не отвязываюсь я. Чинилка опять думает и уверенно кивает головой – «да». Мне становится совсем интересно, Дунай разливает чай. Чай душистый, такой бывает только на родниковой или верхней воде ручья, недавно вышедшей из-под земли. Мы сидим втроём в уголке кострового круга и рамешиваем сахар большими столовыми ложками.
– Мне очень интересно было бы узнать, как ты чинишь людей, – говорю я Чинилке.
– Н…нез…наю, – говорит он. Эт-то как-то с…само.
Чинилка редко моргает, у него малоподвижное лицо и сдержанные, лаконичные движения.
– Женя, – спрашиваю я у него. – Ты людей чинишь или лечишь? Чинилка растерялся, он пьет чай и думает. Мы с Дунаем играем в «хоккей» двумя прутиками – гоняем камешек.
– Третий, ответь пятому, – просит динамик громкой связи. Встаю, делаю три шага к телефону.
– Третий слушает.
– Нам Базовый не отвечает. Он был у вас на связи?
– Пятьдесят минут назад, – говорю я, глянув на часы, – у них было всё штатно.
– Зовём уже минут пятнадцать.
– Крутить пробовали?
Если раскрутить ручку звонка – все телефоны на Тропе зазвенят.
– Покрутите.
Урчит ручная динамка, посылает на линию свои триста вольт, рычит в динамике громкой связи. Базовый не отвечает.
– Теперь я покручу, – говорю я.
Сначала плавно, и тут же – со всей силы раскручиваю ручку звонка. Она идет легко, слишком легко. Это обрыв. При замыкании ручка идет туго.
– Обрыв, – говорю я.
– У вас связисты есть? – спрашивает верхний.
– Нет, – говорю. – Все в комбайне на тропе, нас на лагере трое, я и дежурные.
Секунды четыре молчим, соображаем. Комбайн – это вооруженная множеством инструментов гусеница из людей. Она идет медленно по трассировке, за ней остаётся готовая тропа. Идти в комбайне хотят все. До комбайна от нас минут двенадцать хода. До лагеря, с которым я говорю – час десять, до Базового – столько же.
– Мы отправим связистов, – говорю я. – Снимем с комбайна.
– Хорошо, – отвечают мне. – Мы – на громкой.
– У вас что-нибудь срочное к Базовому?
– У нас гречка кончилась, на вечер уже нету.
– А рис?
– Рис есть, но он был утром и в обед.
– А с чем хотите гречку? – спрашиваю я.
– С килькой.
Килька в томате – наша выручалочка. Самые дешевые, но, всё-таки, – консервы.
– Остаюсь на громкой, – говорю я.
– СК.
– СК.
Я возвращаюсь к дежурным, они всё слышали, ждут что я скажу.
– Надо снять с комбайна пару человек на восстановление связи. Возьмите «фанерку», перекус из ;
разведфонда и малую аптечку. Двоих сильно желающих отправите на обрыв, сами вернетесь сюда. Контрольное время закончится через сорок минут.
Чинилка, будто кнопкой запущенный, ринулся к блоку связи, Дунай, чуть танцуя, – в грузовую палатку за рюкзачком. Вернулись почти одновременно. У Чинилки в руках – «фанерка», самодельный лёгкий раскладной телефон для поиска повреждений на линии.
– Я, в-вот, если л…люблю, то могу, – говорит Чинилка.
– Что? – не понял я.
– Н-ну вот… Людей это…
– Ремонтировать? – догадываюсь я.
– Мгм.
– А ты многих любишь? – раскатываю я тему.
– Н-никого, – говорит Чинилка, смотрит прямо в глаза и не моргает. Лицо его ничего не выражает. Он стоит почти на цыпочках, готовый взлететь, но вдруг оседает на пятки, сгибает колено, возле которого болтается «фанерка» и добавляет:
– Н-ну, к-кроме н-наших.
Дунай с облегчением вздыхает. Через месяц, сидя у костра на вечернем разборе, когда Дунай будет в городе в продуктовой ходке, а разбор идет с вводным заданием – продолжить фразу: «я хотел бы иметь…»
– Т-такого брата, как Д-дунай. – скажет Чинилка.
– А у тебя уже есть братья или сестры, – спросят у него из круга.
– Н-нет. В т-том м-месяце мы п-пошли и я разб-бил к-колено. И он м-мен нёс.
– Ты плакал? – спросила девочка из круга.
– Н-нет. Он же м-меня нёс.
К концу лета Чинилка научился улыбаться, но ни с кем близко не подружился, ни к кому не привязался. Отношение к Дунаю у него было почтительным, музейным и никак не выражалось в повседневной жизни.
На следующее лето весь чинилкин детдом скопом отправили в летний лагерь, и мы больше никогда не видели Чинилку. Его маленькая мастерская, устроенная в гигантских корнях старого дерева, долго хранила свой прежний вид, а мы, вспоминая Чинилку, вздыхали – как о потере. Что-то очень важное и большое не успело раскрыться в нём. Прощаясь, он сказал мне:
– Н-ну… Я уже м-мало стал з-заикаться.
И улыбнулся, и часто-часто заморгал глазами.
;
Проводницы вагонов в поездах дальнего следования, увидев на посадке огромную кучу детей и рюкзаков, кричали в ужасе всякие слова, а то и просто кричали без слов, прекрасно понимая, что на пару суток, или больше, им в вагоне обеспечен сумасшедший дом с кучей приключений, угрожающих жизни, здоровью пассажиров и состоянию подвижного состава.
Они продолжали кричать и причитать, пока мы – как положено – в начале – грузили в вагон рюкзаки, коробки и контейнеры. Но, когда ребята, уже без груза, начинали входить в вагон, чинно и тепло здороваясь и помогая друг другу, проводницкий крик немного стихал, на смену ужасу в глазах проводниц появлялось удивление, но губы оставались поджатыми.
Через час-другой, уже обойдя пассажиров, проверив билеты и раздав постельное бельё, они начинали удивленно высовываться из своих узеньких служебных купе и спрашивать:
– Они что у вас там, умерли что ли?
Нет, не умерли, просто мы едем. Тропа едет в поезде, тихо и спокойно обустраивается, на распаковку специальной бригаде подается груз, который мы будем использовать в пути, – посуда, умывальные принадлежности, рисовальный блок, шахматы и шашки и ещё множество нужных мелочей, приготовленных в дорогу.
Потом, по дороге из туалета, они зазывают к себе кого-нибудь из не самых рослых тропяных и пытают, прерывая процесс на чай с конфетой.
В течение следующего часа обстановка в ;
вагоне кардинально меняется.
– Они у вас все детдомовские? Я бы вот этого (показывает) взяла, он тихий, вежливый, а у меня двое ребят – сорванцы.
– Они все тихие и вежливые, – говорю я. – Но, бывает и по-другому, увидите на большой стоянке.
Ребята помогают проводникам, уже зная по прошлым поездкам вагонное хозяйство, ловко разносят чай (старшие), уютничают на своих полках, ходят друг к другу в гости.
Проводницы попадают в состояние шока. Их отношение к нам меняется на глазах, они начинают рассказывать проводникам других вагонов и начальнику поезда, что у них в вагоне едут чудо-дети, не орут, не безобразничают, всё правильно делают сами, а руководитель ихний ни разу на них не крикнул.
Мы улыбаемся, всё это не впервой, нам нравится, что мы чудо-дети. Ничего показного или специального, однако не происходит – мы живем своей жизнью.
– Он вас бьёт? – в ужасе догадывалась проводница, захватив к себе очередного «языка». В ответ – «счастливый детский смех».
– Почему же вы все такие тихие? Забитые что ли? Или вы больные? Или вам нормально жить запретили??
– Мы нормально живем, – улыбается Славик, – и все здоровые. Мы едем в экспедицию в горы.
Через сутки начинается паломничество – мамы-проводницы заочно сватают своих чад на Тропу.
Расставание в конечном пункте всегда полно проводницких слёз и ребячей благодарности за чудесную поездку. Видя, как дети подметают за собой, протирают, поправляют, собирают мусор, они ещё раз впадают в шоковое состояние и просят нас не выходить, ехать с ними еще и ещё, хоть на край света.
Тропа знает, что её самоорганизация производит на сторонних людей впечатление, но никогда не кичится, не гордится, ибо для нее естественно – вести себя прилично, а восхищаться естественным – странно.
Тропа спокойно относилась к славе, а слава спокойно относилась к Тропе и не сильно ее тревожила.
Появлявшиеся время от времени грязные публикации о Тропе в газетах, ребят особо не тревожили, разве что приходилось лишний раз отвечать на странные вопросы, которые задавали родители и педагоги.
В большей степени грязь повлияла на смеховую культуру Тропы, включая юмористическую мифологию. Все понимали, что жить десятилетиями открытой жизнью, имея внутри что-то нехорошее, – невозможно. Тропяная информация диффузна, она не может быть удержана внутри без проникновения наружу. Тем более, она не может не стать достоянием общества на протяжении долгих лет.
;
Фраза, кем-то брошенная невзначай, стала «крылатыми словами»: «В лесу грязи нет. Она в газетку завернута.»
У Надежды Крупп, побывавшей на Тропе, спросили:
– Вы видели детей, изуродованных Устиновым?
– Нет, не видела, – ответила Надежда Николаевна. – Я видела детей, изуродованных ситуацией вокруг Устинова.
;
Разумеется, я не пишу о тех открытиях и находках Тропы, которые могут быть использованы против людей, против детей. Такие вещи не являются «секретом Тропы», – они – секреты личности, а она не давала нам право на их разглашение.
Наивно думать, что такие разные взрослые люди вырастают из одинаковых детей. Сохранение в неприкосновенности детских секретов и тайн – необходимое условие того, чтобы будущее состоялось.
Работающий с детьми должен владеть навыками «защиты от дурака». Дурак для детей, особенно пламенный и убеждённый, – гораздо большая опасность, чем умный недоброжелатель.;
[Здравствуйте уважаемый Пал Палыч!]
Дети имеют право на территорию и содержание личной жизни так же, как взрослые, а если для убедительности надо пугать последствиями её отсутствия, то поймём, что не имеющий своей территории посягнет на чужую – на вашу, а тот, в ком не видят человека – не увидит людей вокруг, не будет сопереживать им. Вам. Наивные идеалистические штучки? Нет, одна из основ взаимоотношений между людьми. «Кто сильный, тот и прав» – лозунг, недостойный ни человека, ни человечества. Место такому устройству жизни – на свалке человеческой истории. Взрослый прав потому, что сильнее? Уважение к человеку – не только уважение к взрослому человеку, это – уважение к человеку. А уж уважать человека за то, что он взрослый – вовсе нелепо.
Быть человеком и пользоваться насилием для достижения своих целей – вещи несовместимые. Дети имеют право на территорию и содержание личной жизни.
Моя доморощенная «философия», не имеющая под собой образованности, начитанности и научности – от земли, от корня. Она – без претензий, но вполне может быть использована для сравнительного анализа того, что дано собственной жизнью и того, что привнесено образованием. Дурак в чистом виде должен быть интересен умному человеку как маленькая экскурсия в вегетативное познание мира. Его (мои) собственные наблюдения и выводы могут содержать, например, такой редкоземельный элемент, как непредвзятость. Поэтому я – к вашим услугам. А мне – так же интересно, как сарайному изобретателю своего велосипеда на велосипедном заводе, где всё поставлено на конвейер, думать не надо, только выполнять, но велики ваши хороши.
Так же было и с роялем, на котором я заиграл сразу, увидев его первый раз в жизни, не зная нот и даже не сев на стул. Это была мелодия из оперетты Кальмана «Сильва» – «Помнишь ли ты?»
Помнишь ли ты, как не зная еще никаких законов природы, ты жил по ним, открывая для себя давно открытое другими и самостоятельно соединял в системы то, что уж давно системно существует в учебниках?
Кто пишет эти строки? – дурак или ребенок?
Обязательно ли это – одно и то же, или дело в чем-то другом?
Как дурак, я про секреты личности уже сказал. Скажу и как ребенок: не лезьте к нам в душу, в карманы и в голову. Тем более – с чужого мнения. Разберитесь со своей душой, своим карманом и своей головой. Надо будет – мы придём к вам сами.
«Так положено» и «так принято» – плохие руководства к действию. Особенно, если они касаются строительства лучшего будущего. Возраст склоняет меня к консерватизму, но в нём, как и во всём прочем, нужно чувство меры. Собака Панасенко, которая каждый день приходит на берег встречать погибшего в море хозяина – консервативна. Но она приходит не потому, что «так положено». У нее другие мотивы и пусть именно они владеют нами, а не тупое повторение просроченных истин. Старый конь борозды не портит, но почва под ним со временем меняется. То, что было хорошо когда-то – не обязательно применимо сегодня. Даже циклы, повторы происходят в общем времени, они идут не по кругу, а по спирали.
«Что он, – без музыки и веры,
И без Любви, как без руля, –
Прозрачный шарик атмосферы,
В котором плавает Земля…»
(из песни Ирины Гольцовой на стихи Глеба Горбовского)
И уж совсем не хороши люди, которые делают профессию из своей потребности заставлять других исполнять традиции, каноны и прописные истины.
;
Дети могут манипулировать не любыми взрослыми, а только глуповатыми и безвольными представителями взрослого мира. Никакой детской сверххитрости не бывает, хитрость прочитывается мгновенно, как приглашение немного «пофехтовать». Фехтовать нужно красиво и безо всяких поддавков. Это даёт возмож-;
ность понять и оценить мотивы той хитрости, которую вам предложили. Обратите всё в игру, и многое поймете, в том числе и то, что прячется за хитростью и что ребенок от вас скрывает. Перед вами – вымогатель и нужно хорошо понимать его цель, чтобы не выбросить золото на помойку. Если он просит (хочет) иметь красивую картинку – это одно. Если краски и кисти – это другое. Но, если ребенок научился хитрить и манипулировать от вас, – не ждите пощады, – он возвращает вам то, что вы дали сами. Думать, что взрослому можно то, что нельзя ребенку – это только про спички и электричество.
Детская психосоматика беспредельна в своих богатствах, взрослым такие фантомные состояния и не снились, только в детстве, может быть. Но это не дает нам никакого права не верить ребенку, ибо то, что он переживает – для него происходит на самом деле, безо всяких кавычек. В такое переживание захвачен весь его организм, со всеми функциями и системами. Когда ребенок манипулирует вами, не обращайтесь к его уму. Говорите с его сердцем.
Обманывая себя вместе с ребенком, вы дадите ему больше, чем он просит, но пригласите его стыдиться вместе с вами. Идите у него на поводу вместе с ним, не бросайте его в такой беде, как попытка обмануть другого человека, обманывайте вас вместе с ним и вместе стыдитесь и раскаивайтесь. На таком отрезке совместного пути возможны непредвиденные обстоятельства, не паникуйте, пилотируйте ситуацию. Этот путь труден, но я не знаю других путей, которые ведут к решению проблемы. Самый крайний запасной вариант – предложить ему выбор между вами и исполнением его желания, но обязательно позаботиться о том, чтобы он не совершил этот выбор сгоряча, дать время на принятие решения. Детское решение (обещание, обязательство) всегда очень весомо, но живет недолго. Если так или иначе оно принято, вы получаете на какое-то время большую свободу в пилотировании ситуации с манипуляцией вами. Уметь при этом забывать и прощать – обязательно, но – имея на забывание и прощение достаточные основания.
Это не чертеж для калькирования и не путевой лист с маршрутом. То, о чем я говорю – вариант цепочки событий, не более. Это версия. Любой человек, который живет в состоянии жизнетворчества, не будет подтягивать параметры и содержание ситуации до какой-либо версии, а найдет другие, единственно верные алгоритмы, которые невозможно прописать заранее. Так день может изменить своё содержание, если утром в манной каше была муха. Или – если её не было. Каждую муху в методических рекомендациях не сочтешь.
; ; ;
Искусственность и беспомощность «научного знания» я изучил за десять с половиной лет болезни моей мамы. Даже Сталин ее не вылечил. Не смог? Не захотел? А уж он-то всё знает и всё умеет. Или может. И никогда не ошибается. Если дядя Саша из шестого подъезда – враг народа – значит он враг народа. Разочаровываться в людях, в науках и в вождях – это ужасно. Когда Галка Щипунова в четвертом классе сказала, что Сталин теперь – враг народа, я на пару дней впал в транс от ужаса ею произнесенного и не мог говорить. Потом как-то жизнь закрутила, но уродливый шрам на этом месте – до сих пор.
«Жила бы страна родная, и нету других забот…» Они, странное дело, – есть и неплохо себя чувствуют. Но во всём, как я понял в 10 лет, нужно искать свой путь, свои решения, своё понимание проблем.
А уж педагогика – и не наука даже. Она – состояние, она – неотъемлемая часть культуры. Она – не ремесло и не сумма навыков, как картина – не сумма красок. Неповторимость каждого её мгновения делает пустым занятием писание и употребление методичек, инструкций по, учебников и всякого рода «дидактических материалов». Они нелепы, как стрелка-указатель на тему, что в этом месте в прошлом году была поймана рыба. Методички заставляют делать муляжи людей и событий и оперировать ими. Может, это и засуха в педагогике, а может и вообще такой климат. В научно-педагогических институтах – он точно нездоровый. Педагогика там такова, что в ней нечего делать ребенку. Живому ребенку нет места в;
педагогике. А замечательные, умнейшие, добрейшие учителя, которые изредка попадаются на пустынной ниве просвещения, делают своё дело не поверх научных знаний, а помимо них, вопреки им.
Та же беда – с родителями, которые вынужденно попадают в педагогический оборот, выполнив законы природы. Со всей этой принудительной педагогикой цвета детской неожиданности надо что-то делать. Например, образовывать не «специалиста», а человека, в котором всё прекрасно, особенно в театральном кружке. Ему нравится ставить школьные спектакли, где литература превращается в настоящую жизнь, игру, проникновение в образы Печорина и Муму и, как положено настоящей жизни, выстраивает отношения в классе и школе.
Образованный человек, находящийся в лоне культуры, может преподавать детям что угодно, дело остается за малым – за специальными знаниями по своему предмету, но это – мелочь.
Хуже, когда литературу заменяет литературоведение, музыку – музыковедение, а природу – природоведение. Введение в школу закоснелых познавательных путей «доказательной» науки – штука скучная, отворачивающая ребенка от познания мира, если его надо познавать таким издевательским способом – насильно и близко к тексту.
Родители, воспитатели, учителя – бегите бегом от педагогики как знания в сторону своего естественного содержания, которое вы совершенствуете с удовольствием, без направления на курсы повышения. В педагогике нет детей, не ищите их там, это не та капуста. Там рядами стоят кочаны очень скучных дядь и тёть, которые «знают, как надо», которые предложат вам знание ребенка в обмен на чувство ребенка, внутреннее понимание его.
А ребенку нужно не ваше педагогическое образование, а совсем другое, и вы пока догадываетесь – что.
Есть еще забавные люди психологи. «Психо» – это душа. Никто не знает, что такое душа, но они её ведают уже две тысячи лет. Подо всем этим проступают, улыбаясь, братья Стругацкие со своими НИИЧАВО, НИИКАВО и множеством подобного в «Сказке о Тройке», «Улитке на склоне», и не только. Конечно, я говорю о психологах, которые уже ничего не узнают и не ищут, они выглядят очень важно, всё про детей знают, наевшись объедками со стола трех великих две тысячи лет назад. Сомнение в знании – двигатель познания, но у них уже нет никаких сомнений.
Настоящие психологи наверняка где-нибудь есть, они умеют искать, сомневаться и снова искать – о чем же идет речь, когда мы говорим о душе?
Нет, я не выставляю напоказ язвы своей необразованности, не горжусь ими и не призываю закрыть всю науку или ее часть. Пусть спецы её смакуют и украшают терминологией, но – дайте остальным нормальным людям жить нормально вне законов науки, по законам природы.
Конфуция на вас нет.
Субнаучность средней школы воспитывает невежество.
«Золотой компас» – хороший фильм о том, о чём я здесь пишу. Освобождение от жёсткого гнета чехлов, которые всемирный Прокруст одевает на детей для того, чтобы сделать из них учеников, получающих знания, хочет покинуть каждый ребенок. Ведь те же знания, с лихвой, можно получить совсем не насильственным путем, минуя скуку и болезненность вынужденных положений.
Пора престать превращать людей в воспроизводителей заученного, к вашим услугам – интерес ребенка к миру, в котором он живет, познает его по своим личным законам и потребностям познания, бескомпромиссно выбирая то, что ему нужно здесь и сейчас – не где-то и не когда-то.
Они не могут знать про запас или прозябать с отложенным интересом. Сломанные игрушки и неоткрытые книги тому свидетели.
Самое дикое, что можно придумать для познающего ребенка – расписание уроков.
;
Я бегаю по горам – как летаю.
У меня лёгкий и быстрый шаг. Могу двадцать пять ;
шагов не дышать. Потом – надо.
На груди у меня жидкостный компас. Он висит там, куда при случае бьют себя в грудь. Я хорошо вожу в тумане и предугадываю внезапные препятствия. Еще шесть таких же, как я, элитных инструкторов-трассировщиков живут в разных городах и весях СССР. Мы собираемся раз в году на десять дней и самым приятным образом повышаем свою квалификацию, особенно по вечерам. Никакая другая команда не выиграет у нас ни полосу препятствий, ни маршрутное ориентирование, ни спортивное. По отдельности мы можем кому-то что-то проиграть, командой – не можем.
Четверо из нас работают с детьми. Леса и горы для нас – открытая книга и дети балдеют от этого. От того, что она открыта и можно заглядывать в неё сколько хочешь и ещё разок.
Я лучше всех бегаю ориентирование, ставлю палатку в одиночку и разжигаю костёр. Толя Гуров – большой, добрый – отличный организатор. Он умрет от рака, когда ему чуть перевалит за 30. Остальные тоже уйдут. Когда мне будет 60, я из этой команды останусь один. Дети – это всё чепуха, надо писать книжку про трассировку, рельеф, микрорельеф, про логику троп и про их сказочную, ведущую к успеху нелогичность.
Личность, это хорошо, но что ей тут делать без жидкостного компаса на груди?
Три года я занимался одиночным хождением и понял, почем стоит жизнь. Ничего она не стоит, если в ней нет людей, если ты один.
Мне ничуть не жалко расставаться с миром, – впечатлений, полученных за жизнь, хватило бы на десять жизней. Это мир останется без меня, а не я без него. Тоненькая, как проволочка тропяной связи, незаметная, как обстоятельство пятого ряда – интонация – уйдет вместе со мной. Я не могу её оставить – некому. Этой интонации было свое время и теперь у неё времени нет. Я не научился писать словами, но по-прежнему могу играть всякую музыку из головы долго, беспрерывно, пока очень-очень сильно не устану или не захочу в туалет.
Я хотел посмотреть насколько годятся для прокладки тропы детьми Сьерра-Маэстра и китайские горы, но не успел. Алтай, например, в нас не нуждается, значит, и мы в нём.
Меня беспокоят скопища шакалящих людей, называемые городами. Мне леденят душу брошенные людьми деревни и сёла моей страны, но я не буду навзрыд. Рыдать может каждый, а я – могу делать. Вокзал на тупиковой ветке, на который прибыла моя Родина, не подлежит перестройке, а поезда, прибывающие сюда, не нуждаются больше в ускорении. От этой конечной станции – путь только по тропам, а я и есть трассировщик, который знает, где и как нужно и можно идти.
;
Представления взрослых о воспитании детей наивны. Взрослые копируют своих правителей, полагая, что для решения проблемы достаточно обсудить её на съезде, форуме, коллоквиуме или симпозиуме. Сама постановка проблемы – для них большой интеллектуальный подвиг, и они полагают, что обсудив проблему, сделав по ней доклад и приняв решения, они решат саму проблему.
Поэтому взрослые думают, что воспитание заключается в беседах, нравоучениях, выволочках и наказаниях, но это не так. Наказания вообще не про воспитание, они – про дрессировку. Морализаторство и резонерство – плохие друзья для воспитателя.
Встаньте в угол рядом с ребенком, если он сам туда пошёл. Кроме прочей пользы от этого, вам вдвоём через несколько минут станет весело. Самонаказание, – единственное настоящее наказание, – штука тяжелая и очень весёлая. Главное – принять его сполна. Вместе. Вдвоём.
;
Самая большая проблема воспитания – это когда нет никаких проблем.
;;
«Гора родила мышь» – это о происхождении жизни на планете. Гора, всё-таки, не живая, а мышка вполне моргает.
;
Что-то я опять разгавкался.
Делайте со своими детьми что хотите. Они в долгу не останутся.
А если останутся – это будет вашей самой большой проблемой. Им-то уже станет всё равно.
;
Воспитание не помещается между кнутом и морковкой, если в нём есть побуждение к самовоспитанию. Педагогика требования, сдохни. Животноводство в педагогике – уйди. Дайте жить, наконец.
Ну да, между кнутом и пряником – Разница. Пряник, все-таки не такой фаллический, как морковка. Душа наробраза отхлынет от секса и заживет бархатно и бесполо, как женщины в тяжелой атлетике и мужчины в бадминтоне. Бесполое образование в двуполой школе. Мальвочки и девчики. А с ними – классное руководительницо.
;
Нет, я не ратую за преждевременное самоопределение, но должно быть множество внятного, чтобы в нём определяться. Пусть полов будет хоть триста, но меж ними должны быть границы и разницы. И ни один из них не должен быть ни кнутом, ни морковкой. То есть, – пряником. А то – дивись, Горацио, какая куча, антропогенная, из лучших намерений. Называется – «школа».
; ; ;
Править страной должны мудрецы. Но и они мало что смогут сделать, оказавшись у руля экстенсивного государства.
;
Социальная модернизация, ау, ты есть? Оуэн, Дьюи, Кампанелла, – что у вас там по этому поводу? Я не помню.
;
Мы много жили по Ленину, по Сталину, по-брежнему и по-всякому, но по-человечески жили редко. Некоторые до сих пор живут по Карнеги, а детей воспитывают по Споку. Можем ли мы когда-нибудь пожить сами по себе, или все хотят только нахапать? Не верю. Я видел как совсем другие ресурсы организма работают на Тропе. Коллективного в том числе.
Разбудишь шакала – получишь шакала. Разбудишь льва – получишь льва. Кто умеет будить человеков? Два шага вперёд. В школу – шагом марш! В ясли, в садики, в роддома. Идите. Идите. Будите.
;
Скоморохи творили из подручных средств то, что нынче называется «буриме». Можно и жить так, если вовремя набирать дыхание. Таково и жизнетворчество во всех его вариантах и версиях. Набрав дыхание.
;
[Совфед, похоже, свалил вину за последствия урагана в Москве на Гидрометцентр. Они могут его запретить, но кто запретит плохую погоду или глупость? Это – явления природы, запрещать их бесполезно.
;
Жизнь слишком тесна, чтобы заботиться и о себе, и о других. [Или – или.] Что-нибудь одно.
;
Пошел на компромисс – выковыривал из пирога только изюм.]
;
В потоковом ощущении Тропы стали хуже различаться звуки речи. Громкость – та же, достаточная, но они менее внятны, их трудно положить на обыденный язык. Песни без слов.
;
А вот когда зовут меня – все различаю. «Заюркали меня совсем» – говорил я в таких случаях.
Но, начинают говорить, предупреждать о чём-то и ни одного слова не разберёшь. Пожимаю плечами.
;
Потоковый текст не идет, и я гавкаю короткими очередями. 01.06.17.
;
Право есть у сильного, силы нет у правого.
Чтобы жить по такой формуле не обязательно было тащиться со всем скарбом в двадцать первый век. Отрыжка империализма, будем надеяться – последняя, происходит во всех его клеточках и членах, включая бывшие, мучает его фантомными болями и заставляет дичать на века прямо на глазах, за короткий промежуток времени. Такая среда не принесет даже дождичка в четверг, его склюют ястребы и акулы пера. Обустроенное, защищенное силой, мракобесие не боится никого и непомерно наглеет, совершая экспансии всё в новые области жизни.
Бились душами босыми
С бронированной пустыней…
– Юрк, почему – чем лучше лицо, тем хуже одежда? – спрашивает Алька. Мы идём по Питеру, кругом – начало 90-х и надежд больше, чем разочарований.
– Эти люди уйдут, – объясняю я. – Мы сейчас в очень сложном переходном периоде.
– Которые – уйдут? – с тревогой спрашивает Алька.
Десятилетнего мыслителя Альку мне послал Господь Бог и с тех пор я навсегда верю в них обоих. Разница только в том, что Богу я должен себя, а Альке – всю вселенную без изъятий, а с тех пор, как я его обидел, – стал должен две, и теперь я – вечный должник. Не пожизненный, а – вечный.
– Застегни верхнюю пуговицу, – говорит Алька. – Вон ветер какой.
– Ты как бабушка внуку, – говорю я.
– Хоть дедушка, – говорит Алька. – Все равно застегни.
Я недавно из больницы, хромой и очень прямой, на позвоночнике – корсет. Алька заботится обо мне, как можно заботиться об инвалиде и делает это очень тактично и тепло, будто я ему то ли близкий, то ли родной.
– Тебя кто ко мне приставил? – спрашиваю я.
– Потомки, – говорит Алька. – И я перед ними не собираюсь краснеть.
Он говорит так серьезно, что мы немного молчим.
Алька вдруг смеётся. Он очень заразительно смеётся и сам себя перебивает собственным смехом.
– Что? – спрашиваю я.
– Бучкин! – хохочет он. – Александр Сергеевич, но – Бучкин!
Бучкин через несколько дней выкинет весь наш нехитрый, привезенный в питерскую развертку скарб, в окно и обломки его, прикрытые местами порванными книгами, будут лежать несколько дней на дне двора.
Бучкин – завхоз организации, пригласившей нас в Питер. Нас – это Тропу. Понадобился наш опыт работы с беспризорными, которых там было невероятно много. Бучкин предложил мне шестьдесят процентов от денег, которые город отпустит на нашу программу. Я возмутился и заявил, что ни копейки детских денег никому не отдам. Бучкин подумал немного и предложил другое соотношение. 50 на 50. Половина на детей, половину – нам с ним пополам. Я высказал ему весь запас слов на такие случаи, он слушал, раскрасневшись и ушел, тихо прикрыв за собой дверь. Через несколько дней мы остались без вещей и, как стало понятно, без денег на программу «Школа социальных спасателей».
– Я уже не могу их бросить, – говорит Алька. – Они же беспризорные. Нас же не выкинули с шестого этажа, только вещи.
Алька смотрит на меня внимательно, очень прямо, он все понимает, но видит, что блеск нашего оптимизма потускнел. Он смотрит на меня и, уловив моё состояние, произносит вопрос, который меж нами был самым частым, но звучал всегда по-разному:;
– Ты как? – спрашивает он.
Я опускаю глаза. Бешеная круговерть криминалитетов разного толка уже мнет нас, но не может прогнуть под себя. Они найдут только один выход, и я знаю – какой.
Группа не набрана, прибавилось только семь человек, приехало нас трое, итого – десять, из них – девять ребят 10-12-летнего возраста. Я думаю о том, как их спасать от бучкиных. Тропа всегда инерционна, ей трудно вмиг закончить начатое дело. Она уже нашла друзей, вросла в городскую бытность, полюбила Град Петра. Скоро пойдем все к Давиду Голощёкину в его джазовую филармонию, нам всем очень нравится его затея и Ленинградский Диксиленд, в частности.
Беспризорный Питер начинает нас чуять.
– Юр, сегодня Бомжонка не было, – говорит Алька. – Все на месте, а его нет. И никто не знает – где он.
Бомжонок – это Сережка, он из беспризорных, которые околачиваются вокруг приюта «Синяя Ворона» и в последнее время стали таинственно исчезать, нигде больше не объявляясь.
– На «Пионерской» надо спросить, – говорю я. У нас в местах кучного обитания беспризорных есть друзья, которые в нас уверены, они того же возраста, что и тропяные и с ними мы крутим программу открытого уличного общения.
– На «Пионерской» нету, – говорит Алька. – На Московском нету. Через Виталика запросили остальные вокзалы.
– Может, он на Невском стоит? – предполагаю я. На Невском по вечерам стоит большая куча беспризорных, готовых подработать любым способом, включая самые криминальные.
– Оттуда они больше всего и пропадают, – говорит Алька. Работа кружит нас, поглощает целиком, но я ни разу не был голодным за весь питерский период. Алька готовил и кормил и меня, и ребят.
Затея наша в Питере состояла в том, чтобы Тропа, оставаясь собой, имела все признаки подростковой группировки, способной к действиям на манер фрактала, окрепла и стала бы референтной для беспризорного сообщества. Попутно можно было транслировать в него гуманистические модели поведения группы и всех видов взаимоотношений. Программа была проработана кропотливо, её цель была – выращивать из беспризорных спасателей беспризорных-сверстников. Я могу подробнее, но будет ли интересно? Альке это всё было очень интересно, он жил нашими идеями, обогащал, развивал, очеловечивал их с помощью своей личной, настоящей интеллигентности, достойной пера великих писателей, а не моей кургузой, пляшущей авторучки.
Не подставная, не «подсадная» Тропа добровольно ставила себя в условия социального равенства с беспризорными и честно разделяла с ними их беды и печали. Десятка три беспризорных уже откликнулись Тропе и открыли ей свои сердца, покрытые цыпками и почесухой.
Самая простая пища в алькиных руках превращалась в лакомство, от неё прошибал пот, и это было приятно. Сытость, – редкая птица на Тропе, пела нам свои песни и все ребята стремились готовить еду «как Алька».
Два-три часа в день у него обязательно уходило на подробные разговоры о программе ШСС, о множестве возможных ситуаций и текущих проблем. Мы изучали беспризорных, они изучали нас. Тропе было под силу инициировать в беспризорной среде движение от охлоса – к самоорганизации, к человеку.
Третьим коренным тропяным, кроме нас с Алькой, был Дима. Про него сказали еще до отъезда в Питер, что у него «невербальный интеллект», но я ничего причудливого в нём не видел, разве что безусловную тягу к непознанному, неизвестному. Димка был у нас «директором ;
по метафизике беспризорности». На книжной полке среди томов Кастанеды виднелись работы Юнга, Хёйзинги и Проппа.
– Это у вас детские книги?? – ахнула какая-то наробразовская комиссия из трёх тёток.
– Да, это наши книги, – спокойно ответил Дим.
– И вы их все читаете? – ужаснулись тетки.
– Уже прочли, – спокойно ответил Дим.
Ему 11 лет, и он любит задавать интересные вопросы.
– Сколько будет восемь? – спрашивает он у озадаченных слушателей, и сам объясняет:
– Восемь будет равно. А где ночует Кто?
На следующий день в поисках пропавшего Бомжонка я зашел в приют. Возле воспитателя Андрея тут же собралась кучку ребят, человек семь. Все они были, как всегда, плохо одеты, казалось, что им все время холодно и они хотят есть. К тому же, я всех их отправил бы в баню, чтобы картинки и надписи на их футболках стали различимы.
– Они все хотят к вам в гости, – сказал Андрей. Семеро смотрели на меня с ожиданием.
– Давай сначала кто-нибудь один, – сказал я, прикинув в обиталище Тропы посадочные места.
– А с ночевкой? – спросил малыш с прокуренной верхней губой.
– А что тебе ночью смотреть? – удивился я.
– Телевизор, – сказал малыш.
– Ну, скажем. А зовут тебя как?
– Вовка.
– Поедешь со мной, Вовка?
– Да, – сказал Вовка и перешел ко мне на другую сторону от стола, встал рядом и, прищурившись, оглядел «неудачников».
– Может быть, в другой раз, ребята, – сказал я.
– В другой раз мы вас возьмем, – сказал ребятам Вовка, подбоченился и порозовел.
– А что, места мало там? – спросил кто-то из невыбранных. – Вовца затаскали уже по гостям, все его одомашнивают.
– Это не одомашка у нас, – сказал я. Он будет ваш разведчик и наш гость.
– Поди высморкайся, разведчик, – сказал Андрей.
Вовка пошел высморкаться, а Андрей рассказал, что Вовец и Бомжонок вчера ездили в гости к дяденьке и вернулись только утром. Дяденька был очень добрый, на своей машине и любил детей. Он снял пацанов на Невском, сказав им, что у него есть хорошая работа.
– Дяденька тебя вчера не обижал, – спросил я у Вовки уже в метро.
– Это моё дело, – надулся Вовка. Потом вдруг улыбнулся кокетливо и сказал:
– А ты моложе того.
– Кого? – не понял я.
– Этого. Вчерашнего.
Дальше говорили о мультиках, но мое отражение в вагонном стекле было растерянным. Вся эта затея начинала мне не нравиться, но выходить из неё было поздно.
– У тебя зубная щетка есть? – спросил я Вовку.
– Не-а.
– А мыло?
– Не-а.
– А полотенце?
– Не-а.
– А что же у тебя в пакете?
В пакете был пластиковый красный с желтым паровоз, пара вагонов и одна рельса толщиной с шариковую авторучку, все имело помоечный вид.
– Подарили? – спросил я.
– Не-а.
(…)
;
Всё настоящее – нечаянно.
Потому и настоящее. Стоящее. Нас таящее.;
;
[Светлой памяти тов. Сизифа.]
;
[«Возраст поискового поведения» (!) Ой ли только возраст?..]
;
[Publ не раньше 10.17]
«Приключения среднеобразованного дурака в околопедагогическом пространстве» – так можно назвать эти мои Заметки. Пробиваться к умным и образованным у меня не было времени, я звал их на Тропу, но у них тоже времени не было. Мы разошлись во времени, и теперь я утешаюсь манией величия, не имея себе сравнений внутри себя. Несу по кочкам уважаемых людей, их научные институты, их извилистые взгляды, полагая, что «увеличение топливных ресурсов по мере углубления в лесные массивы» – нечто более существенное, чем «чем дальше в лес – тем больше дров». Дрова ломать люблю. Наломаешь, бывало, и – тепло. Долго тепло.
Я – такой птиц, который поёт не перекричать всех, а только отметиться: я был, я жил, я сделал свое дело. Могу уйти, но – может быть – у вас есть вопросы?
Пусть простят меня в своих узких специальностях еще более узкие специалисты – среди них много порядочных и славных людей, честно полагающих, что они работают на профессию и науку.
Я честно звал вас, дамы и господа, но очень немногие откликнулись на зов. У вас есть вопросы? Я еще могу успеть ответить на них. Могу успеть даже письменно, правый глаз еще видит.
(Чем дальше влез, тем больше дрожь).
;
Иногда складывается так, что путь детей в будущее проходит по нашим головам. Вздохнём и упремся, не отпрянув, улыбаться не обязательно, но если кто хочет – можно вместе со мной. В болоте, в которое мы их привели, нормально стать кочками.
[«поймать пейс» – общий ритм наездника с лошадью (ведущая с группой)]
«В большой беде ищи маленькие радости, по ним, как по кочкам, переберёшься на другой берег беды». Так сказал мне дед, и я запомнил, мне уже было лет шесть. Дед хорошо знал колымские лагеря и понимал толк в большой беде.
Гусеницу придумали трактору, чтобы он шел сам по себе. Он по себе и идёт. И я пошел по себе, сам себя используя как опору и двигаясь вместе с нею. Я научился ходить, наступая на самого себя, и мне уже не нужны были ни кочки, ни спасательные круги, ни понтоны. Я прошел жизнь сам по себе.
Когда мне стукнуло 20, я пошел с завязанными глазами, про это есть скульптура. Рука была занята разбрасыванием семечек на тему разумного, доброго и вечного. Идти по себе с завязанными глазами – не сахар, у меня тогда даже сказочка на эту тему случилась. Совсем короткая.
Жили-были три семечки. Одна была разумная. Другая – добрая. Третья – вечная.
Совсем недавно я понял, что сказочка не понятна широкому кругу читателей и добавил три раза одно и тоже поясняющее слово. Получилось длиннее, но понятнее, может быть.
Одна была только разумная. Другая – только добрая. Третья – только вечная.
Если опять будет непонятно, добавлю так:
Разумная не была ни доброй, ни вечной. Добрая не была ни разумной, ни вечной. Вечная не была ни разумной, ни доброй.
Всё это вместе и есть самохождение по себе. Прогуляйтесь в свободное время, вас ждет много открытий и закрытий. Прогулка самого по себе, где всё смежно, невольно;
закрывает что-то при открытии чего-то. На внутренние двери не поставишь замки, вот и болтаются створки туда-сюда. Этот прогулочный дворик давно облюбовали экзистенциалисты, тут они отдыхают от всеобщей погоды и переглядываются друг с другом. Возвращаются в общую камеру – с трудом, всякие экстраверты их раздражают. Такая совокупность разных вселенных в ограниченном пространстве, как человечество, порождает тесноту и одиночество одновременно. Мудро поступили радиостанции, разведя всех по разным частотам в одном и том же эфире, где главной проблемой стала избирательность приёмника и чистота передатчика. Я кручу ручку старенького батарейного приёмника «Искра» в поисках своей музыки, и нахожу её. Можно отдохнуть от усталости, которая всегда бывает, когда ходишь сам по себе. Или когда другие ходят по тебе. Даже если это всего лишь тексты.
Здесь его (меня) пока и оставим, пусть дальше наворачивает свои образы, как «бормотунчик».
;
[Отказано в выдаче НГ 54 (2631). 09.06.17]
;
[(Павленскому)]
Посторонний я. Потусторонний. Отсюда хорошо видно родную сторону, ее времена года и рощи. Чтобы видеть леса – надо двигаться. Если ты обездвижен, ты увидишь только рощу. Поля, леса и реки – это в движении. Эльбрус с самолета видно здорово, а если лететь и лететь, то прилетишь к самому началу: «Начинается Земля, как известно, от Кремля». Это настолько очевидно, что не требует никаких доказательств. А кто попробует возразить – закатаем под асфальт, чтобы не портил нам брусчатку. Брутальное счастье окружает наш маленький лучший в мире одноместный морг в центре страны, которая не всегда хочет выполнять заданный фракталом код и пытаться подавать признаки жизни.
Подайте, Христа ради, признаки жизни…]
;
[«Агрессивное невежество»]
[12.06.17. 700 в Москве и 900 в Питере. Интересно, как изменились лозунги с марта.] [Интересно, каково реальное число участников.]
;
[повременить с публикацией]
Тропа – мой Солярис, в котором я знаю и понимаю очень немного.
С середины 70-х в музыке небесной появился неведомый ранее звук, он тревожным лучом обшаривает все остальные звуки, освещая их своим упорным равнодушным светом вкрадчивого диссонанса.
Тропа слышала его, но отказывалась исполнять (выполнять). В обыденной жизни он приводил к внезапной порче чего-то или кого-то – без прологов и объяснений.
Звук этот не саркастичен, он иезуитски въедлив, его можно не выполнять, но от него нельзя укрыться. Эдакая сверлящая «секунда», но до секунды он не дотягивает, он уже беднее, его обертона предательски бегучи – их невозможно отделить, различить. В нем визг тормозов, хруст костей, крик боли. Он негромок, у него нет громкости, он фоновый, и это тревожит больше всего, поскольку он не наш, не солнечный, он посторонний, враждебный, склонный к разрушению. Иммунитетов на него нет, поскольку он не различается как «чужой белок», – он не чужой, а никакой. С 80-х я вижу людей, у ;
которых он сидит под кожей, они с ним родились, они передали его своим детям. Нечеловеческое, некосмическое, леденящее душу равнодушие в этом звуке.
Сдается мне, что он ударил по соотношениям всего со всем, разделил то, что предстояло к сравнению и выбору, пожёг смысловые связки между «то» и «это», оно теперь существует отдельно и независимо от оценок, ибо оценить без сравнения очень трудно.
Такая хитрость потрясает. Не углубить противоречия между «тем» и «этим», не снять их, а сжечь. Как при таком раскладе может работать «закон неисключенного третьего» – не понятно. Самого третьего не стало, ибо нет первого и второго.
Многие, похоже, растерялись и вынужденно перешли на словоупотребление «как бы». Оно показывает, что почва для сравнения «того» и «этого» как бы подразумевается. Гамлетовский вопрос начинает существовать как литература и все меньше имеет отношения и к жизни, и к смерти, поскольку они становятся несравнимы.
Этот звук обозначает фальшь как норму, как фон вселенной, как образ бытия и небытия одновременно, но не вместе. Этот звук разделяет любое «вместе». Это как размножение делением, когда умножение разделяет. Это звук одиночества в беде, вечного одиночества в вечной беде.
Победить его может ребенок, который не станет обращать на него внимания.
Вот такая метафизическая интоксикация, писихиаторы вам всё объяснят. Для них неразборчивость – признак душевного здоровья, а непорядочность равна адекватности среде обитания. Нравственное противостояние – готовый диагноз, а стремление к честности – социальное отклонение.
Звук раздора они могут слышать как стройные сечения Вивальди, а всё настоящее и подлинное можно вылечить сульфазином.
Где во всём этом новом звуке молодая религия, которая очень по-разному воспринимается людьми? Надо бы наблюдать и понять, но мешает тот же звук. Придется стать ребенком, который не обращает на него внимания как на осу, вьющуюся над лицом, над пальцами и горлом.]
[Говорят, что нынче есть уже приборы для приема и прослушивания музыки небесной. Включите приборы, позовите СуперЧижевского, он уже среди вас – пусть он всё разложит на то и это, пока не поздно. От этого гадкого звука нужна вакцина, которую произведут передовая физика и человеческая культура.]
«Чеснок – классный мужик», – говорил Дима Дихтер. Он был прав, Сергей Чесноков, сочинивший аббревиатуру «КСП» и написавший «Физику Логоса» – классный мужик. Классным мужикам пора браться за дело, а то покладистые и послушные лизуны превратят всё в такую помпею, что неровен час.
[Сказали же когда-то стоматологи звуку бормашины «пошел вон!», и он пошёл. Или еще как-то.
Возможностей избавиться всегда много, возможность заиметь – всегда одна.
Кто там хулиганит на полкосмоса своей дудкой? Лови перчатку. Выбирай оружие.
Физика Бога. Полевое строение вселенной. Всё еще впереди.]
[И снова – тоска по искомому слову. Оно определяет то, что составляет единственность и неповторимость каждого сущего. С искомым словом надо бы мне поторопиться, пока я еще отличаю каждое от каждого.
Впусти меня, о, песочница человеческих наук!
Помню, муравей рассказывал, как подробно он изучил плату печатного монтажа от телевизора «Старт»;
Эта плата – его Солярис, его Зона, где он – Сталкер. У меня – Тропа. Муравей изучает телевизор, я изучаю муравейник. Все стройно и прекрасно в этом мире, пока он делится на «этот» и «тот», пока знания о мире умножаются его делением, не складываясь вместе. Междисциплинарные «открытия» – первый шаг к синтетическому знанию, где Единая теория поля существует вместе с Теорией Единого поля, всё в равной степени интересно, но там тоже придется условно отличать одно от другого, а звук всё мешает и мешает, выжигая сам выбор между ним и другими. Так звучит неразборчивость, – диссонансом.
В разноцветности базара, в нелепостях моды можно рассмотреть подтверждение или опровержение этому звуку, но тут опять про искомое слово, а оно опять не найдено. Алгоритм? Нет. По этому слову мы узнаём автора музыки, слыша произведение впервые. Мы говорим: «Это, наверное, Шопен.» А это – скорее всего Чюрленис. А этот текст (не этот, конечно:) похож на чеховский. Неповторимая и единственная совокупность свойств, даже не она сама, а её отражение в слове.
Что же это за слово? Я помню, что оно было простым и слегка неожиданным. Единственный код единственного. Неповторимый – неповторимого. Подскажите кто-нибудь – что это за слово. Оно все время ускользает.]
;
[15.06.17. Онемел. Пишу только письма.] [Ржавая попса из хриплых уличных динамиков. Везде.]
Если ребенок умеет превращать конфликты в диалоги и сотрудничать с другой стороной в поисках истины – это Тропа. Этому, пожалуй, мы учим сознательно, не только рефлекторно. Превращение спора в диалог – то минимальное чудо, которое может сделать тропяной ребенок для человечества. Совместный заинтересованный поиск истины, решения проблемы, способа преодоления препятствия очень редко обращается обратно в спор, демонстрацию силы и агрессивности.
Из всего написанного мной о Тропе выделим этот момент и важность переселения совести внутрь из ее внешнего периферийного пребывания.
1. Перевод конфликтов из физиологического и психологического в интеллектуальное русло.
2. Переселение совести (контролера), её присвоение и освоение.
Во время этих трансформаций, по воле ребенка вы можете быть его дублёром на рычагах и кнопках самоопределения, самоуправления, самостояния. Ничего страшного в таком дублёрстве нет, если сам ребенок определяет параметры вашего участия в нём.
Бывает, что в такие «переходы» штормит и сильно качает, но доверяйте своем номеру первому, корректируя его только в самых крайних случаях. Он учится «Вести Себя» – это почти самое главное в жизни, ибо до этого все «вели его».
После шторма сушите штаны и пейте совместный чай, впереди уже много чего будет, но – вместе. Обсудите – есть ли теория жизни, или она (жизнь) всегда только практика. Помните, что пацаны стремятся к сомнениям, а девочки – к несомненности. К мальчикам и девочкам не приставайте с призывами типа «ты же мальчик!» или «ты же девочка!». Вы имеете дело с душой, у неё нет пола, а с телами своими разберутся сами их владельцы и владелицы.
Наибольшее терпение надо проявлять, когда дитё обременено собственной совестью и вынашивает её, чтобы родить себе внутрь. Ребёнок, беременный собственной совестью, может;
занемочь, прихворнуть, просить солёненького или даже пойти пятнами от дисбаланса микроэлементов.
Не нужны и внутриутробные травмы этого почти запретного ныне плода по имени Совесть.
И – никаких «кесаревых сечений», никаких искусственных стимуляторов: совесть, добытая искусственно – мертва. Ждите, терпите, помогайте.
Совсем иное дело – «протез» совести. Он возможен, если ему есть на чём крепиться. Но протез – он и есть протез. Инвалидам совести он нужен, необходим. Всем остальным следует выращивать и образовывать совесть естественным путём. Вспомним при этом, что некий исследователь вывел породу кактусов без колючек лишь своими разговорами с колючими кактусами на тему чрезмерной защиты.
По сути, вся культурная ткань Тропы – концерт для кактусов.
:)
Человек чует (слышит) другого человека не глуше, чем его слышит растение, но растение не умеет себе не верить и себя не слышать.
Лена Камбурова поёт колыбельную после телепередачи «Спокойной ночи, малыши», и все колючки, засыпая, становятся нежными бутонами дивных цветов и будут ими, если завтрашний мир снова не отвердит их.
;
На входе в метро одни придерживают створку двери, чтобы она не ударила по следующему, другие не делают этого. Тропа учит придерживать дверь, даже если ты получил ею по лбу.
Формула Таика «я для добра как проводник, а для зла как изолятор» глубоко утверждена в обиходе тропяной жизни и не требует, как правило, нанесения её на плакаты и лозунги. Эта особенность тропяных не расценивается как самопожертвование, она не торчит вверх или вбок от связки обычаев Тропы, интонации Тропы, самоощущения тропяных людей. Никакого пафоса, впрочем, и во всём другом – никакого. Быть человеком – нормально, «нормальное положение шлагбаума». Спокойное солнце, которое всегда есть за облаками даже в самую дурную нелётную погоду, – оно оставляет место для радости, но согревает те поляны, где могла сочиниться грусть.
Нет, не бездумно радостные шальные пионэры с фанфарами, а маленький лесной народец, живущий в трудах и заботах, самозабвенно делающий своё дело.
Самозабвенно? Забывая себя? Нет, конечно. Активное познание мира через его совершенствование приносит «личную» радость, удовольствие, удовлетворение. Добрые усталые глаза мужичков по вечерам – тому примета. Осознанная мечта многих – выложиться за день полностью, ничего не оставив про запас. Сначала это мечта, но вскоре – потребность. Кто попробовал хоть раз, тот не откажет себе в этом удовольствии в будущем. Самые бесшабашные научатся рассчитывать свои силы, самые расчетливые и экономные добавят сладкую сумасшедшинку в свою жизнь.
Тропа не поклоняется доброте, труду, мастерству. Она их производит, не попадаясь на культ и не сотворяя кумира.
«В лесу грязи нет» – говорит Тропа. Это – грунт, почва, бочажок, подернутый ряской, осыпавшаяся пыльца, что угодно – но не грязь.
Так же и дети. В них нет грязи, только грунт, пыльца, бочажок…
«Когда б вы знали, из какого сора…»
У сора антропогенная история, его нет в природе.
А почва… Что – почва? Шри Ауробиндо шутя свалил Дедушку Фрейда своим сожалением о том, что «труд-;
но оценить достоинства цветка, копаясь в почве, из которой он произрастает.»
При таком подходе утверждение, что «дети – цветы жизни» уже не кажется кичем, лубком. Но как взрослые воспринимают цветы? «Сорвать», «купить», «подарить», «получить».
Тропа не рвет цветы. Она будет удивленно и восторженно ползать вокруг цветка на четвереньках, восхищенно показывая другим, нюхать, любоваться, фотографировать, но никогда – сорвать.
Получите же удовольствие от детей не отрывая им головы и не загоняя обрывки в вазу.
Если некоторые придут покакать ко мне на могилу, я приветствую это, ибо не рвите цветов для меня. Я найду ответные слова для ваших иррациональных мест, склонившихся надо мною, и это будет дивный сейшн.
;
Котофилия в соцсетях бесчеловечна. Она маркирует потребность каждого гулять самому по себе, но не оставляет места быть в этом лошадью или собакой.
В человеке, потеющем за компьютером, есть что-то кошачье. Коты греют его чувство самостоятельности, независимости и незаметности при ловле мышей и мартовских попутчиков, а, чтобы узаконить озорство, чаще рисуются не котами, а котятами.
[17.06.17. Что-то перестаю видеть.]
[18.06.17. У Кости удален желудок на 85 %. С вечера у него сильные боли. С утра мечтает об уколе чтобы хоть немного поспать. Есть не может. Держу при себе пакетик с заварной овсянкой, это всё, что я могу для него сделать].
В детстве я хорошо бегал и хотел быть марафонцем. Не спортсменом, а тем, настоящим, который принес Весть. Скорости у меня переключались на левой руке, нажатием разных пальцев на ладонь. Бежать больше всего нравилось не по дорогам и дорожкам, а по тропинкам. Когда встречные стебли щелкают по ногам. Ноги при рождении мне приделали длинные и легкие, с хорошей шарнирной системой и послушной стопой для преодоления микрорельефа.
«Рыбаки» – рыбный берег с баркасами, сетями, барбами и дизелями располагались метрах в восьмидесяти от нашей калитки в Джубге. К ним вела тропинка, рядом с которой посредине маршрута паслась коза, привязанная ко вбитому в землю колышку. Коза не любила меня ровно так же, как два гуся из домашней гусиной стаи, которые вытягивали шеи, приземляли их, и норовили ущипнуть меня за самые мягкие места, что часто получалось.
Коза хотела бодаться. Её колышек был в стороне от тропинки, но веревки ей хватало чтобы занять боевые позиции непосредственно на проходе. Тикая от гусей в сторону «рыбаков», я преодолевал козу и, если выходил целым из этой комбинированной атаки, то чувствовал себя хорошим пилотом и вообще победителем. Коза снилась по ночам, меняя лица всяких несимпатичных знакомых, гуси не снились никогда и не снятся до сих пор.
Я никогда не знал на каком расстоянии сзади меня шипят гуси. Я мог убегать от опасности, встречать её с разных сторон, кроме тыла: я никогда не оглядывался на щипание, а потом – всю жизнь – на свист. Не оборачиваться на свист было довольно странной особенностью, но я не жалею об этом своём врожденном качестве, – врожденным и пожизненным.
Пару десятков метров тропинка пробегала под аргиллитовой флишью Бухтынской горы, где сверху сыпались слоистые скалы. Иногда осыпь происходила порядочная и вполне опасная для здоровья, особенно для целости ног. Годам к четырем я уже научился жить с целыми коленками и всегда косился;
на скалку, внимательно слушал её на ходу, ибо осыпание её пластов и пластинок всегда сопровождалось характерным звуком, достигающим и ушей, и подошв.
Слушать подошвами землю естественно и занятно, земля очень акустична. Даже тихие и лёгкие шаги по ней рассказывают через подошву о грунте, его строении и особенностях, о надежности шага и ещё о многом другом, что не услышишь ушами и не увидишь глазами. Например, о том, где встречаются рукава подземных вод. В таком месте хорошо сделать со-дружество, но жить на нём нельзя. Место жизни должно быть местом встречи с привычным, а здесь ты будешь каждый миг встречаться с иным. Кроме того, при сильном паводке вода и сель пойдут именно по этому месту, не надо здесь строить дом и укореняться, ставить палатку, разводить костёр, готовить еду.
Чутьё твоих подошв убережет тебя и от тектонических событий, оползней, землетрясений. Для этого не надо обучать и воспитывать подошвы, надо просто дать им жить и слышать их сигналы. Человек слышит телом так же хорошо, как звери, птицы и гады, но в детстве ему внушают, что он ничего не знает и не понимает в этом мире, и он доверчиво начинает не верить себе. Потом неверие себе становится привычкой, которая ведет к нераспознанию мира и его явлений.
Удирая от гусей надо проскочить мимо козы – это школа пилотажа в многофакторной ситуации, но как прекрасна награда – идти спокойно между барбами и баркасами, вдыхая рыбно-дизельный воздух «рыбаков» и слушать всем существом море, всегда разное в полосе прибоя. Солнечные круги подводного мира я разглядел еще с берега и долго шел к ним, и, наконец, пришёл.
На сети, которые сушатся на берегу наступать нельзя. Никто не видит, но наступать на них нехорошо, от этого образуется дырка, которую не сразу найдёшь – время капронов и нейлонов еще не наступило. Потом оно наступило, но привычка не наступать на сети – осталась.
В моем детстве вокруг меня было множество людей, которые не делали плохого не потому, что их застукают и накажут, а потому, что делать плохое – плохо. Потом эти люди куда-то поисчезали и стало много таких, которые заботятся не от том, чтобы не делать плохого, а о том, чтобы их не застукали. По времени эта замена людей совпала с химизацией и пластматизацией жизни к 60м годам, когда появилось много заменителей всего, эрзацев, «как бы» и «будто настоящее». Чем искуснее был пластмассовый обман, чем больше он походил на настоящее – тем меньше совести оставалось в мире.
Потом от химизации полей погибло море. Его кишащее разнообразие жизни исчезло, оставив редкие её признаки, вяло выживающие в уголках глубин и диких еще бухт, которые вскоре приказали жить без них.
В пластмассовом раю, где всё «как настоящее» не обязательно быть настоящим. Поддельное входило в обиход, воспитывая человека «под орех», «под кожу», под смыслы, под что угодно и, раз появилась такая возможность – не быть, а казаться, – следовало ее использовать для своей выгоды, что и произошло.
Я ни к чему не призываю, только рассказываю как это было для меня. Когда подделка массово коснулась человеческих отношений, мы ушли в лес. Мне казалось, что все население становится пластиком, из которого можно лепить что угодно, и только редкие островки Настоящего радуют сердечное зрение, которое пластиковым не бывает.
Козу я перестал бояться, когда понял, что она курит. Кто-то из рыбаков кинул в траву окурок от папиросы, и я видел, как коза жевала его вместе с травой и с умным видом. Она стала смешной и, потому, не страшной.;
Гуси вытягивают шеи и шипят потому, что они прикидываются змеями и думают, что так страшнее. Они привыкли к такой защите, это их норма.
Коза никого не защищала, она просто дура и всё.
Человек, узурпировавший возможности защиты, сделал пуповину, соединяющую его с Природой совсем уж потёмкинской. Экологи как могут ухаживают за ней, но не надо было выбивать из ребенка Природу, заменяя её своими представлениями о мире, специально для него заготовленными педагогической наукой и практикой. Испортив почву, не пожнешь даже того, что посеешь. Человека Настоящего производит Природа, а не педагогические обстоятельства. И вся-то забота в том, как ему выжить. Не всякому жизнь дарит гусей, козу, скалу и длинные ноги. Настоящей жизни учит только настоящая жизнь. Её качество не зависит от возраста и опыта: возраста на самом деле не существует, а к опыту нужно всегда бегать назад.
[18.06.17. Расписался за выговор, объявленный мне начальником колонии за несоответствие (неполное соответствие) содержимого моей сумки в каптёрке перечню её содержимого на бумаге. Таких выговоров я могу получать по несколько в сутки, при моём возрасте, зрении и состоянии здоровья стопроцентное выполнение всех пунктов ПВР (правил внутреннего распорядка) невозможно без посторонней помощи, которую мне ждать неоткуда. Письменное «объяснение» написал еще 25 мая, но в выговоре (или сопровождающей его бумаге) написано, что дать объяснения отказался. Да вот же оно, зачем передёргивать. Выговор закрывает путь к УДО, отягощает режим пребывания, оставляет в силе «профилактический учёт», на который меня поставили в ноябре 15-го и который выдвигает невыполнимые требования, например – каждый час отмечаться на проходной. Для меня это 25 минут на ногах каждый час, я не держу такую нагрузку и в ноябре уже попадал в больницу через 2 дня ежечасного хождения. Правда, почему-то в туберкулёзную – с сердечным приступом и нарушениями координации и ориентации в пространстве.]
;
[Я понял, кому я могу писать письма: Лизе Глинке. На любом свете она поймет то, что написано, а отсутствие ответа будет объяснимо.
Когда говоришь, очень важно обращаться к кому-то лично. Я думал, что обращаюсь своими «Заметками» к тому, кто еще не пришел, но милее будет писать тому, кто уже ушёл. По крайней мере, понятно как писать.
Я знаю, что Вы прочли бы мои письма, Лиза. Знаю и про песни, про гитару, про огонёк свечи. Знаю, что Вы хотели вытащить меня отсюда, но не успели. Это ничего, Лиза, я никуда не рвусь и не спешу – жизнь уже сделана, а то, что ее переврали – пройдёт.
Да, я один из тех, кто защищал Вас во время атак в сети, хотя и был «под ником». Уйти в сторону было немыслимо, да и не хотелось, всё шло от души – родной душе.
Есть ценности настоящие, подлинные, Вы понимали их, Вы состояли из них и как же странно, что Вам поверх всего пришлось объяснять их и защищать.
Вы защитили их абсолютно. Вы доказали их вечность, ничего не доказывая, только делая то, что надо.
Привычка не оборачиваться на свист сближает нас и от этого тепло. Это и есть Ваша выгода – чтобы другим было тепло и не больно. Я приглашаю Вас на свою выгоду, она называется «Тропа». Никто теперь не сможет отменить Вашего приезда к нам или ещё как-то ему помешать.]
Знакомство – это когда люди подают друг другу знаки, что они отличают друг друга от прочих.
Я не знаком со святыми, но знаком с мракобесами и мы всю жизнь подавали друг другу знаки, что отличаем друг друга от прочих.
Честно скажу, что я знаком не только с мракобесами, я различаю в общей массе множест-;
во достойных и приличных людей.
Быть знакомым и знать – разница, и знаю я не многих.
Мракобесие – слово очень точное, все умеют смотреть как бесится мрак, а некоторые умеют беситься во мраке, не получая серьезных травм.
Мракобесы – плохая опора для государства, даже если они являют собой значительную часть общества.
Мракобесие бывает прямое и рикошетное, доминирующее и эпизодическое, всякое. Оно не бывает только вынужденным.
По своему содержанию и устройству – это вид паники неморального человека, паники, ставшей чертой характера или фоновым содержанием личности.
Фашизм, как вид мракобесия, например, был националистической паникой маленького нервозного человечка, попавшего в волну и начавшего в целях панического самосохранения вести себя как раковая клетка.
В основе мракобесия лежит страх, некомпетентность и неуверенность в себе. Мракобесия – штука компенсаторная, на ранних стадиях оно легко лечится воздействием на любой её компонент.
Труднее, если в основу забирается коварная «проблема выбора», буриданов паникёр в этом случае должен научиться или моментально «кидать монетку», или учиться находить парадоксальные выходы (точка бифуркации), для которых нужна уверенность в себе, но она – в дефиците.
Логика – плохое лекарство от мракобесия, даже если принимать её регулярно.
У мракобесов есть слабое место: отсутствие чувства юмора, отсутствие юмора как чувства. Самоирония – высшая ступень юмора и отличное лекарство – не продается в аптеке, ее можно изготовить только самому.
Мракобесие легко лечится заменой (инициацией) внутренних опор, когда оно еще (I) состояние. Труднее, когда оно становится образом жизни (II) и его опоры панически защищены. И вовсе уж трудно, когда оно – цель жизни (III), из этой колеи крайне трудно выбраться, не говоря уж о взлететь.
Внутри мракобесия тоскливо и неуютно, благодаря чему оно в поисках выхода переходит легато из явления в процесс, где бег сознания среди ужасов и соблазнов сближает те и другие, превращая в однородную массу. Порча души как инфекция, как хроническое заболевание, как сущность человека – те же три этапа развития. Внезапная реанимация совести (здравого смысла) вызывает такие потрясения в человеке-мракобесе, что упаси меня это видеть еще раз. Внутреннее нравственное противостояние себе заканчивается простым уничтожением соперника, ибо летальное вооружение имеет только мрак. Свет безоружен.
Те же стадии может проходить какая-то группа, какое-то государство и даже какое-то общество. Приближение мракобесия легко разглядеть в падении смеховой культуры, поиске внешнего и внутреннего врага, в снижении гуманитарного образования. Особое место в диагностике мракобесия занимает неразборчивость, невнятность эстетики, безвкусие и отсутствие стиля.
У мракобесия нет стиля, если не считать им приключения животного страха в дебрях обыденной спонтанности. Страх заставляет их полюбить и освоить атрибуты насилия и кровопролития, они не могут остановиться, поскольку каждый враг, которого они уничтожили, оказывается «чем-то не тем», не совсем врагом или совсем не врагом. Прикрываясь символами веры, они полагают, что откупаются, одевают шапки-невидимки, скрывающие их сущность. Вина это или беда? ;
И то, и другое, одно влечет за собой другое независимо от места слагаемых. Пока поиск врага является системным признаком государства или/и общества, мракобесам раздольно и спрос на них высок. Являясь насильником, каждый мракобес истошно боится быть изнасилованным, поскольку другие отношения с людьми он давно обесценил и забыл. Только «над» или «под» и никогда – рядом.
При строительстве группы (общества, государства) опираться на мракобесов нельзя, даже если с ними по пути. Расплата за такое сотрудничество будет такой, что не захочется иметь сам искомый продукт. А уж создание структур, в недрах которых плодятся мракобесы – вовсе безумие, равное не просто суициду, а суициду грязному, подлому, всё равно, что убить себя из-за угла с особой жестокостью.
Тропа приветствует юных мракобесов в своих рядах. Если такой не запросится домой в первые десять дней, – всё будет хорошо. Обретение себя – настоящего среди настоящих людей ощущается личностью как праздник, приносит удовольствие и удовлетворение. О «чувстве глубокого удовлетворения» мечтал Леонид Ильич Брежнев, который совсем нечаянно принес нам мракобесничество застоя, и которое, впрочем, не коснулось его самого в полете его души, звенящем медалями и орденами. Нежнейшей души был человек, большой автолюбитель.
Сейчас в мракобесии новое течение – пофигизм. Оно очень массовое, из него легко получился бы новый комсомол, а вот пионерам не повезло – их души ещё не вымерли.
В массе пофигисты похожи на наглую тупую саранчу, хотя и довольно крупную, но по одиночке они очень опасны, особенно в медицине и в госбезопасности. Серьезный ареал есть у них и в педагогике, но они в ней числятся в нее не попадая – дети легко фильтруют тех, кто их предал. Далека пофигистски саранча и от медицины, хотя обучалась ей и находится в ней, носит белые и прочие халаты.
Мракобесы очень любят военную форму и всякую военизированную одежду. Им кажется, что она вмиг превращает обычных граждан в миссионеров, облеченных свыше всеми правами военного времени. Такое самоощущение приводит к наглому беспределу, даже если они вполне вежливые люди. Чудовищные поступки на фоне вежливости выглядят совсем уж по-иезуитски.
Бутерброд из мракобесия и охотничьего инстинкта рождает империи и императоров, завоевателей и покорителей пространств и душ, а страх этого бутерброда рождает границы – их нет в природе.
Мракобес-охотник рассматривает мир и его обитателей как добычу (думаю, что это один из основных двигателей ГУЛАГа). Как живет эта добыча – не важно, важно как ее можно использовать, – для прямого употребления в пищу, для индустриализации страны или для электоральных декораций в спектакле «Демократия».
Культур-мультур мракобесия не поднимается выше пояса и, даже в отрыв от носителя, имеет внятный носочно-анальный запах, претендующий быть юмором. Человек, неуверенный в себе, всегда имеет аргументы ниже пояса. И находит.
Есть исключения, но в них пусть разбирается дедушка Фрейд и профессор Снежневский.
Неуверенность в себе, как правило, бывает признаком конфликта с эталоном Матери внутри человека, недостатком сенсорного контакта с матерью в раннем возрасте, депривацией всех уровней и значений, характерной для всех этапов жизни ребенка – в наше время или, возможно, во все времена.
Мракобесие начинается с отчуждения ребенка от матери и/или матери от ребенка.;
Мракобесие – паническая имитация веры, опоры, имеющая разрушительные последствия как для окружающих, так и для самого мракобеса. Оно иррационально, деструктивно, аморально. Чтобы получить мракобесие, надо устроить мрак и возбудить бешенство, отняв веру.
Я писал про мурло. Это разные явления, одно медицинское, другое социальное, соединяются они только в воинствующем мурле, которое бесится в своем мраке. Шариков был мурлом, а Швондер – мракобесом. Поведение обоих вряд ли можно впихнуть в понятие стиля, это скорее повадки, чем стиль, но всё в мире многозначно и гибридно, а черный цвет в черно-белой палитре – всего лишь отсутствие цвета.
Терапия (социокультуроприродная) на Тропе не является мероприятием и не смотрится как специальный процесс, она растворена во всём, лечит сама Тропа – укладом и стилем жизни, самим её содержанием. Тропа не декларирует никакой терапии и целеустремленно ею не занимается. Всё вместе это даёт довольно стойкие результаты, чем если бы Тропа представляла себя как терапевтическое заведение.
Лечение мракобесия для Тропы – такое же естественное занятие, как лечение фобий или энуреза. Всё проходит «само», никаких хитрых схем лечения нет. Есть только понятие ресурса, который в нужное время и в нужном месте получает акцент. Если мизантроп, например, начал рисовать и делать из шишек человечков – он сигналит о начале своего переустройства, которое мы называем выздоровлением.
Собственные нейронные сигналы человека не воспринимаются им так, как это может для нас выглядеть снаружи. Адекватная реакция на собственные себе сигналы – это и есть решаемая задача, решаемая в теле человека, группы или страны. Тут и музыка пригодится, и ветер, и ручей. Огромным количеством средств располагает Тропа, где самая лучшая анестезия – возможность быть другим, оставаясь собой. Тропа лечит нечаянно, заодно.
;
Р – рабочий, гость. Тут все ясно по модели корабля, где есть экипаж и есть пассажиры. Пассажирам, однако, нужно понимать – что они попутные гости на корабле, он занят не их обслуживанием (только), он идет своим курсом, имеет свои цели за пределами комфорта гостей.
Гостевой жилой блок обычно существует на Базовом лагере. Гости совершают экскурсии на рабочие лагеря и по тропе, на всякие красивые кругозоры, скалы и водопады. Тропа в это время продолжает работать и не занимается только гостями.
Без решения (разрешения) Круга, гость не может остаться на рабочем лагере, не может пойти с рабочей бригадой, если она его возьмет. В дежурство на лагере, как правило, гостей не ставят.
Гость уважаем, он всегда желанный, ему всё будет по высшему классу. Всё, кроме работы. Р – рабочий – это надо заслужить. Причем выслуживаясь – ничего не заслужишь, только – работая. Работа будет по тебе, хоть ты без рук – без ног, она всё равно тебе будет. А то, что найдешь делать сам – будет особенно ценно. С помощью таких находок ты превратишься из исполнителя в автора жизни. Тропяным старикам ничего не надо подсказывать, они сами «догадываются» где и какая работа нужна, как её выполнить. Выполненное ими не нуждается в проверке – они всё проверят;
сами. Такое состояние активного взаимодействия с миром, состояние жизнетворчества сохраняется у ребят, вернувшихся в обыденную жизнь 1,5 – 2 месяца, иногда намного дольше. «Все нормально, но хочется чего-нибудь настоящего» – сообщил Кесарь Кешка в своём письме глубокой осенью. И пожаловался, что ему теперь «чего-то не хватает» в компьютерных играх, в которых до Тропы он жил по уши. «Многие люди поступают плохо. Раньше мне казалось, что так и надо» – это написала Лида, а Настя добавила к посттропяной картинке сообщение, что они «скучковались» с подругами «как на Тропе» и у них теперь прячутся интернята, обижаемые старшими.
В обязанности гостя входит соблюдение правил безопасности в горах. Эти правила в доступной форме сообщаются ему в первой же беседе при встрече. Рассказываем и про наш уклад жизни, про то, что принято и не принято на Тропе. Например, полученную травму, даже маленькую, скрывать нельзя.
Гости ненаказуемы, это, ка0,m0mзалось бы, привносит некоторую двусмысленность в их положение, но – нет, явление остается цельным и органичным, в нем нет внутренних противоречий и эмбрионов конфликтов. Во взаимоотношениях с гостями важны стиль, интонация. Они должны чувствовать себя свободно, но и понимать, что идет рабочая жизнь со всеми её необходимостями и занятостями.
Вдруг кто-то из гостей, сходив несколько раз с бригадой поработать, просит оставить его на рабочем лагере. Бригада, с которой он выходил на работы, говорит о нем хорошо, фактически просит Круг о переводе его из гостевого статуса в рабочий.
– Сан Саныч – классный мужик. Он научил нас так перехватывать ствол, когда пилишь, что никак пальцы не повредишь!
– Сан Саныч увидел, что я устал работать топорной тяпкой, он подошел и сказал, что хочет попробовать работать по грунту. Я дал ему тяпку, и он работал, пока я не отдохнул. Потом он вернул мне тяпку и спросил, дам ли я ему еще поработать по грунту. Я сказал что да. Потом вернулся Костик, он был вторым со мной на тяпке, и мы договорились работать втроем – в подмену.
– Сан Саныч, – спрашивает Джин, -вам понравилось бить полку?
– Да, – говорит Сан Саныч, но сопящая тишина Круга не отпускает его, и он поясняет:
– У каждой ситуации есть своя внутренняя логика. Я просто следовал этой логике.
Круг с облегчением вздыхает. Саныч спокойно объясняет то, что хочет знать Тропа: ты искренний? Искренность, невыдуманность поведения, естественность человека в жизни – главное, что может перевести его из гостей в рабочие. При этом никакие подозрения неприемлемы. Ты – лучше всех, пока не доказал обратное. В тебе всё – стопроцентное, но очень хочется узнать – что. Этим барьером сообщество защищается от случайных попутчиков и даже от внедренных «потупчиков», имеющих двойное (и более) дно. И, конечно же, Тропа распознает людей по их повадкам, слова нужны только для подтверждения уже увиденного и облечение его в какую-то форму, ведь словами об этом можно говорить с другими. Каждому отдельному человеку слова не нужны, он не станет сам с собой говорить словами. Это долго. Скучно и ни к чему, достаточно мыслеобразов сплавленных с ощущениями – чувствами.
Ехидный Чушка тут же начинает ленивым голосом расписывать преимущества гостевой жизни, не задевая при этом достоинства и содержания гостей. Сан Саныч слушает и вдруг говорит:
– Ребята, если я – проблема для Тропы, ;
то я выбираю Тропу.
Дружный хохот и аплодисменты. Вопрос решен. Сан Саныч – умница. Теперь он – рабочий Тропы. Никаких объявлений и посвящений, всё всем и так ясно.
Теперь я должен рассказать ему – как можно доверять ребятам, не залезая на их территорию самоуправления и самоорганизации. Почти любой взрослый во многих случаях скажет детям: «Что вы зависли? Надо вот так и вот так, делайте как я сказал и будет хорошо.»
Наша задача в другом. Мы хотим чтобы в каждом работала своя думалка, своя совесть и свои способности. Чтобы они были ценностью, а не достижением цели всеоправданными средствами. Разум должен научиться ходить и работать, а не загорать в гостевом режиме. Для этого он должен быть реально востребован, результаты его деятельности должны быть налицо.
Сан Саныч теперь будет учиться по-настоящему не знать, не уметь, не соображать, учиться по-настоящему быть глупее детей и возникать только в момент опасности рядом с ними. Это трудно, но дело не в том, чтобы научиться притворяться дураком, а в том, что свою версию решения проблемы подавать как версию, как возможность, а не как готовый абсолют. Если твоя версия лучше – ею воспользуются, и это будет их решение, а не твой приказ. Свобода выбора – по сути, единственная настоящая свобода. Нет выбора – нет свободы. Но и свобода – не цель, она средство самореализации в улучшении мира. Всякого «по умолчанию» на Тропе существует больше, чем в обыденной жизни, это вырабатывалось и накапливалось годами и десятилетиями, переходя из одного тропяного поколения в другое. Например, укладу «незнакомый человек – хороший человек» группу научил пожилой пастух на перевале Гомыш, накормивший нас сыром и молоком. «Не знаешь человека – думай о нем хорошо» – так он встречал путников в своём коше, так и рассказал ребятам, удивленным его радушным и хлебосольным приёмом. Это был 1970 год.
Можно сказать, что Тропа принуждает человека к ситуации выбора, но она никогда не диктует – какой выбор нужно сделать. Тут и самый ленивый разум слезет с печки и начнет двигаться. Костыли ему? – Пожалуйста. Очки нужны? – Извольте. Лобелин по вене? – Без проблем. Всё остальное – сам, выбираясь из такой удобной для взрослых летаргии разума и воли.
Тропа бывает беспощадна в ожидании собственных проявлений человека, она (мягко) вынуждает его жить. Магнитуда для каждого бывает разной, иногда – запредельной. Тебя катали в коляске или напрочь забили под плинтус и убеждали, что сам ты ничего путного не можешь. И вдруг – сам…
– Сям! – говорил мой четырехлетний сын, вставляя обе ноги в одну штанину. Он падал, мы опаздывали в ясли, но я снова закусывал губу и соглашался с ним: «Сям!»
Сан Санычу придется закусывать губу. Но и угадывать тех, кто привычно ждёт, когда его ноги правильно вставят свыше – ему тоже придется. И напрягать чувство меры, определяя меру вмешательства – тоже. Положение взрослого на Тропе – особое, сложное, трудное, не для всех выносимое. Куда проще сказать как надо и добиться выполнения. Но грош цена всему вставленному свыше, если оно не пережито, не стало своим собственным решением, плодом проявления своей, а не чужой воли.
Профессионалы знают разницу между волей и свободой. Я – только чувствую её и не умею назвать словами. Мне думается, что свободу невозможно дать или взять, в ней можно только жить. Освободить от рабства – не значит даровать свободу. Поработить – не значит свободу отобрать. Когда я начинаю залепутываться во всяких философских или психологических понятиях, я просто бросаю поводья. Природа вывезет, если ехать по чести и по совести – даже к неведомой цели, даже если она сформулирована знатоками смыслов жизни, но остается для каждого своей, неведомой. Смутные догадки на-;
читанных интеллектуалов на этот счет равны смутным догадкам не сильно образованных буров или детей всего мира, не обученных еще тому, как надо думать. Философия японских троп тоже ведет к этим смутным догадкам, но Тропа, озвучивая их в своих артефактах, никогда не рискнет ставить человека перед выбором цели, она предложит ему только выбор пути. Служение человечеству, маленькому или большому, тоже не цель, а путь. Независимо от того, на каком уровне родился замысел вселенной, можно поучаствовать в нём, но можно пытаться разрушать и дискредитировать его. Любой из этих двух процессов может уже быть немножко целью, понимать выбор между ними накладно, но кто хочет – пусть поймёт. Посмотрит, как самоорганизуются эритроциты и как безобразничают лейкоциты и задастся вопросом – а есть ли вообще между ними противостояние? Не являются ли те и эти равнонеобходимыми компонентами жизни? То, что дальше, уже не физика, а мораль.
Что такое мораль – тоже знают профессионалы и мудрецы. Я же всего лишь пользуюсь известными словами, чтобы они «зайцем» довезли до вас, то, что я прожил внутри и что для меня самого словами не обозначается. Это попытка говорить с вами, но я бессловесен внутри себя и потому пользуюсь вашими словами как транспортным средством. Извините, если что не так. Гораздо проще всё говоримое сыграть на клавишах, но как вы будете переводить это на свой язык? Уж лучше я немножко помогу, пусть – неуклюже. У меня опять спёрли продукты и в связи с этим образовалось свободное время, которое я с удовольствием вам посвящаю :)
Когда я был зрячим и хорошо двигался, из меня случался неплохой Крысолов. В 60-х годах ограбить слепого старика было невозможно. В 70-х это стало обычным явлением. Теперь это – доблесть, вызывающая зависть окружающих. Вот так изменился мир, но я делал всё, что мог из того, что давали делать и немножко больше, о чём и пишу эти Заметки. Терапия групп, сообществ, объединений – мой конек. «Мне не встать уже» – вылавливает вслед за коньком память.
Интересно, напишет ли кто-нибудь записки лежачего полицейского? Я – пас. Некомпетентен.
;
Тропа не занимается не только никаким «лечением», но и никакой «педагогикой». Она вообще ничем не занимается, кроме тропы, и это правда, а не кокетство какое-нибудь. Кроме свежесделанной или восстановленной нитки тропы – все остальное – попутно.
Поэтому, как говорит А.В. Суворов, «философствует сама тропа». Философствует, но не занимается философией и даже не различает ее в потоке бытия, как, впрочем, и все остальное. Такая неразъятость мне по душе, она продуктивна для цельности личности и мира. Все ее искусно и искусственно различаемые и разделяемые ветви, будь то психология или ботаника, в настоящей жизни никем не разделены и являют собой целое, под названием жизнь.
Узким спецам на Тропе как-то не по себе. Они не понимают – что происходит за узкими пределами их компетенции, не понима0ют взаимодействий того и этого, взаиморастворений всего во всём. Логика любого искусственно выделенного процесса для них выглядит деформированной неведомыми соседними с исследуемым процессами, и они не понимают почему и как происходят всякие изменения в человеке или группе в рамках одной логической схемы. Жизнь в неразъятом мире производит цельного человека, а спецы не понимают, откуда он берется.
Кроме того, глупость – процесс творческий и увлекательный. Он затягивает. Глупость невозможно отменить, но она – хорошая почва для ростков смеховой культуры.
;
Детям нельзя долго смотреть на обезьян, они могут узнать невыносимо много о себе и о людях. Это вредно для нежного организма и недоразвитого сознания :)
(Надо для таких шуточек завести рубрику «взрослые мысли», а то спецы будут ;
читать это всерьез.)
; ; ;
Сеятель разумного, доброго и вечного двигается с завязанными глазами по необозримым полям заблуждений.
Одно из них заключается в том, что чем младше ребенок, тем больше он своей бессловесностью похож на животное, тем больше к нему надо прилагать усилий на уровне животноводства и дрессуры.
Есть много миров во вселенной, которые населены существами со вселённой в них душой. Они живут в очень разных условиях, им нужно время, чтобы обрести себя именно в этом теле и именно в этих условиях. На Земле это принимает форму человеческого тела и даже иногда выступает поверх него светящимся ореолом, но есть вселенные, где огонь не жжет, а кормит, где лучевая энергия видима, а свет – нет, где ты неподвижен миллиардами лет и потому жив.
Чтобы освоиться в новом доме, поселке, городе, нужно время и нужны усилия. Эти усилия состоят из тех, которые позволяют быть в мире благодаря ему, и тех, которые – вопреки. Человек пришел улучшить мир, для этого ему нужно выжить, подчиняясь местному «законодательству» – физическому, химическому, космогоническому. Между выживанием и активным переустройством мира проходит вся жизнь человека.
Разумеется, я упрощаю и вульгаризирую таким эскизом мироздания картину мира, но это – промежуточный эскиз – чтобы понять, упростив. Потом усложним обратно.
Тело является для вселённой души тоже частью мира, в который она прилетела в командировку. Закончив с откровенно рефлекторными движениями, позволяющими ощутить себя и своё ближайшее окружение, ребенок переходит к наблюдению мира и его испытанию собственным воздействием (наконец-то я пятнами вспоминаю давно утерянную «Наивную педагогику»). Этот Паганель-алхимик тянет к себе всё, что хочет познать, его любознательность коня на скаку остановит и до последнего будет смотреть на перебегающие огоньки в горящей избе.
Бесстрашие познающего мир ребенка – оглушительно. То, чему он сам себя подвергает, не снилось никаким дидактическим людям.
Скоро он научится говорить – только потому, что мы его не понимаем, а пока – идет, бежит нетвердым шагом неосвоенного тела в поисках чувств, всех их пяти – как минимум. Отсутствие вбитых логических схем , последовательностей и запретов делает каждого ребенка чрезвычайным, драматическим познавателем жизни. Знание для него – не коллекционная бабочка на булавке, а бабочкино крыло – цвет – цветок – небо – солнце – ритм крыльев…
Он верит вам, чтобы выживать, и не верит вам, чтобы обустраивать мир. Годам к четырнадцати он почует себя самостоятельным для переустройства и начнет свои первые опыты, это будет исполнение собственного назначения с поправкой на приобретенные знания (чувства) и на косность родительской опёки – из любви к вам.
Разочарование первыми опытами переустройства (обустройства) мира может вызвать у ребенка шок, этот шок может зафиксироваться как лоно всех последующих мотиваций. В этом случае рождение гражданина не происходит, или оно уже вовсе кривое.
Что делать с таким ушибленным своими малыми возможностями ребенком?
Ну, во-первых, – обеспечиваем же мы возможность достойной жизни тем, кто воевал в «горячих точках», кто потерпел «при исполнении». Травмированный собой и миром подросток должен иметь достойную жизнь, даже если он никогда уже не попытается обустраивать мир. Шок вполне лечится;
тем, что Тропа называет «Спокойным Солнцем» и, кто знает, какие силы еще соберутся в нашем пациенте – мы и они живы потому, что ничего не знаем.
Методика Иванова выводила подростка в сообщество, где он защищен, где он может не в одиночестве своём обустраивать мир. Огромный детский СССР почувствовал прелесть коллективного жизнетворчества, и по всей стране пошла «волна» коммунарства, так напугавшая чиновников и чекистов.
Важнейшее для человека-подростка время – поиск единомышленников, единочувственников, соратников. В ход идет всё, что является приметным и распознаваемым стилем, очень высоко ценятся маркеры, которые могут быть названием-стилем групп, сообществ, все будут искать не человека, как Диоген, а сообщество, свою стаю. Подросток готов на компромиссы с самим собой в поисках стаи и при вхождении в неё. Стиль стаи расскажет ему всё про эту стаю, но если другая, близкая по духу, не предвидится, он пойдет в эту, отмечаясь обрядами и самоотверженно сжигая мосты.
Одной из таких стай является Тропа, она живет по законам естественной самоорганизации подросткового сообщества. Авторитеты в таких стаях вовсе не люди, а лишь символы той или иной жизни, выбирая между ними – выбираешь саму жизнь. Всю жизнь продолжается этот выбор, и существует он в каждом мгновении текущей жизни. Невозможно выбрать себя раз и навсегда, приходится подтверждаться мыслями, словами и делами, – всю жизнь.
Итак, мы вскользь коснулись периода жизни человека от грудного до подросткового возраста, выделив в ней своим вниманием линию от адаптации-социализации к попыткам обустройства мира. Такой ракурс представляется важным для понимания как первых опытов ребенка, вступившего в диалог с миром, так и для понимания проблемы использования этого опыта для обустройства мира и обустройства себя в мире и мира в себе. Во, как я загнул, почти по-научному, аж самому смешно.
– Юр, почему рожденные в неволе все такие отмороженные? – спрашивает Алька.
– Потому, – говорю я. – Не все, на Серенького посмотри. А у тех, кто не вынес рождения в неволе – атрофия как протест. Они мстят, не зная того, всем без разбора. Человек, отягощенный каким-нибудь ущербом, должен быть интеллигентом – понимать себя. Не все дотянулись. Имеют право.
Алька кивает. Он всегда все понимает, если не целиком, то очень большими кусками, целыми созвездиями взаимосвязанных смыслов. С ним очень легко говорить, если говорить внятно и точно. Радость говорить с Алькой расположена у меня по центру грудной клетки, но легко достает за пределы макушки и пяток. Дружище, у нас нет разницы в возрасте. Только в опыте. Позволь поклониться тебе, родителям твоим, всему роду твоему за то, что я могу говорить с тобой. Говорить с тобой – это счастье.
Девяностые, мы идем по Питеру, грязному, замусоренному, полному беспризорных и бомжей.
– Если атрофия, – можно протез поставить, или новое вырастить, – рассуждает Алька. Я молча обнимаю его за плечи и шагов десять мы идем как четырехногое существо. Алька спокойно улыбается, но лучики мыслей опять одолевают его, проступают в походке, пробегают по лицу.
На углу кривляется желтый клоун с приставным носом. Перед ним на асфальте клетчатая кепка, в ней пара медяшек. Алька молча смотрит на меня, и я разжимаю в ладони несколько монет.
– Давай вот эту положим, – говорит Алька. – У него там одни медяшки.
Мы готовимся переустраивать мир. Алька тренирует поисковую чуйку – учится чуять людей там, где видимость закрыта. В подвалах, например. Учимся читать и неведомую постороннему глазу «беспризорную книгу» города. Бездомные оставляют множество следов ;
и знаков, которые многое рассказывают про них. Это можно читать как текст, если видеть.
Беспризорные Альку уважают. Он мог бы повести их за собой, но вести пока некуда, нас выкинули из единственного нашего помещения, выкинули в буквальном смысле, с вещами. Нашу задумку о том, как из беспризорных готовить социальных спасателей, помогающим беспризорным, на осуществление которой мы приехали, похоронит коррупция, помноженная на мутные слухи, которые сопровождают меня с 1971 года. Но другого меня, не отягощенного молвой – нет, приходится пользоваться этим.
Алька забегает в очередной блошиный ряд, их полно в Питере на улицах и возвращается с вытянутым лицом:
– Юр, там бабушка часы большие продает, старенькая такая, в шляпке. Они в детской коляске у нее лежат.
Алька опускает глаза, делает видимое усилие над собой и добавляет тихо:
– Они без стрелок…
;
Алька говорит про часы без стрелок, я тут же вспоминаю Бергмана и на секунду погружаюсь в вечный ужас «Земляничной поляны».
– Рынок похож на картины Босха, – говорит Алька.
– Может, у него там есть стрелки без часов, – пытаюсь я наложить пластырь на алькину рану.
– У него не надо брать, – говорит Алька. – Только видеть.
Мы очень долго, минуты две идем молча. Возле обшарпанной девятиэтажки Алька останавливается и делает стойку, как охотничья собака.
– Мне кажется, здесь двое, – кивает он на маленькое квадратное окошко в подвал.
У нас с собой несколько пакетиков, в них всякие мелкие мелочи вроде йода, бинта, конфет и аспирина. На пакетиках – наш логотип, по которому нас можно будет узнать.
– Два? – спрашиваю я Альку.
– Два, – кивает он.
Два пакетика летят в темноту подвала, в тёплую темноту, чуть согретую чьим-то дыханием, по этому теплу Алька и засек обиталище. Тревожить мы никого не будем. Через пару месяцев они придут к нам сами, они будут доверять нам и понимать, что мы никак не посягаем на их свободу, но предлагаем знать, что для них есть и другая версия жизни. Носителями другой версии являются Алька, Дим и еще несколько ребят, приехавших на развёртку Тропы в Питере.
– Ты замерз, – говорит мне Алька. – Давай возвращаться, на сегодня хватит.
Он идет слева, страхует меня от падения на левую сторону, я еще в хрустящем состоянии после аварии. Вправо более-менее падать можно. Но лучше вообще никогда не падать. Можно ли так прожить? Не знаю. Надо попробовать. Не должен же Алька вечно подпирать меня слева, у него своя жизнь будет. А пока это – наша жизнь.
– Здравствуй, Алька, – говорю я.
– Здравствуй, Юрка. [Тут можно «Остановись, мгновенье»]
; ; ;
Были дни, когда Тропа говорила с утра до вечера с грузинским акцентом. Или с армянским, финским, прибалтийским. Это была игра, уговор. Популярны были дни с одесским акцентом и с кандибобским. Кандибобом называлась вымышленная незнакомая страна, иногда целая планета. Я всего лишь сообщаю об этом, поскольку передать в письменном тексте акценты и фонетические особенности не умею.
Любой мог объявить с утра, что он сегодня с Кандибоба, Марса или заснеженных прерий Полине-;
зии.
– Нашего бога зовут Бог Надо, – вещал Полкан с неземным акцентом. – А нашего дьявола зовут Хочу, – добавлял Полкан и величественно удалялся на Поле Чудес.
Возможность быть не только другим, но и не отсюда – мощная Игра, приносящая уйму компенсаторных находок и часто доставляющая эстетическое наслаждение. В ней – отражения самого главного, важного, значимого. Она приносит множество открытий, которые привычно не видны «отсюда».
– Сегодня те, кто захочет, могут быть инопланетянами на время поездки в трамвае (6 остановок). Но только в трамвае и только на время поездки. Ступив на землю, ты снова становишься земным жителем.
Игра происходит в городе, мы учимся диагностировать социум. После игры делимся впечатлениями.
– Я понял, что трамвай дышит, – говорит Конь. У него выдох тяжелый. А вдыхает легко.
– Все люди такие едут… как будто они в масках, – говорит Наташка. – У них как бы маски говорят: «Не подходи ко мне!»
Серенький наблюдал прохожих:
– Как мухи на повидле. Они везде налипшие, где что-то есть.
Костик сказал, что город танцует.
– Это как? – удивился я.
– Каждая улица в своем ритме. И этот… перекресток.
– Я был трамваем, – говорит Дель. – Мне рельсы под ноги ложились, и я их чувствовал ногами.
– Очень много красных шапочек, – говорит Артемон. Как на мухоморе.
– На всех часах, которые проезжали – разное время. Какое же у них время – я не понял.
– Я боялся что собака попадет под трамвай и телепал ей, чтобы она не перебегала.
– На моей планете трамваев нет. Я рад, что побывал на Земле и прокатился на трамвае. Рельсы сами тебя ведут, но с них не свернешь куда хочешь.
– Очень красивые верха у домов. Я их раньше не видел.
– На Земле люди устали от слякоти. Они могут посушиться от нее только в трамвае.
– На Земле очень культурные нищие. Они обходят детей, ничего у них не просят и не говорят плохих слов.
– Люди ругают свою власть, но кого ругать в ней из людей – не знают.
– Самый приятный запах в трамвае у них, это когда кто-то везет горячий хлеб.
– В городах у них много всякого мусора. Мы, пожалуй, прилетим к ним и как следует приберёмся.
– На крыше старого дома из кирпичей есть маленькие ворота, там, наверное, висел колокол и было очень красиво.
– Я увидел, что у них бабушки очень красивые.
Парис нарисовал пивнушку с надписью «Пиво», ряд уходящих в перспективу таких же пивнушек, трамвай с рельсами и много стрелок, поясняющих по какому маршруту кислая вонь этих пивнушек попадает внутрь трамвая и преследует его. Трамвай на рисунке был красным, всё остальное – чёрное. На рисовальном столе всегда есть все цвета. Красный цвет у Париса – хроматический, чистый. Тревожное сочетание. Он внутри какого-то конфликта, который я проглядел. Привет Люшеру. И поклон за множество мыслей, которые он пробудил.
(Нынче цветовые наборы к тесту Люшера некорректны, а его компьютерный вариант вообще зависит от цветовой настройки монитора и его типа – в жк-мониторах напрочь нет черного цвета, да и остальные цвета «гуляют», и это уже не игра в акценты, а настоящие искажения. К тому же, на цифровом изображении, как и на цифровом звуке, слишком много цифровой пыли. Люблю расчищать изображение и звук от ;
пыли. Помогает навык реставрации икон, полученный в начале 80-х).
Акцентуированные личности, напрочь поглощенные своими акцентами, вьются возле Тропы, но сущность их легковесная, случайная, они не мешают движению. Среди них и кровососущие москиты, и моськи, облаивающие слонов, и неистовые ковыряльщики изюма из чужих булок, но большинство – просто греется, облизывается и едет на нас как рыбки-прилипалы. Все они – взрослые, которым не хватает мужества сделать что-нибудь своё. Они временно прикидываются детьми и лезут поверх настоящих детей к тропяному солнышку, требуют своего равноправия с детьми и возмущаются тем, что я их как детей не воспринимаю. Некоторые – скользкие, как сливы в сиропе и такие же липкие. Я сторонюсь их, но они все равно пролезают внутрь и победно шагают в общем тропяном строю, изображая детские лица и детский шаг. Кто-то обделил их содержанием и качеством жизни, но скорее всего это сделали они сами. Эти молодящиеся прижизненные мертвецы-паразиты бывают ядовиты и мстительны, злопамятны и всяко извращены. Я пропалываю их все время, но они снова появляются, мимикрируют, наживаются на тропяной толерантности и – сосут, сосут, сосут.
Для москитов не жалко крови, у нас ее много, но дело в другом – оно чешется и болит.
– Значит, с ними ты хороший, а я никакого внимания не достойна?! – кухонно скандалит со мной давняя знакомая, казавшаяся мне умницей. – Ты меня зачем приглашал сюда?! Тарелки мыть?!
Я думал, что ей будет интересно, она так страстно рассуждала о внутреннем мире ребенка, что я проникся к ней глубокой симпатией.
Собаке трудно менять отношение к человеку, даже если он стал кидать в неё камнями. Я Собака, и мне это тоже трудно, я не умею менять.
– Да, – говорю я. – тарелки мыть. У тебя это пока получается лучше всего.
– Они у тебя, значит, ангелы, а я ваша прислуга?!!
– Прислуга здесь я, – говорю я. – Но – не твоя. На какое число тебе взять обратный билет?
На вокзале она спрашивает:
– Неужели то, что о тебе говорят некоторые – правда?
– Конечно, – говорю я. – Я действительно люблю детей.
Она кусает губу, вздергивает лицо вверх и идет в вагон. Я машу рукой. Пошла торпеда по имени «Бумеранг», не первая, не последняя.
Её муж остается на Тропе еще несколько дней, но потом, затосковав, уезжает. Мы сердечно прощаемся, – последний раз в жизни.
Дети всегда сами моют тарелки, миски, ложки. За себя и за взрослых. Это была фигура речи, чтобы поставить меня перед выбором – кому служить в этой жизни. Я Собака, выбора не меняю. Взрослый мир с каждым годом нравился мне всё меньше. Я стал всего лишь тем, который поёт песенки. Потом и это рассосалось, и мы со взрослым миром окончательно расстались ко взаимному удовольствию.
Я жил среди обезьян в 1974 году и жил среди взрослых людей позже. Они очень похожи. Дети человечнее, с ними интересней и светлей. Им со мной тоже, как я догадываюсь, неплохо.
Через пару лет после вокзального прощания в Туапсе мне позвонила наша общая знакомая.
– Ты знаешь что она про тебя говорит?!
– Конечно знаю. Она все видела.
– Нет! Она говорит, что сама не видела, но что ей говорили люди, которым она верит! И с та-;
кими подробностями, которые невозможно придумать!
Потом вдруг появился интернет, и за подробностями ходить нужда отпала – они сами выпадали людям на экраны во всех видах.
Я никому ничего не запрещал смотреть: фильтр должен стоять не снаружи, а внутри человека. Там не должны храниться его какашки, которые обнародовать совсем не обязательно, их призвание – унитаз.
Потом сменилась общая обстановка, и очень многое, что было смешным и мелким, стало великим и страшным. Мурло встало у штурвала, мракобесы проложили курс. Корабль пошел на скалы, обрастая пушками и прослушками. Детям нет места на этом корабле. У него нет будущего.
Проводить время с грузинским акцентом нынче не модно. Модно разговаривать со всеми, держа палец на ядерной кнопке. Вечная попытка строительства среди вечных обломков самовластья. Будем упорными, как дети, изменяющие мир к лучшему. И вообще, – будем. [возможно, ролик «Кому кого спасать»]
; ; ;
Котенок, щенок, птенец проявляют в ребенке отцовские чувства. Подготовку к таким проявлениям производят игрушки – маленькие, зависимые, одушевимые. Ваш сын занимается котенком, и вы теперь дедушка этого котенка. Игрушки тоже живые, но котенок двигается сам – это все отличие, которое видит ребенок, он не ведает барьера между живым и неживым, это прекрасно, но не всегда удобно для котенка и дедушки. Но – попробуйте обращаться с ребенком ровно так же, как он обращается с котенком, используя те же слова и жесты, делая те же ошибки, и ребенок с благодарностью поймет вас и посмеется над собой. Если будет туго, включите в состав игрушку, с которой дедушка сможет обсуждать взаимоотношения котенка и сына. Возникнет треугольник, в котором ребенок сможет видеть себя со стороны.
;
Поверья Тропы. О костре. Из него нельзя выносить огонь. Например, поджигать личную палочку и махать ею в воздухе. Тот, кто это делает, по неведомым причинам вскоре вылетает из группы.
Вынести огонь (жар) для разжигания другого костра – нормально.
О хлебе. Его можно только передавать из рук в руки, а кидать нельзя.
Хлеб всегда должен быть верхней коркой к небу. Иное его положение – презрение к тем, кто его растил и пёк, доставлял на лагерь и ко всем людям на лагере.
О деревьях. Они живые как люди. Они так же чувствуют боль, но не могут ни закричать, ни убежать.
Если обнять дерево, подружиться с ним и попросить силы и/или спокойствия, оно даст силу и/или спокойствие.
О находках. Если ты нашел что-то сделанное природой – оно принадлежит тебе. Если это что-то сделано людьми, оно принадлежит группе.
;
Группа не должна быть напряженно плотной, как сжатый кулак или шпроты в банке, в ней должен быть воздух.
Воздух придает спокойствие и возможность освоить свою психофизиологическую территорию не посягая на соседние и не прижимаясь от уважения к ним.
Воздух должен быть и при планировке лагеря (места обитания), и при разводе по палаткам. Он дает возможность ;
группе иметь любую плотность в разных ситуациях, иметь ее качественно и добровольно, а не ютиться на маленьком физическом или психологическом пятачке в ожидании приказов сверху.
Важно понимать, что личная территория любого человека нелинейно изменчива, подвижна, никогда не имеет постоянных заданных или договорных параметров. Человек дышит не только лёгкими, но и своей территорией, то сжимаясь в геометрическую точку, то занимая значительные пространства.
Суверенность территории и возможность ей быть – необходимые компоненты свободы. Можно ходить в гости на «чужую» территорию, можно делегировать свою – другу, но нельзя чужой территорией владеть. В первую очередь самоограничение касается взрослых, – у них больше опыта по саморегулированию.
Если у вас двое или больше детей – посмотрите, как они делят территорию и как умножают. Агрессия, экспансия не так страшны, как постоянная готовность к потерям, их привычность.
Изменяет территориальную картинку и смена обязанностей и степень добровольности чего угодно. Безусловной личной территорией для каждого является его тело. Следующий круг – «круг дистанций». Дистанции, которые выбирает человек до другого и другого прочего – редко бывают случайными и не должны быть вынужденными: взрослый должен отдавать ребенку приоритеты в выборе дистанций, а не двигать его как пешку на шахматном столе.
Следующий круг – поле суверенных контактов с объектами и субъектами. Умывальня, например, должна быть оборудована так, чтобы исключить конкуренцию за лучшие места и чтобы каждый мог взмахнуть зубной щеткой не испачкав товарища. В этом же круге – пища, родник и костёр, временная каждый раз территория на Поле Чудес и т.п.
Дальше – общие и совместные территории, суверенитет человека, выполняющего работу.
Дальше – разнообразие временных территорий, находящихся в удалении от места ночлега.
Не хочу очерчивать чёткие границы между кругами, – этих границ нет.
Любые игры в значимые территории обогащают человека, позволяют людям понимать себя и других. Все гуляющие по кровеносным сосудам шарики агрессии, захвата и даже подковёрных спецопераций успешно нейтрализует спорт. Самым быстрым из спортивных мероприятий, позволяющим понять кто какой является рукопожатие. Информационный обмен в момент рукопожатия – мгновенный и огромный. Взрослые избегают рукопожатий с детьми из страха обнаружить свою несостоятельность. Правила приличия – новодельный фиговый листок на этом страхе. Чего ты сто;ишь на самом деле – вот, что важно.
Ребенок не будет искать в тебе что-нибудь про запас. Он окинет тебя взглядом в поисках того, что ему нужно здесь и сейчас.
Об этом, как и о любом другом, можно говорить бесконечно, строя модели и макеты, приводя примеры и взывая к пониманию; такой разговор невозможно закончить, как ремонт квартиры, его можно только прекратить.
;
Про воздух (никак не остановлюсь). Асфиксию группы на эту тему вы легко заметите по цвету общего лица, по зажатости речи и по характерным движениям, выдающим недостаток кислорода. То есть буквально так. Асфиксия.
;
На природе, вдали от идеологического отдела ЦК КПСС легко становиться патриотом человечества, не посягая ни на какой прочий искренний патриотизм.;
Логика административно – территориального дробления патриотизма представляется искусственной и противоестественной. В таком подходе чудится попытка клеймить рабов и нумеровать на запястьях заключенных и похоть владеть этими и теми. «Родина – это я» – говорят такие управители. «Кто любит меня – тот любит Родину».
Европа дала миру школу как учреждение, в которое ходят. Песталоцци и Коменский счастливо принудили человечество обратить внимание на детей. Но Монтессори и Вальдорф – тоже европейские маркировки, что же делать теперь в истории человечества обитателям иных континентов? Выход один – записаться в человечество и не устраивать войну патриотизмов. Уродливый патриотизм расцветает в цветочках национализма и фашизма. Ветви разные, но ствол один – неприятие иного (любого) на фоне утверждения (любого) своего. Древний животный инстинкт охраны своего обиталища, своего ареала должен изжить себя, он не дает человечеству двигаться в будущее. Перейдя от конкуренции к корпорации, оно выиграет гораздо больше и освободится от междоусобных затрат. Полезно думать о стране, но и о планете. Я не знаю никаких рациональных запретов того, чтобы думать о планете. Владимиру Ивановичу Вернадскому – поклон.
;
Планета превыше всего. Слава Планете. Да здравствует наша Родина – планета Земля. Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – планета Земля. Помню, как все газеты несли по кочкам космополитов, стиляг и прочее отребье. Сладко звучит Объединенные Нации, но чем они занимаются – я так и не понял. Наверное, ООН приобретена человечеством «на вырост». К тому же, чиновники нужны, чтобы обслуживать машину, но очень быстро они становятся её хозяевами. Это явно происходит с ЮНИСЕФом, да и ЮНЕСКО грешит тем, что подкладывает себя под самостийное создание местных карманных структур. Идеалисты создают институты, но владеют институтами чиновники. Они везде ходят в галошах и представляют из себя власть, которая вполне распространяется над идеалистами. Время идей и новаций проходит, на смену им является тупой регламент «по мотивам хорошей идеи». Любая новация, в том числе изменение курса, вызывает у чиновников тошноту, страх и отторжение. [возможно, «Януш, мы пришли»]
; ; ;
Спим в палатках на подстиле. Подстил – ветки, срезанные чистильщиками в створе тропы. Если лагерь стоит больше недели – поднимаем палатки на настилы, положив для этого на опорные бревна ровные продольные слеги. Живое для настилов не берём, гнилое – тоже. Идет сухое.
По дну палатки лежат «пенки» – пенополиуретановые коврики, давно ставшие привычным атрибутом туризма и альпинизма. Раньше ковриков не было, и мы напиливали (нарезали раскаленной проволокой) много пенопластовых плашек и вшивали их между двумя прямоугольниками плотной материи. Получался коврик.
Поверх пенок лежит расшитый (раскрытый) спальник – спальный мешок. На нём – индивидуальные спальники, в них – стираемые вкладыши – мешки из простыней. Спальники тоже стираем, но в четыре раза реже – раз в месяц. Если стирать их чаще, они быстро станут просто кучей тряпья.
Под головами – мешочки с одеждой. Обычно это матерчатые мешки от спальников.
Каждый день палатка выметается и просушивается. Сушим палатку – «поставив» ее в воздухе между ветвями деревьев.
Палатки любим простые, без наворотов. Они периодически тщательно просматриваются, ремонтируются, укрепляются.;
Спим, разумеется, головой к выходу. Так и безопаснее, и удобнее.
Спальники и вкладыши проводят солнечную часть дня на сушильной веревке – это забота дежурных, они не только готовят пищу, но и делают работы по лагерю.
С появлением в 70-х годах полиэтиленовой пленки, на каждой палатке появилась накидка, которая без дождя живет на дальней гребневой растяжке, а на дождь накидывается на палатку и закрепляется отдельными креплениями, чаще – завязками – пружинящими, не жесткими. Полиэтилен бывает разной вязкости и разной толщины, в походах лучше потоньше, в экспедициях – достаточной толщины. Небольшие дырки от упавших на палатку сучков лечатся наложением с двух сторон пластыря-скотча. Дырки должны быть достаточными для слипания двух слоев скотча между собой, иногда их приходится специально увеличивать: скотч клеится со скотчем, но не с полиэтиленом.
Обитатели каждой палатки знают ее имя (номер), умеют экстренно выполнить команду «Палатка, вон!» и хорошо понимают, что при попадании на ткань огня палатка сгорает за девять секунд.
Свечи разрешены в палатках на специальных подсвечниках и всегда засыпают раньше людей.
Ботинки спят подошвами вверх под головами – под палаткой у входа в ряд. Носки – на улице. Спит народ в трусах, если лето, и в спортивных костюмах, если зима или межсезонье, на голове – шапочка. Каждый спит в чём хочет, хоть в костюме химзащиты, главное чтобы тебе и окружающим было комфортно.
Сон тропяных свят. Его можно прервать только в крайних экстренных случаях. После отбоя и до подъема никто не будет греметь, громко разговаривать. Тропа любит колыбельные со словами и без слов. Успокаивать и призывать ко сну никого не надо, все уработались и находятся в объятиях Морфея без задних ног.
Все палатки слышат друг друга и слышат меня.
К моменту отбоя не должно быть не понятых и не прощенных, и ночь пройдет хорошо, она будет доброй, как принято желать на Тропе. Пожелание «Спокойной ночи» как-то не прижилось, но добавились и сформировали пожелание доброй ночи «Доброе утро», «Добрый день» и «Добрый вечер». Отсюда и «Доброй ночи».
Очень важно, чтобы среди утренних дежурных был тот, кто умеет будить людей. От него многое зависит в наступающем дне.
Отбой частенько бывал с флейтами, клавишами, гитарными аккордами. Подъем – с флейтой. Флейта обозначает канву состояния, но не грузит его принудительным содержанием – подсознание утром свободно, оно может заняться переносом опыта снов в реальность, которая возвращается с пробуждением. Пробуждение – это новое появление на свет с новым опытом, новыми внутренними расстановками и затейливыми рецептами снов, приносящих опыт иных реальностей. Пахучий древесный подстил под палатками в это время как нельзя кстати.
Нельзя утром искусственно бодрить человека, он ещё завершает труднейшие работы в снах и явится к нам сам, когда будет готов продолжить в этой реальности.
Того, кто остается, залипает в другой реальности, люди зовут сумасшедшим. А он всего лишь человек, который никак не может проснуться. «Сон разума» – точные слова.
Проснулись, – и командировка в этот мир продолжается. Если не торопить миг пробуждения, – очень хорошо станешь понимать себя в других и других в себе. Это важно для группы.
Сновидения как версии жизнетворчества стоит рассмотреть и принять к изучению, там будет много открытий, ведущих упорно к новому пониманию ;
жизни вселенной и человека в ней.
Итак, начнем с мягкого душистого подстила, полынной подушки и букового аромата опорных брёвен [возможно, «Обертон»]
; ; ;
[Я думаю, что управлять сном – то же самое, что подковать блоху, или тасовать «мелочи» в генетическом коде. Не знаешь – не лезь.]
; ; ;
То, что нынче называют биолокацией – существенная часть жизни Тропы. Навык чуять другого человека, биологические и прочие объекты, без помощи обычного набора чувств не декларируется специально, но входит в наш обиход и, будучи пробужденным, становится в ряд с обонянием, осязанием и прочим по списку.
Главная ступень – научиться отделять желаемое от действительного, фантазии – от реальности, чистый сигнал от конформистского. Воспитание «чуйки», как и всё остальное, не является выделенным, отдельным процессом или событием, всё растворено во всём.
Важны в этом деле в виде почти отдельных занятий поисковые игры, когда кроме компаса и карты становится необходимой и чуйка. С ней, например, связана низкая травматичность на Тропе, отсутствие конфликтности как фона и хорошие жизненные ресурсы каждого лагеря, особенно – вода.
В человеке, особенно в ребенке, есть громадные неиспользуемые и неосознанные ресурсы. Ресурсы всего, что можно себе представить. Мне всегда было трудно понять, почему практическая педагогика ими не пользуется, оставляет их без внимания и развития. Боюсь, что вдруг вспыхнувшие как явление «погружения» в предмет или в тему приказали долго жить, оставив познание человека на уровне скелета Васи в биологическом кабинете.
В 60-х годах четвероклассники 420-й московской школы проникли в кабинет биологии и оставили следы зубов на красивых деревянных яблоках-муляжах. Был шум и треск по этому поводу, но никто не разбирал это событие как протест против муляжей, являющих собой изучаемый бескрайний мир. Грустно, что и для себя самого в процессе обучения человек превращается в муляж, в наглядное пособие и следы зубов на нем оставляют не милые четвероклассники, а сама жизнь.
«Упростить чтобы понять» распространяется и на себя самого и не каждый, поняв, усложнит себя обратно. Так мы становимся потерявшимися в мире.
Тропа не атакует устои дидактических заведений, но делает своё в реальном сложном мире – снимает ограничения на самостоятельную добычу знаний, подключает к любознательности здоровый охотничий инстинкт и азарт.
Этому охотничьему любознанию, понятно, нужно иметь чутье на добычу, на обстоятельства добычи, отсюда реальная необходимость биолокации, которую мы имеем, всячески шутя и балагуря по ее поводу.
Вы дремлете, глаза ваши закрыты, но чем-то вы «видите», что в комнату вошли двое, что они дружественны, что они передвигаются и их передвижение вам ничем не угрожает. Открыв глаза, вы видите действительно двоих, они тихонько пришли взять что-то им необходимое и не разбудить вас.
Чем вы их видели, когда еще не открыли глаза? Почему сосредоточившись вы мигом потеряли это зрение? Чем кормится то, что позволяет видеть не видя?
Паническое бегство в доказательные построения– это нормально. Но пусть живет и развивается и другое, еще не познанное и не доказанное. Даже ;
если его на самом деле нет.
А вдруг есть?
Чувство № 6, № 7, № 8… Эдакая незаполненная «таблица Менделеева», где новые элементы всего лишь не открыты, но существуют.
В этом еще одна надежда для человека и человечества.
Природа творит свой Дзен безошибочно и непрерывно. Точность её попаданий абсолютна. Взять её в союзники для своих придуманных целей – невозможно.
Пойдем в союзники к Природе, найдем себя в ней и ее в себе.
Ничего мистического, только неоткрытое, непознанное, неназванное.
Неназванного много, на жизнь человечества хватит. И еще останется на после жизни.
«И звезда с звездою говорит». И вопрос лишь в том, что кто-то слышит, а кто-то нет. Помехи бывают сильнее сигнала. Чувствительность, – да, избирательность – да, но радиолюбители знают, что важнее всего уровень и качество внешних и внутренних помех.
Вот и Музыка Небесная продолжает свой путь, но её всё труднее различать в отвязных плясках попсы.
Увеличить уровень сигнала, идущего из Созвездия Гончих Псов мы не можем, но можем снизить уровень собственных помех.
Незнание законов природы не освобождает от их выполнения, а «отсутствие мелкой разменной монеты не служит оправданием безбилетного проезда».
Главная задача биолокации на Тропе – чувствовать другого человека, группу. Это важно для качества тропы, которую делает Тропа.
;
Находить простые решения в сложном мире – достойная для человека задача, если отличать простоту от примитива. Примитив – заменитель простоты, её муляж. Сложность простых решений сообразна сложности мира, как акупунктура или Капица с кувалдой возле атомного реактора. Простые решения всегда расположены ближе к стволу смыслов, они исчисляются по центру бытия, нравственности и морали.
;
«Твои песенки – из какого-то другого мира» – говорили мне. «Ты живешь в каком-то своём особом мире». «Твой параллельный мир не соприкасается с действительностью».
Ни фига себе «не соприкасается». Еще как соприкасается. Он – её часть и я это чувствую всеми боками и всеми фибрами, а про песенки не знаю, это сны.
Вот он, мой мир, вывернутый перед вами, на то было время, промолчу про место. Его я и пел, песенок случалось несколько в день, но оставались только те, в которых я говорил о чем-то очень для меня важном. Сколько людей – столько миров, не думаю, что мой – самый ущербный и червивый. Каким бы он ни был, искренность его основа, его атмосфера.
Стремление быть понятным занимало бы слишком много времени, лучше использовать его в мирных целях, с пользой для народного хозяйства.
Не продать, не предать, не стать причиной чужих неприятностей, выполнить долги – не так уж много нужно, чтобы прожить жизнь. Не навредить – главнее, а уж с пользой – как получится, все её измерения тщетны, все потуги измерить – смешны. Польза, как и всё настоящее, происходит только случайно, просто потому, что живешь так, а не иначе, осознаёшь себя и мир так, а не иначе, поступаешь здесь и сейчас по совести, а не иначе. Солнечные вершины удовлетворения собой всегда ;
оказываются субальпикой, которая застит глаза и душу, закрывая вид на настоящие вершины. По пути к ним ты начинаешь понимать, что настоящий твой путь – не туда, где тебе высоко, а туда, где другим плохо. Ты выбираешь путь лекаря, отказавшись от роли судьи, эти двое не совместимы в человеке. Твой мир вдруг получает новые измерения и начинает снаружи смотреться как странный. По буеракам бытия, по темным его ущельям, по осыпям и болотам, высотой становится любое место, где ты можешь помочь другому. У тебя уже не будет модного галстука, ты не сделаешь удачных покупок и криво женишься, отбиваясь от семейного кабестана. Твоими родителями станут чужие старики, твоими детьми – чужие дети. В итоге твоим останется только твой странный мир, который ты не создал, а выбрал. В нём нет своего очага, ты не строил своего дома, а учил это делать других, твои «дай» и «на» поменялись местами и твое удовольствие в том, чтобы отдать.
У меня есть свои слабости, – я очень люблю, например, поесть. Вкусно, много и несколько раз. Какой-нибудь аудитор человеческих чувств разберется в этом, если захочет, мне теория не интересна, особенно в вопросах употребления пищи. Год моего рождения выдался голодным и отобрал у меня, как у Собаки, центр насыщения. Лопну, но доем. Еще грудным ребенком, там, где остальные мои ровесники тянули руку, чтобы взять, я открывал рот. Домашние звали меня за это галчонком.
С открытым ртом легко стать лохом, что счастливым образом и произошло. Я доверчив, меня легко обмануть, хотя я всегда понимаю, что меня обманывают, но не могу остановиться. Отдавая наперсточникам много чего, я получаю взамен что-то более важное, чем выгода. Если бы появилось лекарство для лохов, я не стал бы его принимать Лохом быть сладко: ты не только никого не обманул, а наоборот. Это полностью удовлетворяет потребность организма в мазохизме, и он не проявляется в каких-то других областях бытия. Когда явились времена, в которых сделать лохами всех других – доблесть, я чувствую себя вполне удовлетворенным и более того. Очень более, до боли, которая из микросоциального приключения превращается в физиологическое. Наевшись чужих обманов и подстав, начинаешь понимать, что внимание к метаболизму в общем-то оправдано и должно иметь место, несмотря на тотальную проблему утилизации, стоящую перед человечеством.
Виновником такого отношения к жизни являюсь я сам. Когда мне было одиннадцать и меня кто-то сильно в очередной раз надурил, я забрался на самый конец причала, за створный огонь и сказал себе две фразы: 1. Пусть они хоть как. 2. А я – всё равно. Эти фразы, возникшие из слез и соплей, оказались клятвой, которую я выполняю всю жизнь. Мужик сказал – мужик сделал.
Мир мой не заперт, но не каждому позволишь лезть своей лапой в твой внутренний нагрудный карман чтобы ощупать его содержимое. Кроме того, я давно понял, что лучшая защита от людей не нападение, а отсутствие защиты, и если на тебя продолжают лезть, то это уже не люди. Я – сам себе инструмент для познания внешнего и внутреннего мира.
Мне очень близок великолепный номер Славы Полунина про человечка, который всё познает сам на себе и с воем записывает в тетрадку. А вот и тетрадка.
Детей, впрочем, никогда обманывать и делать лохами я не давал и шел в этом до конца, до самых тяжелых и затяжных конфликтов, некоторые из которых тянутся до сих пор. [22.07.17. Другой почтовый путь. Скажете – когда пришло ];
;
Все эти тексты – руда, заготовки, они сбивчивы и невнятны, плохо написаны, как я сам уже заметил. Но ничего другого сейчас у меня для вас нет. Только этот парад косноязычия и тавтологии, расцвеченный канцеляритом. Тьфу. Перечитал маленько. Тьфу.
;
Тропа – не искусственное создание, а естественная часть социума. Очень многие в своей жизни расчищали от веток проход, вырубали или поправляли в грунте ступеньки, стремились беспрепятственно пройти по сложной местности из точки в точку. Тропа собрала всё это вместе, став на рубеже 80-х не просто спортивной тургруппой, а специализированным составом по прокладке, расчистке и реставрации троп. До 1982 года Тропа проходила спортивные маршруты, с удовольствием отвлекаясь на расчистку и благоустройство троп. С 80-х акценты поменялись – мы стали экспедиционной группой, занятой прокладкой троп, которая с удовольствием отвлекалась в конце лета на прохождение спортивного маршрута в высокогорье. Спортивно-туристская подготовка 1966-1979 была полностью взята на вооружение экспедиционной группой, которая в своем спортивном варианте была хорошо обученной, подготовленной, техничной, оснащенной. Как стартовала в начале 80-х «чистая» Тропа я уже рассказывал, надеюсь, что эта часть рукописи не среди пропавших. В итоге из всех этих листков можно скомпилировать небольшой ёмкий рассказ о Тропе, я это сделаю – если успею. Мне кажется, что из всех этих россыпей, даже из дошедшей половины, можно наковырять что-нибудь внятное. Было бы хорошо.
;
[Была гроза. После неё температура (моя) поднялась до 35,6;C, это уже живой. Два года t; мотается вокруг 35,0;, к утру опускаясь до 34,7 – 34,5. Есть прямая связь между температурой тела и внятностью артикуляции, когда 34,7; – у меня всё переспрашивают. Особенно занятно ползется – когда к низкой t; прибавляется низкое АД. Во сне организм жалуется мне, что я его совсем заездил, но я ему торжественно обещаю, что дальше будет хуже. Со всякими болями справляюсь номинально, после 1991 привык. Боль выше умеренной, особенно по ночам, но её можно терпеть, и она даже даёт поспать. Другое дело – трудно ходить, в левом боку боль от плеча до колена, сильно мотает головокружение, все время заворачивая меня влево, а при стоянии – заваливает вправо назад. Зеки привыкли, помогают удерживаться на ногах, попадать задом в табуретку и телом в проём двери. Зрительное поле с левой стороны смято, деформировано, ограничено для восприятия зрительным центром. От выхода в магазин, в который водят всех зеков, меня бережет поперечная полоса на моей личной бирке, висящая на кровати (шконке). Полоса обозначает, что я склонен к побегу и должен каждый час ходить отмечаться на вахту – что не убежал. Сегодня (29.06.17) пришла бумага из Краснодара о проведенной мне в 2015 году «психиатрической экспертизе». Уж они там постарались, явление подземного чёрта обеспечено.
Плавание в просроченных экскрементах сопряжено с некоторой усталостью, яркими снами и защитно-компенсаторными усилиями. Но – никто не знает своих возможностей, и я тоже.]
;
Помирюсь, пожалуй, с теоретиками и при-;
несу им публичное извинение в огульном охаивании. Мной, конечно же, движет зависть к их разборчивости и увлекательности, их очень интересно читать, особенно таким дуракам-практикам, как я.
Многие из них честно занимаются, как могут, попытками понять мир, человека, вселенную. Почти все они разымают мир, выделяя в нём искусственно всякие отдельности и даже локальные взаимозависимости. «В пианиста просят не стрелять, он делает всё, что может». Незнайки-практики соединят всё обратно, да и сам мир сопротивляется разъятию, даже если в результате получается много красивых и многозначительных терминов и формулировок, под которые заманчиво подгонять знание и собственную самооценку – смотрите, как я высоконаучно и новаторски сломал игрушку, чтобы понять её содержимое!» Так рождаются новые направления «познания», целые дисциплины и науки, напрочь свободные от жизни.
Не может быть и не должно быть педагогики разъятия ребенка или медицины разъятия человека. Такие «науки» существуют только в сознании их представляющих, но когда это «научное знание» начинает реализовываться на практике – приходит беда.
Кажется, я опять лаю на учёных мужей и несравненную Софью Ковалевскую, работавшую в самой безвредной для разъятия науке – математике. Оперировать и жонглировать отвлеченными представлениями о представлениях можно сколько угодно (поклон кабинетным ученым), беда наступает только тогда, когда наука внедряется в практику и напрочь умертвляет её. На эту тему для читающего мои строки есть длинный перечень событий в истории человечества, когда «знание» оборачивалось самоубийством, надругательством, ханжескими попытками применять его для обеспечения «прогресса».
Знания разъятого мира – временны, почти мимолетны, даже если они называются «фундаментальными».
Повзрослев, человечество перестает ломать игрушки и нанизывать бабочек на булавки. У человека есть всё для познания мира без разъятия мира. И себя, себя в том числе. И детей своих.
;
Неразъятие мира входит в экологическое поведение Тропы и во многом им является. «Не разъять», «не умертвить» для Тропы не обряд вежливости, а жажда, потребность, которая проявляется везде, во всём и всегда. Распространяется эта жажда за пределы живого мира и захватывает то, что мы называем неживым – предметы, явления, объекты.
Можно сказать, что бережное отношение к человеку, к песне и к хризолиту – одно и то же явление. Тропяной человек не разрушит другого человека, не спугнёт поющуюся песню, не будет молотить красивым камнем по обычному в поисках занятных вкраплений. Это же касается и книг, и хлеба, и чужого мнения. Никто не среагирует на команду «Выполнить!», если она будет содержать разрушение. Еще в 70-х дяденьки в серых пиджаках выпытывали у меня – что будет, когда тропяной ребенок возьмет в руки автомат, чтобы защищать Родину? Мой ответ вызвал у них сомнение, но к вопросу они больше не возвращались.
Фараонам не нужны скопища думающих людей, называемые войсками. И сама армия плющит волю человека, заставляя выполнять чужую. Армия ничем не отличается от участников гладиаторских боёв, настоящие хозяева войны сидят в своих ложах и наблюдают за сражениями, в которых гибнут такие же, как они, люди.;
Но есть своё, «моё», которое не должно подвергаться агрессии и уничтожению. Если мне на лоб сел комар – я его прихлопну, если «моё» пытается захватить «чужой» – я буду защищать «моё» всеми возможными средствами.
Осталось понять, что в этом мире – моё. Без кавычек.
Моя Планета.
Или всё-таки моя вселенная? Или – наша?
Наша моя вселенная.
;
Если они поднимут лапы на портрет Лизы Глинки, лежащий у меня на тумбочке (не положено, но я положил) – я буду грызть их лапы последними двумя зубами. Это – моё.
Музыка Глинки была и остается для меня настоящим Гимном России.
;
С детской жестокостью легко справиться, если она «вообще», и очень трудно, если она специализирована, маниакально зациклена на каком-нибудь повторяющемся действии в отношении одних и тех же представителей жизни. Для устранения жестокости «вообще» достаточно порой сочувствия предмету своего обожания (любви), если ему причиняется боль. Чувство чужой боли благотворно, оно не только гасит жестокость, но и увеличивает количество человека в человеке, то есть – его качество и ; качество его жизни. И жизни окружающих.
Когда жестокость «специализирована», от нее часто можно вылечить только принуждением к жестокости.
Чук бездумно пошаркал пилой-ножовкой по стволу молодой пихты. Тропа увидела, обомлела, дала «стоп-работа» и тут же собрала Круг – не отходя от места события. После короткого и внятного обсуждения Круг сказал Чуку:
– На топор! Руби её!
Чук растерянно огляделся, поднял топор.
– Руби! – кричит Тропа. Лица искажены. Глаза горят. – Руби! Давай!! Руби!!
Чук стал пританцовывать с поднятым топором, но опустить его на пихту не мог. Руки тропяных ребят лежали на её стволе, закрыв его целиком.
– Руби!!!
После странных танцев с занесённым над головой топором Чук швырнул его на землю и убежал. Пережитого ему хватило чтобы недели три не портить стволы от страха, а потом он нашел удовольствие в собственном контроле над бездумными движениями и, было, попросил из аптечки бинт, чтобы забинтовывать поврежденный трелёвочным тросом бук. Я показал ему как наложить на рану дерева грунтовый пластырь и как забинтовать. Завязав узел, он порывисто вздохнул. Так вздыхают после длительной задержки дыхания от волнения.
Никто из тропяных не вспомнил Чуку его агрессию против молодой пихты. Будто и не было этого события вовсе.
В подмосковных лесах, особенно весной, мы несли с собой побольше бинтов в аптечке – лечить поврежденные дуристами деревья.
Могла ли маленькая Тропа избавить большой социум от его болезней? Да, могла, если бы о ней знали. Тропяная жизнь – заразная штука, ;
она доставляет удовольствие и утоляет многие подростковые печали, а желание других подражать тропяному кругу давало (бы) им возможность сначала нормально обезьянничать, перенимая общие символы, а потом и вовсе сорганизоваться в сообщество, совершив это резонансное действо на своей почве и со своими особенностями.
Нас, однако, упорно выкидывали на помойку, где мы тут же становились Братством Лесных Мусорщиков. В БЛМ можно было вступить получив поддержку трех деревьев, пяти цветов и семи трав. За поддержкой к растениям каждый ходил самостоятельно и бывали случаи, когда растения не поддерживали кандидата. Он шел к ним снова и снова, пока не приходил радостный на Круг, объявлявший его Мусорным Братом Леса, или еще как-то, уже не помню.
Помню, мы чуть не опоздали в походе на Областной турслет, поскольку по пути попадалось много мусора. Группа в таких случаях останавливалась на «мусорный» привал (сама) и не двигалась дальше, пока не убирала всё полностью. Находить мусор и изымать его из Природы было приятно и увлекательно, радость по поводу находок перекрывала неприязнь к их авторам.
– Не ведают что творят, – приговаривал Славик Баранов голосом бывалого церковного батюшки.
Экологическая реставрация природных объектов – одно из любимейших занятий Тропы во все её времена.
;
Завтра – проводка тропы через полосу молодого пихтового леса, ее никак не миновать.
Тропа сидит у костра, выбирает тех, кто пойдет пильщиками. Шесть человек отказались сразу. С остальными говорит Круг. С каждым, бережно, корректно. Пильщиков нужно двое. Пойдут те, кому морально трудно или невозможно поднять руку на пихту. Чук давно вырос, но Тропа помнит его историю. Сейчас – речь совсем о другом. По ходу тропяного русла можно снести шесть деревцев, а можно семь. Просекачить можно по зеленым лапам чуть короче или чуть длиннее. По этой тропе спасатели будут снимать человека с этого участка хребта, если что-то случится. Другой тропы нет, только в обход и далеко, очень далеко. Выбор между человеком и пихтой уже произошёл – в хвойном частолесье погибнет несколько деревьев, чтобы выжил человек. Это совсем маленькие деревца, они едва достают ребятам до колена. Тот, кто больше боится навредить лесу – навредит ему меньше, идти надо ему.
Серенький сидит – носки вместе пятки врозь, подпирает голову рукой и смотрит в одну точку около костра.
Тропа решает очень стрессовую задачу. Желающих идти нет. Но все, кто сидит в Круге – «если Круг скажет – я пойду». Костер прогорел, его забыли подкормить. Я смотрю на всё это метров с двадцати пяти. В Круге я сейчас не нужен, но должен быть под рукой у группы. На всякий случай.
Костер прогорел – это редчайшее событие. Я иду к нему, закладываю несколько дровеняк. Тропа смотрит сквозь меня рассеянно, отсутствующим взглядом. Хорошо, что я их не потревожил. Внутри каждого сейчас происходит очень важная работа.
Двоих пильщиков поутру провожали пряча глаза, но молча положив им на плечи ладони. Пильщики кивнули и ушли. Лагерь занялся своими делами в полном молчании.
Пильщики вернулись через пару часов с загадочными физиономиями. Никто у них ничего не спрашивал, но Бычик, попив чаю рассказал всё.
– Мы их это… Мы их пересадили.
– Там грибов белых так много стало! – доба-;
вил Хромка.
– Пересаженные пихтарики приживаются нелегко, – говорю я. – Если печаль догонит вас, перенесите её стойко и светло.
Бычик и Хромка кивнули, лагерь загомонил, вернулся к обычному своему звуку, где различим каждый. Все радовались пильщикам так, будто очень родные люди вернулись после очень долгого отсутствия. И собака Нянька, у которой никогда не было часов, радовалась так же. Тут закапал дождь, группа расхохоталась, быстро разбилась на штормовые четверки, натягивая на палатки и на груз полиэтилен, закладывая костер и спасая продуктовую навязку-подвеску. Каждый опять слышал каждого, пильщики растворились в круговороте дел.
; ;
В текущем времени Тропы нет злосчастных каверн истерического безделья или тупого ожидания, всё происходит одно из другого и/или вслед за другим. Это требует от Навигатора навыков машиниста сцены, а то и режиссёра, работающего без репетиций, в реальном времени и с чистого листа. Опыт мало помогает: пока к нему сходишь в прошедшее время, пока опознаешь нужное, пока примеришься и прикинешь поправки – уйдут драгоценные мгновения и ситуацию уже не догнать. Обычно в таких случаях подгоняют всё под свою скорость монтажа жизни, вываливаясь из нее вместе со всей приторможенной ситуацией и ее участниками. Из-за этого происходящее справедливо становится искусственным, вынужденным, следовательно, бесплодным. Стрельба в то место, откуда уже улетела птица – странное занятие для охотника, как и щелканье уже ушедшего кадра для фотографа. Нелеп и прыжок вратаря туда, где мяч уже пролетел. Естественная ситуация решает всё, искусственная – ничего.
Важно и то, что рваность, разорванность жизни и личности – взаимозависимые процессы, не формирующие ничего и никого цельного. Жизнь будет существовать в виде кучи микросюжетов на тему жизни, не связанных между собой, а личность – из аляпистой эклектики мотивов, поступков и умолчаний, в которых никакая кибернетика уже не разберется. Я уже писал – как уродует человека город, школа, ожидание лифта и автобуса. Психодинамику, даже не зная в подробностях, надо ставить на хорошее место и на многое-многое смотреть через неё. Динамика тела и динамика души находятся (наверняка) в очень интересных отношениях, исследования на эту тему в детях мне не известны.
Живая жизнь не знает клише и шаблонов (сказал я, употребив клише «живая жизнь», как будто есть мертвая) (или – есть?)
;
Утром следующего дня на подъеме приходит ко мне Бычик и сообщает:
– Юр, дождя не было.
– Не было, – подтверждаю я и слушаю что будет дальше.
– Мы с Хромиком сходим?
– В какие края?
– Пихты надо полить.
С Бычиком и Хромиком отправился весь лагерь, кроме дежурных. У них работа – не оторваться.
– Много не лейте, захлебнуться могут, – посоветовал я.
– Не, – сказал Хромик. – Мы там все их маленькие корешки сохранили, мы только первую ;
целиком выкопали, а все остальные пять – вместе с землей.
– Там ямки от нас квадратные остались, – говорит Бычик. – Что с ними делать?
– Завалите грунтом с тропы, там рядом отсеченная полуполка, грунт в отвале.
– Во, правда же! – радуется Бычик.
Процессия с двумя котелками, полными воды, отправляется в пихтарник, до него хода минут семь-восемь. Впереди идет собака Нянька. Она всегда всех пересчитывает, чтобы никто не потерялся. Остановится в шаге от тропы, пропустит группу, всех пересчитает, и опять бежит впереди. Я тоже автоматически отсчитываю уходящих.
;
Ничего не бывает дурнее, чем «план воспитательной работы». Это такой же апофеоз идиотизма, как «палочная система» правоохранителей или унификация больных в здравоохранении.
Планирование живого, спонтанного, непредсказуемого обеспечивает покой и достаток чиновникам, но разрушительно сказывается на том, кому они должны вроде бы служить, – на человеке. «Какбычегоневышло» может царить и над всеми творческими, требующими индивидуального подхода профессиями, включая те, где зритель голосует покупкой билета на спектакль, выставку, концерт. Соответствие содержания планов генеральной линии партии обязательно, что обеспечивает через какое-то время очередную перестройку и ускорение, но множество людей успеет умереть и оскотиниться, пока эти благостные времена опять посетят общество и изменят государство. В том, что люди умрут или оскотинятся, есть вред для каждого, в том числе и для тех, кто останется в стороне и даже для тех, кто запрещает всё подряд ради того, чтобы удержаться над обществом и над государством.
У запретительской лихорадки – вполне звериное мурло, чем и как его ни украшай – оно проступает неминуемо, даже под несколькими слоями политического макияжа. Первобытные дворовые инстинкты никуда не спрячешь, когда они правят и диктуют жизнь. Волк, переодетый бабушкой, остается волком, только ребенок спросит про когти и зубы или возгласит своё мнение о новом платье короля. В планы волка и короля такие разоблачения не входят, и они используют все доступные им средства для надлежащего воспитания красных шапочек и мальчиков в толпе. Пока воспитавшиеся в положенном духе получают свои пряники в виде поездок в какой-нибудь маленький образцовый рай, матери рождают новых нонконформистов со свежим глазом и незамыленными ушами, которые, едва научившись говорить, готовы, как Сережа из одноименной повести Веры Пановой, спросить:
– Дядя Петя, ты дурак?
Проигрыш системы регламентов и запретов очевиден. Какой бы репрессивной и карательной она ни была. Другое дело – сколько еще людей умрет и оскотинится пока она существует, неплохо себя чувствует, процветая в планах воспитательной работы.
;
Народ очень мешает чиновникам в принципе, но им приходится его терпеть как источник их существования.
;
Дети в артеках напоминают хорошо ухо-;
женную парадную клумбу у входа в высокое присутственное место.
Мне нечего делать на клумбах и среди ровно подстриженных деревьев и кустов. Я жил в лесу, в нём и останусь. Лес приметен и тем, что не в каждый его уголок доберутся придворные дендрологи приводить в порядок цветы жизни.
Декоративное детоводство – для телевизора и глянцевых журналов. В жизни оно занимает очень мало места и бывает обычно там, где не бываем мы. Мирок садовых цветов и мир полевых – несравнимы.
Чиновникам осталось вывести породу послушных детей, как выводят удобных декоративных комнатных собачек, но Природа не даст им этого сделать. И никакие догхантеры им не помогут, да и прочие титушки не спасут.
С Победой вас, друзья Природы!
;
Некто [Вова] сказал в телевизоре, что важны критерии. Я с ним совершенно согласен. Другое дело – выбирает их человек сам или они ему будут предложены в обязательном комплекте, как коридор из колючей проволоки.
Можно владеть телами людей, можно даже владеть их умами. Но владеть душами – никто не может, а критерии «от ума» не будут работать. Только те всё измерят, которые от души.
Но охота на души бесполезна. Девять грамм свинца для души – ничто.
;
Если «волна» пошла (например, «АУЕ») – надо запрыгивать на нее вместе с ребенком, иначе он останется один на один с неизвестным ни ему, ни вам сообществом. Причем насильно вместе с ним никуда не влезешь, нужна вся прожитая до этого совместная жизнь и выросшее в ней взаимное доверие. Рассмотрим версию, в которой такое доверие есть и в которой ребенок берет вас с собой.
Задавайте вопросы об устройстве исследуемого сообщества, о его философии, стилистике, эстетике – о чем угодно, что поможет вам понять диспозицию, но не спорьте и не идите в атаку. Пока ребенок не исследует своё право на то, чтобы быть в сообществе, и само сообщество – исследуйте вместе с ним и/или рядом с ним. Откладывайте в копилку открываемые противоречия с этикой, моралью или укладом жизни вашей семьи, но не торопитесь эту копилку разбивать. При хорошем стечении обстоятельств, ее кокнет сам ребенок – у него есть такая же. До появления «ловушек» – точек невозврата в социум вообще будьте любознательным экскурсантом, которого взяли по милости и по старой дружбе (что важно), как берут младшего в командировку – посмотреть другую страну, сориентироваться, выработать к ней адекватное устойчивое отношение, получить новые впечатления и навыки обращения с ними.
Начиная с первой же «ловушки», вы пойдете со своим подростком по минному полю. Здесь опять несколько версий, вариантов движения, рассмотрим какой-нибудь из них.
Завидев ловушку, будьте на всякий случай уверены, что ребенок обязательно в нее пойдет. Выбор в этом случае невелик: шагнуть в неё порознь или вместе. Заметьте, что время спрессовалось, важны милисекунды.
Хорошо, если есть веская причина вместе свернуть в сторону или вместе остановиться, но выдумывать;
такую причину нельзя, это развод.
Вы собираетесь собеседовать с умом подростка, но в капканы рвется его сердце. Он ищет для себя внятную, реально существующую большую группировку, которая защитит его и даст опору в жизни и судьбе. Бутафорские, фриковые организации он распознает сразу, у детей отличное чутьё на настоящее.
Дальше всё зависит от того, есть ли у подростка выбор, есть ли иное сто;ящее настоящее, кроме сообщества, в которое он летит сломя голову. Спокойно, выбрав место и время среди милисекунд, разбивайте копилку и спокойно, оновательно сравнивайте текущую ситуацию с альтернативной. Для ребенка это должна быть попутная информация для путника, уже выбравшего путь.
Образуется смысловой узел, который вы можете разрубить или развязать. Дальше всё зависит от того, как вы умеете развязывать узлы, особенно в полном цейтноте. От того, какой вы не «в ситуации», а вообще. Насколько искренним и правдивым вы были на протяжении всей предыдущей совместной жизни.
Ребенок не один, вы рядом, вы тоже еще не приняли решение, но вот-вот это сделаете.
Право ребенка на ошибку бесспорно. У вас этого права нет. Ситуацию ведет он, вы зависимы от него и вторичны.
В безвыходном положении выходом является чувство юмора, смерть или любовь. Смерть – логична, смех и любовь парадоксальны. Выход через парадокс почти всегда мгновенно рождает новую расстановку смыслов в текущей ситуации в пользу любящих и любимых.
Дальше – опять развилка дорог, «налево пойдешь», «направо пойдешь» – и так всю жизнь, которая и есть всегдашняя развилка, где каждый текущий миг нужно делать выбор, иначе это и не жизнь вовсе, а отделение для хроников в психушке, где у всех кататония.
При отсутствии альтернативных конкурирующих сообществ и систем, ребенку некуда идти больше, только в единственное реальное сообщество. Он жаждет инициации и готовится к ней, отметая всё, что стало ему помехой.
Нормально, если какой-нибудь штаб желанного для ребенка сообщества расположится у вас дома, если он приемлем для вашего дома. Хорошо, если вы с ребенком продолжите исследование сообщества, в которое он попал. Но – никогда ни в чём не лгите ни ребенку, ни сообществу. Дайте ребенку самому делать выбор и принимать решения. Принимая решения для двоих, а не только для себя, он будет немного осторожнее.
И – никаких шпионских штучек. Всё открыто и включено. Найдите время понять сообщество исторически, социально-политически, и т.п. Ребенку-Икару некогда заниматься теорией. Он летит к Солнцу.
Наверное, всё это можно изложить стройнее. Внятнее, схематичнее. Я специально ухожу от такого изложения, чтобы не изобразить схему, готовую к употреблению. Такой схемы не только нет, но и не должно быть. Готовые для выполнения стереотипы и алгоритмы хороши в производстве макаронных изделий, но не должны использоваться там, где все зависит от вашего персонального ежесекундного выбора, от вашего содержания, ваших возможностей и особенностей. К тому же, даже Гаргантюа и Пантагрюэль любую схему прочтут по-разному, но результат у них будет одинаков.
Для сопровождения ребенка через дебри;
микросоцальных зарослей нужны два сердца – материнское и отцовское. В тропяном наборе символов это – родник и костёр. В теории пола – сохранение, сбережение (материнское) и движение, поиск (отцовское). Если вы – мапа, будьте хорошим канатоходцем меж тем и этим, соединяя сердца всех троих.
Если вам не нравится сообщество, в которое может попасть ваш подросток, – создайте альтернативное, внятное и содержательное. Ждать, пока этим озаботится государство – очень долго. Ребенок уже вырастет, если останется жив.
Рефлекторные движения младенца выходят после 10-ти лет на уровень «я – общество», когда ощупывающий социум ребенок рефлексирует и выбирает.
Было бы из чего выбирать – вот проблема сегодняшнего дня, которую муляжами и макетами не решить. Настоящий я, настоящий он, настоящие мы. Чиновники обманут, работайте над этим сами.
«Сделай сам» – хороший был раздел в журнале «Юный Техник».
Как видно из текста, всё свелось опять в возможности создания детского гражданского общества, гражданского общества вообще. Когда природа его подавлена, декоративные клумбы созданных сверху организаций только украшают пустоту, в которую понятно втягивается единственное весомое самосозданное сообщество – криминальное. Оно реально существует, она не бутафория и не муляж, оно настоящее. А дети очень любят всё настоящее, неподдельное, реальное и никакие компьютерные игрушки эту любовь не убьют.
Если подросток будет доверять вам после совместного путешествия по минному полю, можно считать, что этот тур вы выиграли: он знает, что может положиться на вас.
Остается решить проблему на тему «как это смотрится». Путешествовать в сообщество за ручку с родителем не принято. Найдите такую форму соучастия в событиях, которая не унизит ребенка в глазах сверстников, но и не унизит вас в глазах ребенка. Как можно идти с вами в сообщество, если сам такой поход должен избавить ребенка от вас? Это трудный поиск путей, но эти пути есть – особые в каждом конкретном случае. Когда поиск пути не даёт результатов, – надо творить путь, торить его. Это будет ваша Тропа, как была моя. Творить, а не искать среди других путей.
;
Я не знаю, какие части рукописей пропали. Я не помню – что я уже написал, а о чем только подумал. Возможны повторы, но они не будут копией уже написанного текста, память осматривает прошедшее с разных сторон и ракурсов, добавляет и уточняет, разъясняет и обобщает. Когда-то на рубеже 80-х я так же писал «Рондо для Коряжки» – рондо и есть повтор с развитием: ABACADA.
Еще есть время задать мне вопросы и есть время ответить на них, поскольку я пишу вслепую (во всех смыслах) и не отличу чего-то важного для Вас от общих мест. Я ушел из взрослого мира в начале 80-х и больше не возвращался. Он мне не известен, а составлять представление о нём с помощью случайных обобщений – не хочется.
; ; ;
;
«Взять груз» – это значит нагрузиться по своей индивидуальной сегодняшней норме, которую вряд ли кто-то знает, кроме тебя самого.
На то, чтобы научиться её определять, нужно недели три. Пока не научишься её определять – ходи недогруженным, за тебя понесут груз другие. Это нормально. Хуже – если схватишь перегруз и тормознешь всю группу.
Каждый стремится взять столько, сколько может нести долго, не становясь проблемой для группы. Недогруз можно почувствовать, и тогда на коротких привалах ты можешь догрузиться. Перегруз тоже всегда ощутим, если он есть – скажи об этом группе, она примет на себя часть твоего груза.
Например, – загружаемся, все пакуют рюкзаки. Все догрузились, но на грузовой продуктовой площадке остался мешок с пятью килограммами репчатого лука. Диспетчер по грузу, который есть на каждой погрузке, объявит об этом, и лук разберут по 2-3 луковицы все. Такой догруз не очень обременяет, и лук – с нами. И мы – с луком. С луком всё вкусно.
Иногда что-нибудь нужно перепаковать, сделать из двух, например, грузовых мест – три, чтобы облегчить делёжку груза. Бывалые тропяные, которым уже по 12-13 лет, заранее присмотрят себе грузы, которые лежат на грузовой площадке и могут даже договориться – кто что возьмёт. Они же позаботятся о новичках; особо ретивых, взваливающих на себя слишком много – остудят, переведут идейный подход к тасканию груза в конструктивное практическое русло. Со мной советуются редко, знание о грузе находится в глубине самой группы с 1968 года, передаваясь из поколения в поколение. Взять на себя слишком много – ошибка, которую лучше исправить в самом её начале, что и происходит.
Все учатся группироваться для работы с грузом и его доставке. Нет согбенных спин и ненадежных опор в собственном теле.
Перегружаться – не только опрометчиво, но и неприлично. При этом недогрузиться может каждый, это нормально. Если же после полной загрузки остается невзятый груз – его возьмет взросляк или нужна вторая ходка на сколько-то человек. С несколькими ходками («грузовыми челноками») идет, например, заброска Базового лагеря, для которого все нужное за один раз не перенесёшь. Так же происходит и «свал» – экспедиция закончена, тропа сделана, лагеря уходят, «сваливают», выносят груз.
На месте, которое мы покидаем, обязательно работает специальный «последний глаз». Он внимательно и непредвзято осматривает покидаемую территорию и, бывает, находит много интересного. Например, забытые в ручье ложки на всю группу.
(Ложки у нас стальные, в ручке у каждой круглое отверстие, позволяющее все ложки держать на одном штыре (палаточном), что удобно.)
Груз бывает «охранный» – требующий бережного и деликатного отношения, например – аптека. Диспетчер по грузу уделит его размещению особое внимание. «Охранку» редко носят новички, «вес» и «охранка» – это репутационные принадлежности бывалых.
«Вес» – то, что имеет большой вес и малый объём. «Объём» – то, что имеет большой объём и малый вес.
«Объём» группа постарается отдать младшим, друзьям с проблемами физического развития, девочкам и тётенькам. Ладно уло-;
женные и ровно застегнутые стариковские рюкзаки, стоящие в ряд, производят впечатление.
На коротких привалах ли, на ночевках перед выходом на маршрут, для посадки в автобус или поезд рюкзаки стоят в ряд – так удобнее.
Излишне говорить, что на рюкзаках Тропа не сидит. Сесть на рюкзак – моветон. Исключение составляет специальная зимняя укладка, когда часть рюкзака уложена как сидение. Зимой, как правило, некуда сесть в лесу, и тем более в поле или тундре. Только на рюкзак. На рюкзаках также могут сидеть «мамки»-девочки и самые младшие тропяные ребята. Это не одолжение какое-то и не «бонус», а результат нормального хорошего отношения. На рюкзак может присесть и приболевший, если он идет вместе с группой. Он будет полностью разгружен товарищами, и это не наказание, а естественная реакция на реальные события. Здоровый тропяной мужик лет с 8-9 на рюкзаке сидеть не будет. Не потому, что запрещено, запрета никакого нет, просто – не принято.
«Вес» в рюкзаке располагается ближе к пояснице, чуть выше неё, по центру. У рюкзака есть не только центр тяжести, но и желаемая ось тяжести, соответствующая каждому несущему груз опорно-двигательному аппарату. И центр и ось располагаются для каждого по-разному, ребята знают это и достигают в этом мастерства. Никого рюкзак «мотать» не будет, никто не идет сгорбившись и поддёргивая рюкзак повыше, или держась за лямки, всё выверено, всё красиво, целесообразно.
Редчайшая травма на Тропе – растяжение, подвывих голеностопного сустава. За сорок лет их было две или три. Каждая утренняя зарядка начинается с голеностопа, когда стоишь на одной ноге и вращаешь в воздухе другую. Голеностоп «просыпается», вспоминает свою высокую ответственность, держит себя в форме и на него можно положиться.
Ногти на ногах стрижем коротко, чтобы под ними почти не оставалось воздуха под кончиками, чтобы концы ногтей не «гуляли». Долгое время Тропа для ног пользовалась кремом «Эффект», но последние лет 20 перешла на пихтовое масло – оно, помимо всяких благотворных эффектов, не оставляет никаких шансов грибку стопы и ногтевому грибку. После перехода на пихтовое, обувь и носки напрочь перестали вонять, обувь стало возможно хранить ночью под головой – под полом палатки. Пахнущих пихтовым маслом Тропа называла «благоухахалями».
Чем дальше от цивилизации – тем больше возможность на привалах и на лагерях ходить босиком – это и здо;рово, и здоро;во. Обувь любим ту, которая «дышит», стараемся обходиться без пластика. Пластиковые подошвы вообще неприемлемы под грузом и в горах, только резина. Правильно обуты ноги – целее голова.
Под грузом идем в шерстяных носках, на нескользких подошвах. Носки выворачиваем наизнанку -гладкая сторона прилегает к стопе, шершавая изнанка хорошо контактирует с внутренней поверхностью ботинок. Ботинок – потому, что вряд ли нужно таскать груз в горах в кедах или тапочках – на мягкой подошве. Массаж «ладошек ног» полезен, но не в таком зверском варианте, когда, наступив на резкое препятствие на микрорельефе (например, острая грань камня) сваливаешься от боли, вместе с грузом. Оно надо? Подошва стопы уязвима для таких защемлений, их результат – хромота на 3 – 4 дня.
Когда идешь без груза – мягкость или жесткость подошв обуви некритична.
Броды на горных реках берем в ботинках на босу ногу. Перейдя брод и сняв рюкзак, вытряхива-;
ем воду из ботинок и возвращаем туда сухие стельки и ноги в сухих носках. О переправах скажу отдельно, подробно, если успею.
Груз во время брода поможет прочнее держаться на дне, особенно если вода выше колена. Я на высоких водах, идучи на другой берег крепить веревку, накладывал в рюкзак ещё пару больших увесистых камней, чтобы течение не отрывало от дна. Так и в жизни: если сносит течением, – добавь груза. Облегчение не всегда приносит облегчение.
Переправы груза по навесной веревке на Тропе стандартны, о них можно легко прочитать в специальной литературе по альпинизму и горному туризму.
Теперь мы переправились через реку, идем дальше и замечаем, что ноги у нас всё-таки влажнее, чем были до брода. Через четверть часа они высохнут, а пока нам важно не натереть водяных мозолей. В этом деле очень важны носки – в них не должно быть травмирующих швов и прочих похожих подарков галантерейной промышленности. Минут через 15-20 после брода стоит сделать привал с полным разуванием и осмотреть места возможных потертостей. Если они наметились – лучше задубить кожу любыми аптечными и подручными средствами, но стоит знать, что потертости на ногах возникают не столько из-за попадания воды снаружи, сколько из-за нарушений водно-солевого режима. Не пейте воду на коротких привалах – вот главное лекарство.
На Тропе вообще мало кто пьет воду. Чай, компот, кисель, какао – да. Вода – нет. Поэтому потертости у нас – редкость, как и «вспотеть». Тропа потеет весьма умеренно, а уж сырые розовые туристы, пыхтящие вперед и вверх, – вообще не про нас. Мы жилистые, костлявые и умеренные во всём, что может повлечь за собой водянистую кудрявость тела, рыжую его розовость.
На привале группа останавливается не снимая рюкзаков. Двум идущим впереди помогут снять рюкзаки те, кто идут в строю третьим и четвертым, снять рюкзак (и поставить его в ряд) – это забота для трех человек, а не для одного. И так далее.
То же и при выходе с привала. Человек «вставится» в стоящий на земле рюкзак, но поднимут человека с рюкзаком двое его товарищей, самому корячиться не придется. То же – при преодолении препятствий со ступенью вверх, там поможет идущий впереди.
Никто не работает с грузом рывками. Ни одного рывка по нескольку лет. Потом какой-нибудь новичок забудется и дернет. Не усмотрели. Не успели.
Если можешь самостоятельно присесть и встать с рюкзаком три раза – неси его хоть на край света, это нормальный для тебя груз. Вода из водянистых блондинов выходит напрочь недели за две, потом проблем с потоотделением и одышкой нет, но внимательно смотрите на круги под глазами – они всё расскажут о работе связки «сердце – почки» и это даст возможность избежать неприятностей. Но смотрите и на типаж вообще – странно было бы думать, что все китайцы больны желтухой, а у всех сомалийцев проблема с надпочечниками.
Пушкин, однако, был рыжий. Даже Кипренский об этом маленько проговорился. Пушкин регулярно бывает на Тропе, но, как настоящий дух, не оставляет материальных следов. Существительные существ, суффиксы ветров и апострофы камней существуют так, будто не залетал к нам никакой Пушкин, но мы-то знаем, что все они – его работа. Не прячься, Пушкин, выходи! Автора! Автора! Мы – тропяные вьючные животные, жаждем легкого;
твоего дыхания, когда идем под грузом.
Морально-волевая и эмоциональная выносливость так же важны при переноске груза, как физические кондиции. В нашем грузе никогда нет ничего лишнего, только нужное. Лев Николаевич Толстой ходил по аллеям босой не по странному стечению обстоятельств, а вопреки Софье Андреевне, которая хранила дворянскую честь. В детстве все мечтают о Тропе и детство иногда продолжается всю жизнь. Тропы бывают разные, особенно несостоявшиеся. Не все из них – пионерские лагеря имени товарища Сизифа. И межотрядные соревнования по привесу идут не везде. О чем это я? Забыл уже.
А, – вот о чем. Чтобы отнести свой крест на Голгофу, нужно иметь навыки обращения с грузом и физическую подготовку, которая начинается с вращения голеностопа с полной нагрузкой и на всю амплитуду.
Движение в подъем с грузом – важнейшая часть человеческой натуры, сущности, предназначения. Человек, надежно спрятанный от возможности чрезвычайных ситуаций в его жизни не перестаёт быть человеком. Груз бытия не только необходимое условие жизни, он – сама человеческая жизнь.
Почти ничего не знаю о детстве богов. Это непозволительно, подскажите кто-нибудь – где читать. Подскажите кто-нибудь, пожалуйста. Для меня это важно. Боги хорошо относились к детям и особо их отметили. Мне очень важно понять как они относились в детстве к себе. Кроме того, я спросил бы – имеют ли океаны в себе отдельные капли, или их имеет только дождь? И ещё – легко ли в раю? Если там всё легко и всего много, – мне туда не надо. От вечного досуга я сойду с ума, я хочу работать. Нести груз.
; ; ;
[можно ролик «Четвертая ходка»]
«Хачюльник» – невидимый вырост на теле в форме любительской колбасы с толстыми губами на конце.
Хачюльники легко отпадают от тела, когда в них отпадает необходимость. Отпавший хачюльник подлежит обязательному захоронению в специально отведенном месте, обычно – за поленницей.
Хачульники днем и ночью могут носить гости Тропы, а с 8 утра до 21 часа – тропяные возрастом до 6 лет.
См. «Словарик Тропы».
; ; ;
Я никогда ничего не «подбирал» на клавишах. Музыка была внутри, кисти рук устраивались на кончике души, притянувшейся к инструменту, всё игралось сразу, пальцы выполняли на клавишах чувства и ощущения и это было легко – думать не требовалось, только чувствовать и ощущать. Это и было для меня «думать». Чувства согласовались не со словами, как у нормальных людей, а с нотами, аккордами, вязью мелодий.
Через 10 лет наш басист Витя Маркевич назовет меня «кладбищем тем».
Я был мал, не сильно начитан, знал мало слов, но у меня были клавиши. Извлекая звуки из старинного трофейного пианино «Кнабе Таль» я таким образом «думал», решал проблемы, находил выход или нежился под услышанными солнечными мелодиями. Всё лунное и холодное мне давалось плохо, я не понимал его потусторонние кошачьи глаза и обращался к нему редко, только в минуты синей печали.
Нот я не знал. Мне были известны названия клавиш, но не боле. Какой-нибудь «доми-;
нантсептаккорд» я не мог не только выговорить, но даже и представить.
На клавиши не смотрел, мне было одинаково – вижу я их или нет. Мне завязывали глаза, но я играл то же и так же – руки сами знали куда идти и что делать и всегда по клавишам попадали точно. Мне казалось, что клавиши расположены внутри меня, я же не думаю о том, как стучит сердце – оно стучит само.
Потрясением была игра Билла Эванса на магнитофонной ленте у дяди Паши. Даже не потрясением: я мгновенно нашел себя и притих. Потом мне всегда казалось, что клавиши у него расположены как и у меня – внутри. Это был мой музыкальный язык, я понимал где и как он страдает и всегда старался поддержать его сочувствием, пониманием, братской (жутко сказать) поддержкой. Мы разговаривали заочно, я понимал, что он не слышит меня, что мои клавиши примитивны, но тут же я был уверен, что он меня слышит.
Эванс не был для меня кумиром, у меня вообще неважно с кумирами, скорее он был близок мне как музыкальный родственник, говорящий со мной на одном языке.
В школе меня тогда года два звали Шапе;ном, а когда я вылупился в 10-м классе играть с лабухами, они назвали меня «Эванс» и от этого было тепло и грустно, будто я опять думало своём неродившемся Братике.
Бывало, я хулиганил на клавишах, легко сплетая неприкасаемые советские мелодии с частушками, аргентинским танго или оперными страданиями воображаемого оркетра.
Со своим «Кнабе Таль» я расстался в 1987 при переезде в Туапсе: пианино было не покупное, а из «Музпроката» в Лиховом переулке и подлежало сдаче обратно. Выкупить его не разрешили, пришлось расстаться, но подаренный мне мир на кончиках пальцев, где с мирозданием соприкасается душа, остался навсегда – я и нынче перебираю в воздухе пальцами, ища клавиши, которые звучат изнутри наружу.
В1966, понимая, что рояль по горным тропам катать трудно, я взял в руки гитару и даже сам изобрёл себе старорусский строй, но играть на ней так и не научился. Гитара была не моим инструментом, я не мог ею разговаривать с людьми, поэтому к аккордам пришлось приделывать слова и эти «бутерброды» нечаянно оказались песенками.
Возможно, лет на сорок раньше, я стал бы неплохим тапёром, сопровождающим фортепьянными рыданиями немые фильмы, но когда я родился – таперы уже вымирали от проблем с фронтом работ, а кино стало звуковым и поднимало производственно-нравственные проблемы, на фоне которых счастливым исключением выглядели «Весёлые ребята» с утесовским джаз-оркестром и «Серенада Солнечной долины» с оркестром Глена Миллера.
Клавиши били молоточками по струнам, а к струнам были привязаны путеводные нити, уходящие далеко за всякие пределы: кончики пальцев соприкасались со вселенной, со всем мирозданием, где каждая тема была внутри гармонии, сердце равнялось по путеводным нитям и билось ровно, далеко согревая вверенный мне участок вселенной.
Самым трудным было сфальшивить, шутя или хулиганствуя. Нарочно сфальшивить не получа-;
лось, а делать это специально – я не знал как.
Человек жив, пока звучит его внутренняя мелодия, но если она высохла и погасла – не ищи человека, даже если он еще двигается и дышит.
Первой мелодией, проникнувшей глубоко внутрь и ставшей основой взаимоотношений с миром, стала для меня «Колыбельная Птичьей Страны» («Острова птиц») Джорджа Ширинга, слепого пианиста, которого я услышал в десять лет. Десять лет – это очень много, я не понимал, как мне удалось их прожить без этой мелодии. По вкусу она напоминала вкуснючий суп из луковицы, морковки и двух картофелин, который волшебно готовила мама-бабушка Татьяна Андреевна. Это был всемирный суп, в него помещалось всё: оно подразумевалось, следовательно, существовало. Прошлое становилось незыблемым, настоящее скользило как патефонная игла по пластинке, а будущего вполне хватало на самую интересную жизнь. До того мгновения, когда игла соскочит на последнюю, бесконечную, замкнутую бороздку, была куча времени, начиненного приключениями, открытиями и моей нужностью в мире.
Потом пластинка несколько раз разбивалась, не переставая играть, крутиться и нести на себе иглу настоящего. Она крутится всегда в одну и ту же сторону и не может крутиться обратно. Не умеет. Не хочет.
Обратного звука я по уши наслушался в монтажной на ГДРЗ. Он интересен первые два раза, потом – утомителен и нелеп. Поэтому ничего нельзя повернуть вспять, – оно будет утомительным и нелепым.
Володя Петров вдруг заиграл «Колыбельную» на фестивале в Ульяновске в 80-х. Редко в жизни я чувствовал такую благодарность, как тогда.
(Владимир Петров и Александр Деревягин – мои Биллы Эвансы авторской песни. Они – родники, в них живут истоки Тропы, её нечаянность, искренность и открытость.
Светла их боль, и это так знакомо.
Созвучно.
На кончиках пальцев.
; ; ;
– Миха – хороший мужик, – сказал Килька на разборе про десятилетнего Миху. И добавил:
– Только он не говорит, а квакает.
Миха долго смотрел в костер, потом сказал:
– Да, я квакаю. Но важно ведь не то, что я квакаю, а что я квакаю.
Килька с этим согласился, и разбор двинулся дальше.
– Сегодня мы набрали почти полный кан ежевики, – сказал Валерик. Но пока мы его донесли до долины, в нем осталась половина.
Все затихли и уставились на меня.
– Кан несли в рюкзаке? – спросил я.
– Да, – сказал Валерик.
– По дороге рюкзак открывали?
– Да. После подъема, на перевале мы решили съесть по пять ягод. У Костика были чистые руки, он открывал. Там было уже поменьше. Но нормально.
– Мало стало после спуска? – догадался я.
– Да. Уже здесь открыли, а там меньше стало.
– Она утрамбовалась на спуске, – объяснил я. – Между ягодами был воздух, и они придвинулись друг к другу поближе. На спуске, когда приземляешь шаг, каждая ягода весит чуть больше и стремится вниз.
– Мы завтра полный наберем, – сообщил Валерик. – Мы теперь знаем – где много.
Это был намек на ненормативный расход сгущенки. Ежевика со сгущенкой – национальное тропяное блюдо в августе.
– Договаривайтесь с завпродом, – сказал я.
– Юр, – сказал завпрод, – там уже все распределено по дням, лишних только две тушенки и завтрак туриста.
Жилистый и костлявый завпрод Буш всегда хорошо смотрится в полной снеди продуктовой палатке.
– Может, в манку по одной класть? – спрашивает Костик. – Народ, поедим пару дней манку пожиже?
– Поедим! – вдохновенно отвечает народ.
– Как соберете ягоды – подходите, – говорит Буш. – Одну банку снимем с манки, а вторая у меня есть в запасе, от разведки осталась.
Миха встает и уходит на полянку союза писателей. Группа спокойно ждёт его, разбор взял паузу. Килька поправляет дрова в костре, в иссиня-черное небо взлетает сноп искр. И ровное пламя сменит перебегающие языки. Тропа всегда и везде будет ждать одного человека, уклад: семеро одного ждут.
– Миша – хороший товарищ, – говорит Маринка. Ей тоже десять, но она выглядит на все тринадцать, и малыши тянутся к ней как к маме или старшей сестре. Она так себя с ними и ведет – опекает, что-то штопает, успокаивает разволновавшихся.
– Он не квакает, – продолжает Маринка. – Так артисты в фильмах говорят. Мне приятно его слушать.
– Мне тоже, – кивает Килька.
– И мне, и мне, – несётся по кругу. Миха смотрит в костер, отражая в глазах его ровное, надежное свечение.
– Вот, я видела кино про Каннский фестиваль, – говорит Маринка. – Там все говорят как хотят.
– У нас тоже есть каны, – говорит Полкан.
– Значит в субботу вечером устроим канский фестиваль, – говорю я. – Сегодня четверг.
– А чем снимать кино? – спрашивает Полкан.
– А не надо снимать, – говорю я. – Главное его показать. Вот и экран уже готов (показываю на прямоугольник из двух стволов и толстой поперечной ветви. – Двадцать-тридцать секунд, и фильм готов. Живьем.
– А про что? – интересуется маленький Динь.
– Про что захочешь, – говорю я. -Каждый может снять фильм и любого пригласить участвовать в нём.
– Там такая ковровая дорожка была, – продолжает Маринка. – Костюмы у всех такие…
Я думаю, как самодельную модель каннского фестиваля сделать информативной, в игре рассказать – что там происходит, ищу аналоги действий и смыслов.
– Нам нужны будут двое ведущих, – сообщаю я Тропе. – Мальчик и девочка. Без них всё развалится.
– Вот, Миха пусть будет, – предлагает Буш.
– Да, Миха будет, – поддерживает Круг. Динь уже доволен и аплодирует Михе. Миха раскланивается сидя, по кругу гуляет ветерок одобрения.
– А девочка? – спрашиваю я, глядя на Миху.
– Ну, Маринка же видела про это кино, может, пусть она и будет? – спрашивает Миха.
– Маринка и Миха! – одобрительно шелестит по Кругу.
Это 1974 год, урочище Пасека под Пеусом, Тропа вновь обретает себя после разгрома Союза Отрядов в 1972 году. У нас еще нет видеокамеры, она появится в конце 1994, есть гремучая как швейная машинка 8-миллиметровая кинокамера «Экран» и старенький «Кварц».
– Успеете до субботы? – спрашиваю я. Начнем в девятнадцать сорок две, после ужина.
Килька с Валериком уже обсуждают жестами что-то ковбойско-пиратское. «Великолепную семерку» видели все.
– А сами они будут? – спрашивает Динь.
– Кто – что? – не понимаю я.
– Миха и Маринка.
– Конечно. Сами объявят и сами покажут.
– А можно и режиссер и участвовать? – спрашивает Костик.
– Конечно, – киваю я. – У нас будет шестнадцать фильмов. Чтобы их посмотреть понадобится минимум шестнадцать ;
минут. А еще ведь выход по ковровой дорожке, и прочее…
– Килька – хороший парень, – продолжает Миха круговой разбор. – Я пойду с ним в разведку.
Килька сидит застывший, как изваяние, бронзовый в свете костра.
– Килька ничего мне плохого не сделал, – говорит Валерик.
– А хорошего? – спрашивает Ленка.
– Киль, пожалуйста, не зови меня «мелким» – спокойно просит Динь. – Здесь маленьких нет.
Килька кивает. Здесь действительно нет маленьких. И больших.
– Извини, – говорит Килька Диню. – Это была школьная привычка.
Круг одобрительно выдыхает.
В 70-х мы еще те, шестидесятнические. Государственные похороны целомудрия и порядочности еще не произошли. Охрана этих двух ценностей присуща Тропе во все времена, но тогда, на поляне они были нормой, а не заповедным исключением. Впрочем, в Тропе они так и остались нормой, она сохраняла их все свои сорок лет, обороняясь от дураков и остолопов.
– Я сразу догадался, что это не люди, – продолжил Килька рассказ про ежевику. – Люди так ровно отъесть не могут.
Завтра – учебный день. Инструктор Володя с турбазы «Туапсе» приведет к нам на поляну человек тридцать взрослых людей, и ребята будут учить их ставить палатку, разжигать костер, укладывать рюкзак.
Пожилая супружеская пара, приехавшая по путевкам из города Бодайбо на Кавказ, будет умиляться на тт, как «дети все делают сами». На годы они станут нашими далекими друзьями.
Инструктор Вова называет всех своих плановых туристов «бабки, тряпки и корзины». А к самой осени на Пасеке появятся растерянные обезьяны, вдруг переселенные в лес из Сухумского обезьяньего питомника. Их зовут павианы-гамадрилы, в стаде 60-70 человек. К осени я уже провожу тропяных и вернусь в лес к обезьянам, чтобы лучше понимать людей.
На завтрак в пятницу манка полна сгущенки, никакой недостачи нет. Я вопросительно смотрю на завпрода.
– Дятел подарил, – говорит он. – У него была.
Мелкий скандалист и придира Дятел Дима проникся духом каннского фестиваля и пожертвовал с барского плеча. Ему мама посылки шлёт. Нормально.
Тропу осталось работать метров шестьсот, август, мягкое золото Солнца, фруктарники, ежевика. Можно позволить себе на вечер отлучиться в Канны, в маринкины Канны, которые нельзя ранить дотошным знанием фестиваля, а только слегка дополнить, выстроить.
Знаю одно – будет очень смешно. Это не едкое хихиканье, а большой восторженный смех в игре взаимных открытий.
Ковровую дорожку сделаем из запасного полога, он лежит в грузовой палатке.
; ; ;
Тропа не потеет, у неё всё в порядке с водно-солевым режимом. Поэтому она пахнет земляникой, лесными орехами и молоком.
Откуда берется запах молока – я не знаю. Живое молоко для нас редкость, есть только живое и сгущёное. Парно;е бывает в альпике у пастухов, там же – сыр, арьян и творог. Пастухи нас любят, помнят и кормят. Мы отдаем им половину наших батареек для фонарей, но когда не отдаём – они нас любят и кормят так же. И мы их любили бы так же без всяких их угощений. В каждом из нас они быстро и легко распознают человека гор. Горный человек видит такого же издалека и узнает его по движениям, говору, манере общения, правильной увязке груза, свежести лица, по множеству других признаков. Горным человеком невозможно притворяться, им можно только быть. А уж если совсем далеко от вас идет человек – узнаете его по походке. Даже разные всадники в разных сёдлах покачиваются по-разному.
Встреча в горах родственных друг другу по стилю жизни поколений происходит не так уж часто, поэтому она – праздник.
Группы бывалых туристов мы часто встречали в 60-х, в 70-х на горных тропах преобладали любопытствующие люди среднего возраста, привлечённые лёгким доступом к природным красотам. В 80-х дети (наши) спасали заблудившиеся в горах мелкие группы туристов, массовый туризм сходил на нет. В 90-х пришло дикое судорожное освоение бизнесменами от туризма природных объектов. В 2000-х встретить людей, идущих по горам, стало практически невозможно. Они еще как-то кишат на освоенных природных объектах, но не более того. Культурно оставлены только очень старые кострища, на месте новых – безобразные помойки и порубки, которые ни одно земное существо себе не позволит, кроме человека.
Магистральные тропы зарастают, их ложе равняется с землей. Зачем идти, если можно доехать, или даже долететь? Поверхностно-потребительское отношение к природе появилось в непотребных «стройках века», изуродовавших Горное Причерноморье на тысячелетия.
– Ну что, – говорит мне пастух Витя. – Опять лишил детей счастливого детства?
– Мы сами! – защищает меня Серёжка.
– Сами, – ворчит Витя. – Вы сами обросли волосами! – Смеется. Огромные пастушьи овчарки ласкаются к нам. Дружественно тянутся в нашу сторону лошадиные морды. Все дружно признают в нас своих. Бывалая собака-пастух пристально вынюхивает килькину голову, потом подходит ко мне и зовет с собой. Показывает носом, тихонько скулит.
– Что там у тебя? – спрашиваю Кильку.
– Не знаю. Там шишка была. А теперь просто больно.
– Почему не говорил?
– Ну Юр, ну оно же чуть-чуть.
Я благодарю собаку и лезу разбираться в килькину голову.
– Мужики, на молоко подходи с кружками! -командует ребятам Витя.
– А мы? – тихо спрашивает Маринка. Мужики с кружками пятятся, освобождая проход лучшей половине человечества.
– Ягод много в этом году, – говорит Витя. – Наберите, потолкём завтра с молоком.
На Лагонаках есть все лесные ягоды, кроме морошки и клоповки. Витя говорит «Лугонаки», ему так удобнее, он из степных предгорий, там его станица.
– Тебя погода не ломает? – спрашивает он.
– Никогда, – говорю. – Чуять чую, но не ломает.
– Меня ломать стала, – вздыхает Витя. – Только если крепкого выпью (щелкает пальцем по горлу) – отпускает. Тебе сколько лет?
– Двадцать восемь, – говорю.
– Ну вот… А мне уже за сорок. А этому маленькому сколько?
– Скоро семь будет.
– Надо ж. Ладно как по камням ходит. Давай по стаканчику?
– Нет, – говорю. – Не принимаю.
– На работе? – спрашивает Витя.
– Вообще не принимаю, уже восемь лет как.
– Не хочешь, или нельзя?
– Не хочу.
– Пойдём, чесноку-луку дам вам на шулюм, – говорит Витя.
– Это очень хорошо, – отзываюсь я. – Мы уже неделю без них идём.
– Перец надо? – спрашивает Витя.
– Горошек?
– Да.
– Надо. У нас только молотый.
– А лаврика?
– Лаврушка есть, спасибо.
– Пилы у вас наведены в этом году? В прош-;
лом ножовки у вас тупые были и разведены криво. Я пацанов двоих учил тогда.
– Они и навели. Вон они оба, возле костра.
– Выросли, – говорит Витя. – Не узнать.
– Год прошёл.
– Чай сегодня наберите, – говорит Витя. – Завтра дождь будет.
Чай – это чабрец. Или чебрец. В степи он зовется тимьян и запах там у него другой – резкий, терпкий. Чабрец вкуснее всех чаёв вместе взятых. Душистый, ароматный.
Подходит Одноглазая лошадь, мы давно знакомы, она знает, что я люблю всех одноглазых, одноногих, одноруких, одноухих. Мы здороваемся, она шумно дышит мне в руки и ласкает их губами. Я даю одноглазой конфету «Дюшес», и она благодарно хрустит ею раза два.
Витя смотрит на нас очень серьезно, и вдруг говорит:
– Я понял, почему тебя дети любят.
– Почему? – кокетливо придуриваюсь я.
– Ты пахнешь нормально, – говорит Витя. Он очень серьезен, смотрит прямо в глаза и говорит с упором, будто сообщает важную тайну. Я отмахиваюсь. В этом мире все любят друг друга, а кто не любит – тот приболел. И пахнет от него этой самой болезнью во всех её проявлениях. У Тропы всё нормально с водно-солевым режимом.
По склонам плывёт волшебный дух чабреца, особенно ароматный перед дождем. Собаки ищут укрытие, не ложатся на землю под открытым небом. Звуки бегущих по камням пенистых ручьёв хорошо слышны издалека. Тепло. Сухие травы. За перевалом клубится гряда облаков.
«Будет ласковый дождь.» – сказал Брэдбери, но дождь бывает всякий. Палатки оставляем пустыми, ночевать будем в балагане, на коше. Пастухи уже раскладывают на нем матрацы, телогрейки, шкуры. Это для нас.
– Оштен шапку надел, – говорит Витя. – Сильная непогода будет.
Подстилка пахнет деревенским домом, деревенским хлебом. Кто как живет – так он и пахнет.
Балаганы сделаны из дранки. Ветер разговаривает с этими самодельными дощечками и настойчиво приглашает их с собой. Дранка держится, прошитая сталистой проволокой и прибитая к четырем столбам серьёзными гвоздями. Крыша тоже из дранки, она уложена как черепица – для стекания воды. В балагане есть железная печка, она не обогревает помещение, но на ней можно готовить. Её используют в непогоду, когда нос на двор не высунешь. Похоже, сегодня так и будет.
– Шулюм поставь разогреть, пусть поедят, им теплее будет, – говорит пастух Миша.
Шулюм – похлебка из баранины с добавлением овощей и всяческих приправ. Баранина – местная, свежая.
Отара овец, блея и кашляя, устраивается на склоне вблизи балагана. Пастух Фёдор привязывает лошадей. Собаки в базе чешутся и немножко скулят. Баз – это низкая пристройка к балагану, тоже из дранки, для четвероногих. Над ним есть крыша.
Собак – пять, пастухов четверо, лошади три. Овец не счесть. Много.
Нас – восемнадцать. Шестнадцать ребят и мы с Леной, вторым руководителем, опытной московской туристкой с офицерским планшетом на боку.
Еще не вечер, но быстро и сильно темнеет.
– На речке ничего не оставили? – спрашивает Витя.
– Нет, – говорит Полкан. Он отработал «последним глазом» – ничего не забыто, никто не забыт.
– Юр, а почему собаки не лают, – спрашивает Полкан. – Я не слышал, чтобы они лаяли.
– Это рабочие собаки, – объясняю я. Они будут лаять только если придет чужой. Волк, например, захочет подкрасться к отаре в пищевых целях.
– Они, значит, слушают, как мы?
– Да. И ухом, и носом. К тому же, это не комнатные собачки, которым надо все время привлекать к себе внимание.
В базу; уже несколько минут тишина.;
– Собаки отару оббегают, – говорит Сёма. – Я видел, они как будто считают овец.
– Работают, – говорит Полкан. – Они и нас посчитали, когда мы подходили. Им главное чтобы никто не отбился.
Помолчали, и девятилетний Сёма сказал:
– Я никогда не отобьюсь.
– Полное лесное имя Сёмы – Семен Михалыч. Так звали полководца Будённого – Сёма брал все препятствия кавалерийским наскоком и внизу его звали Алёша. Лесное имя он получил после мужественного сражения с осами, когда он нечаянно разворотил осиное гнездо вблизи Базового лагеря.
– Смотрите, – позвал Чушка, – воюет как на коне скачет! Беги к нам, Буденый!
– Семен Михалыч, – подсказал Василёк.
– Во, точно, – сказал Чушка. – Конармеец.
Больше десяти осиных укусов – опасно, Семена Михалыча отбили у ос и положили на места укусов салфетки с травяным настоем.
– Чушь! – сказал Чушка. – Эти осы никакой пользы не приносят, только ползают по сливам.
– По каким сливам? – спросил Василёк.
– По спелым. Ты сливу – в рот, а там оса. Я три дня вот с такой губой ходил.
Чушка показал размеры губы. Размеры были чудовищны, часть их терялась за горизонтом. Сёма посмотрел на него сочувственно и придвинулся поближе.
– От них еще насморк, – сказал Сёма.
– Не, – возразил Василёк. Это ты ревел.
– Я?! – удивился Сема и снова все немного помолчали. Какая-то птица раскричалась в кроне, как торговка на базаре.
– От гнезда отвлекает, – сказал Василек.
– Чушь! – сказал Чушка. – Мы же никуда не идём. Чего ей отвлекать-то?
– Сёмка за всех уже прошёлся, – сказал Василёк. – С запасом. Чушь, ты крылья поднял?
Крши палаток немного выступают за их пределы и похожи на крылья. Они так и зовутся. Чушка с Васильком – дежурят, их задача – всех накормить, отработать посуду, вынести на сушку спальники, приподнять крылья палаток и углы пола для просушки.
– Да, – говорит Чушка, поглаживая коленку, – Я поднял крылья и улетел в небо.
– Как же я один теперь обед сготовлю? – сокрушается Василёк.
– Не-е, – говорит Чушка. – Я уже вот вернусь и пойду за водой!
Чушка хлопает себя по коленке и идет за водой. Я копаюсь в «ташке», это полевой телефон. Лепесток у батарейки КБС обломался, и я пытаюсь восстановить контакт с помощью кусочка фольги. Чушка гремит каном на водозаборе в ручье. Я всё везде слышу. Будет надо – стартую моментально. Это привычное состояние взросляка на Тропе, оно не требует никакого дополнительного усилия. Обыкновенная постоянная готовность к бегу пополам с включенностью в происходящее. Чушка наберет воды и переступит в начале обратного пути косой скользкий ствол на склоне. Он его обязательно переступит, а не наступит на него. Тропа умеет переступать поперечные препятствия. Падение человека вообще редкость для Тропы. Я сам падаю не чаще одного раза в пять лет. А уж срубиться с какого ствола – вообще моветон. Как потом людям в глаза смотреть.
Часто у нас падает Чебураня, он человек мягкий и бархатный, приземляется всегда хорошо. Внизу его зовут Мишкой. К августу все начинают падать редко, Тропа сменит ему имя. Оно всегда должно нравится имяносителю, то, что не нравится – можно мигом отменить и все быстро узнают об этом и никто не вспомнит.
Когда человек пробует стать иным, новым, он спрашивает у группы своё новое имя. У него – нового – другой взгляд, другое поведение, даже походка меняется. Примерил себя иного, – понравилось – оставайся ;
в нём, а группа выберет из множества словотворческих приключений твоё Новое Имя.
… Ночью нескольких овец побило градом, он был крупный и резкий. У одной собаки утром был красным один глаз, и она старалась стряхнуть его лапой. Всем им пригодился стрептоцид – порошок из нашей аптечки, а некоторым и другие лекарства. Все занялись лечением четвероногих друзей и упустили гречку – она подгорела, но не очень – съели.
Скоблить дно кана от подгара захотели сразу четверо – это почетная и престижная работа на Тропе. Начал отчищать Ошик, но вода в ручье была ледяной и вскоре его сменил Гелька. Чумазый Ошик припал греться к железной печке и на всякий случай получил втирку пихтового масла в ладони ног, кружку горячего чая и мой свитер из собачьей шерсти из города Новосибирска. Получив на опихтованные ноги пару сухих шерстяных (верблюд) носков, он разрумянился и вскоре попросил чего-нибудь холодненького. Гелька оттирал днище возле балагана, вдали от ручья, нагрев воду в кане на железной печке.
– В магазин поеду, – говорит пастух Витя. – Вам надо чего?
– Нам бы сахару кило четыре, – говорит Лена. – Шакал съел.
Перед подъёмом на плато ночевали в роскошном лесу, ночь теплая, народ попросился переночевать без палаток, и я разрешил (это мой сегмент ответственности в походе). Кот (Серёга) растянулся вдали от костра, подложив под голову мешочек с сахаром, килограмма четыре. Утром сахара под котовой головой не оказалось, зато в мешке была дырка.
– Юр, это шакал? – растерянно спросил по-турецки сидящий удрученный Кот.
– Шакал, – подтвердил я. – Лучше корми кого-нибудь другого, шакал добра не помнит.
– Угу, – мрачно согласился Кот.;
– Финита дольче вита, – сказал Чушка.
– Обучим котов ловле шакалов, – предложил Стрелец. – А то – всё мыши, мыши…
Все согласились, но я сказал:
– Дети, урок окончен.
На Кота было больно смотреть, он переживал общий сахар. Говорить на эту тему дальше было лишним.
– Дети, – заворчал Чушка голосом Бабы Яги. – Как тяпкой тяпать, – так мужики, а как вкусненькое – сразу «дети, дети»…
– На, – протянул ему Василек свою карманную конфету «Барбарис». Карманная конфета есть у каждого, чтобы её можно было съесть когда хочешь.
; ; ;
Чебураню били смертным боем в его родной школе, иногда по несколько дней подряд. Не за подлянку какую-нибудь, ничего заподлянского в нем не было, а за безответность и непохожесть. Побои он воспринимал внешне спокойно, как дополнительный школьный урок, который надо отбыть. Может быть, сильно ударили по голове – он будто знал свои глаза и руки, но не чувствовал ступни, они жили отдельно и были похожи на задние ноги мягкой игрушки. Голова его вместе с руками часто устремлялась вперед, а ноги, которые ниже колен – тормозили, он летел носом, но всегда, слава Богу, падал мягко, ни разу особо не поранился и не ушибся. Молчаливый, не толстый, но и не худой, со спокойными глазами и прохладной кожей, он никак не мог вылезти из обреченного состояния изгоя, мальчика для битья из школьного двора. Это состояние залипло в нём и бывало трудно сказать, знает ли он что такое страх и бесстрашие, где он выполняет работу из опасения порицания, а где по движению души. Прохладная кожа не мешала ему быть улыбчивым и добрым, тёплым человеком, но грусть всегда держала его в своих хитиновых лапах и не отпускала ни на миг, даже во время веселья. Ещё совсем маленьким он перенёс тяжелое заболевание почек и время от времени страдал ночным энурезом.
Он никогда ничего не просил и не выказывал никаких больших желаний, – просто жил среди нас, коротко выступал на разборах и никогда не жаловался на трудности.
Чебураня приоткрылся немного, когда слушал песню. К нам в лес под Москвой приехал замечательный исполнитель авторских песен Толя Глыбин из Воронежа. Мы сидели вокруг костра в заснеженном лесу, Толя пел песни, и, когда он запел:
«Дело тут не в любви,
Просто надо уехать.
Просто надо забыть хоть на год –
Что к чему…»
Это была песня Володи Каденко, Чебураня широко открыл глаза, приоткрыл рот и перестал моргать. Заморгал он к концу второго куплета, – из его глаз текли беззвучные слёзы. Лисенок, сидевший рядом с ним на бревне, молча просигналил мне вопрос «Что делать?» Он показывал на Чебураню, встревоженный, готовый придти на помощь. «Ничего не делать» – попросил я жестом.
Если кто-то ещё заметил чебуранины слёзы, тот об этом не сказал. В перерыве песенного вечера Лисенок подошел ко мне, спросил «Чёй-та?» и потерся носом о мою штормовку. «Не знаю» – честно сказал я и попросил: «Лис, посиди с ним рядом опять». «Конечно», – кивнул Лисёнок.
«Пристроились в кильватер мы
К ходкому купцу», – пел Толя пиратскую разудалую песню. Чебураня слушал, казалось, безучастно, глядя в костёр. «Резонанс» – стукнуло мне. «Он не резонирует с окружающим миром , ;
хотя вовсе не аутист. В чем дело, – в сигнале внешнего мира, или в среде, которой Чебураня является сам?» Полная адекватность Мишки в комплекте с полной безучастностью выглядела странно, неуютно, необъяснимо. Это даже не безучастность, – Чебураня всегда моментально мог подать руку покачнувшемуся, придти на помощь в сложный момент, ловко уклониться от спружинившей ветки.
Я кивнул Лисёнку и показал, что нам с ним надо поменяться местами. Сделать это нужно быстро, в коротком перерыве между песнями; Тропа не разрушает песню движением. «Во время исполнения музыкального произведения нельзя передвигаться по залу», – говорила учительница пения.
Мы успели. Я сел справа от Чебурани и потихоньку выставил левую руку ладонью вверх. Через минуту Чебураня заметил её и стал рассеянно поглядывать на мою открытую ладонь. Ещё через пару минут он коротко вздохнул, рывком вставил свою кисть мне в ладонь и плотно сжал четыре моих пальца. Я положил свободный большой палец поверх его руки – ответил на рукопожатие, которое сам выпросил. Это была моя левая рука и чебуранина правая.
Разжал пальцы он только тогда, когда пришла моя очередь браться за гитару. Несколько недель Чебураня владел моей левой рукой, отвергая правую, плотно и цепко захватывая левую – своей правой. Это был его законный кусок меня, причём он не рассматривал меня или мою руку как добычу. В лице его ничто не менялось. Ему важна была не моя рука, а контакт с ней. Когда я шутя засунул между нашими ладонями карманную конфету, Чебураня хихикнул, развернул ее и вставил мне в рот, а бумажку положил к себе в карман. Он так сказал, что ему от меня ничего не надо. Кроме меня. Когда гитара снова пришла ко мне по кругу, я поставил на свою левую левую чебуранину и мы вместе полетели по грифу, а он пустой правой ладонью рефлекторно хватал воздух – не отлучался от меня. Ему было важно не отлучаться. Не терять. Несколько раз он хотел упасть с моей левой, но я удерживал его, оставляя свободным. Хочешь – падай, но мне с тобой нормально.
С этого началась наша бессловесная дружба с Чебураней, в которой мы, безусловно, глубоко и мгновенно понимали друг друга.
Олимпиада 1980-го разъединила нас – меня вычистили из Москвы в 1979-м, а вернулся я в 1982-м. Я не нашёл Мишку. Их старый деревянный дом в овраге снесли, остались только большие подгнившие деревяшки в траве. Я ходил по траве, старательно переступая скользкие деревяшки и косясь на новые девятиэтажки над оврагом. Знакомый пёс, похудалый и облезлый, выскочил откуда-то из деревянных развалин, ткнулся в меня носом и завилял хвостом.
– Привет, – сказал я. – Ты не знаешь – где наш Чебураня? Спокойный такой, с ямочкой на щеке. Помнишь?
Пёс молчал.
– Ищи Чебураню, пожалуйста, – попросил я.
Пёс стал вынюхивать траву, но тут же сел и, глядя на меня, с присвистом зевнул. [ролик «Зима»]
; ; ;
* * *
Мне всё равно, как оценивает социум полезность для себя того или иного ребенка. Один для него – ум, способный утечь за бугор, и его надо приручить, чтобы он обслуживал свой, а не чужой социум. Другой для него – балласт, достойный животного содержания в каком-нибудь пожизненном интернате для хроников.
Да, мне было бы интересно работать с «одарёнными детьми», но сама постановка вопроса о том, с кем лучше работается – относительно детей смотрится подленько. При этом я говорю только про свой створ работы и не посягаю на при
тяжение узких специалистов к узкоспециально одаренным детям.
Детей, да и людей, не бывает первых и последних, но каждый из них может оказаться крайним, очутиться на краю. Это и есть мои дети – крайние. Любые, – но в сообществе с разными, с иными, с центровыми, благополучными.
Я могу быть тысячу раз неправ в такой неразборчивости, но – не отступлюсь. Я буду самым естественным образом дружить и с детьми мейнстрима, но с пользой для крайних детей. Кто-то говорил про экстремальную педагогику, она и есть действа с крайними детьми, а они – любые дети в крайней ситуации, хоть затяжной, хоть срочной.
«Обыкновенное чудо» рассказало нам про волшебника, который опоздал, отвлекаясь на череду крайних, которые его и задержали. Как врачу должно быть не важно кто его пациент, так и учителю должно быть все равно – кто его ученик, если этот ученик – на краю. Так работают спасатели, так работает Тропа.
Когда ты долгими усилиями приподнимаешь человека всегда лежачего на четвереньки, тебя легко обвинят в том, что он плохо бежит стометровку: никто не видел его в начале твоей работы. Поэтому по большому счету самый главный судья твоей работе – ты сам. Если ты сделал всё, что мог, – принимай хулу спокойно. Сам твой всяческий инвалид тоже может не понимать, что ты его приподнял, и выставит тебе счёт – не обижайся на него, а если тебе пришлось применять провокативные или хирургические методы помощи – просто умойся прохладной водой. Суди себя сам, никто не сделает это лучше.
; ; ;
Тропа, работа над ошибками. Ошибки делают все, потому, что все что-нибудь делают.
Вечером в круге у костра ты можешь поделиться собственной работой над своими ошибками, но можешь и привлечь группу, выслушать мнение взросляка, если причина какой-то твоей ошибки тебе не понятна.
Это не соревнование в самобичевании, это работа.
Особое внимание уделяем ошибкам, которые повторились. Тому, с кем это произошло, сочувствует вся группа, стремится помочь, некоторые говорят, что на таких разборах хруст мозгов перекрывает треск костра. Удачный разбор собственных ошибок кем-то из ребят группа отмечает гулом одобрения, а то и аплодисментами. Никто не станет разбирать чужую ошибку, если тот, кто ошибся, об этом не попросит. Просят часто – группа разбирается мягче, чем человек сам с собой. За ошибки Тропа не наказывает. Исключение составляют те, кто на Тропе не первый год, и если они сами попросили группу наказывать их за ошибки, или пользуются возможностью самонаказания, которое новичкам-первогодкам не разрешено укладом и обычаями Тропы. Они, правда, иногда делают это втихаря, без объявлений, но группа догадывается и протестует – скрыть на Тропе что-нибудь от группы невозможно – всё открыто, всё на виду, на слуху.
Ошибка – не вина, а беда, самой частой причиной которой бывает неопытность. Работа над ошибками – важная часть приобретения опыта и его осмысления.
;
В то же время группа всегда распознает те редкие случаи, когда у ошибки есть умысел. Если группа сумеет доказать умысел, то такая ошибка будет разбираться как проступок. Если же хоть у одного будет малейшее сомнение в существовании умысла, эта ошибка останется ошибкой.
Повторяю: детей нельзя наказывать за ошибки. Сама ошибка и есть наказание, другого – не надо.
Ребенок, живущий правильно только из страха наказания, обязательно сядет в тюрьму, когда этот страх ослабнет.
Тропа всегда милосердна к оступившимся, она даёт им шанс не повторять плохого. Но, если оно повторяется, – Тропа защищается отторжением злоумышленника. У него есть вся свобода, кроме свободы находиться на Тропе, в составе группы, в экспедиции.
Чтобы «заслужить» увольнение, надо совершить очень плохие поступки. Тропа относит к ним, в частности, крысятничество, умышленное нанесение существенного вреда живому существу, стукачество, предательство. За агрессию против беззащитного, малого, не могущего обороняться, будут самые строгие меры, если она перешла в физическую плоскость; если же агрессия была моральной, психологической – иногда возможны варианты, в зависимости от последствий и степени посягательства на честь и достоинство. ЧП (чрезвычайное происшествие) сразу останавливает все работы и все занятия на Тропе, пока ситуация не разрешится, пока она продолжает быть текущей. В время ЧП работает, скажем, только столовая и аптека. Все остальное – стоп. ЧП – большая редкость для Тропы, но – бывало. Один такой случай зафиксировала съёмочная группа фильма «Тропа» (ЦСДФ, реж. В.Орехов, автор сценария Н.Крупп). ЧП в сценарий не входило, как и все в нашей тогдашней жизни – мы просто научились не замечать камеру, чтобы киношникам было удобнее работать. Смотреть можно здесь: (ссылка на две части в Ютубе). https://www.youtube.com/watch?v=GG-xV0mgzak
Звук приподнят, в исходной копии он глуше. Фильм был задуман создателями как полнометражный, полуторачасовой, для него был отснят материал. Однако к 1988 году условия на студии изменились, и режиссеру пришлось смонтировать 50-минутную версию, а после и получасовую.
Озвучка мелодиями получилась случайно. Я ждал на студии небольшой досъемки моей «говорящей головы», оператор задерживался, и Орехов пригласил меня в большой зал, где никого не было, но стояли все инструменты большого симфонического оркестра. Орехов предложил мне поиграть – на чем захочу. Я выбрал челесту, клавесин и еще что-то, поиграл немножко, а звукорежиссер записал втихаря мои пробы незнакомых инструментов. Так в фильме появилась музыка – случайные наигрыши знакомых мелодий. Клавишами я побаловался всласть, но исправить ошибки и вообще послушать что я натворил мне не дали, – звук пошел в производство.
Исправимость ошибок – ложь. Они все неисправимы и некоторые – критичны. Постараться их не повторять – вот в чем задача. Работа над ошибками это и умение носить их в себе, уже совершенные. Груз ошибок нелегок, но необходим человеку – не надо забывать их. Если только – совершённые в детстве и не наделавшие много бед. Но мы не знаем истинную цену своим ошибкам, ни детским, ни взрослым.
; ; ;
;
Материальная, интеллектуальная, духовная – три стороны Тропы, расположенные на одной и той же единственной поверхности.
Я повторюсь для догадливых и братьев-склеротиков: никакого «проекта Тропы», чтобы «воплощать его в жизнь» не было. Это была сама жизнь, которую не надо было никуда «воплощать».
Теперь я думаю: если бы я припёрся в какие-нибудь кабинеты с таким проектом, его и хоронить бы не стали, он просто перестал бы существовать, как «сверхценная идея», как набор невозможного, да еще и без внятных объяснений – как и почему всё это должно происходить. Мне тогда было 20 лет, впечатления умного человека я не производил и мало был похож на волевого руководителя, подчиняющего себе законы Природы и судьбы людей.
Простившись с детством в 14 лет, я осознанно просил его не уходить, унылость взрослой жизни казалась мне необязательной и слишком прохладной. Мне мечталось о горных тропах, вершинах, ледниках и скалах.
Глядя на стариков, я понимал, что их мудрость – это мудрость отчаяния и таких оглушительных потерь, которые мне еще и не снились. Я верил старикам, что молодая саранча сожрет и разрушит всё, что с таким трудом построили старые муравьи, но я сам был той саранчой в 20 лет и удивлялся, что слишком мало знаю о своих разрушительных способностях.
Тропа вообще не была проектом. Ни разу, ни секунды, ни миллиметра. Надо было всего лишь достать где-то три старые палатки и несколько списанных за ветхостью рюкзаков, всё это заштопать, починить и увести в лес пять десятков «трудных». Я видел, что они вовсе не трудные, у каждого – своя беда, свое одиночество среди непонимания окружающих. Я видел, что не нужны какие-то «меры воспитательного характера, а нужно по естественному движению души придти на помощь, успокоить и отогреть, вместе искать пути выхода из трудностей.
Воспитывать нужно было тех, кто детей в эти трудности загнал – в войну они отсиделись в тыловых складах и каптерках и теперь громче всех кричали о трудностях войны и прелести победы. Это была какая-то особая порода людей, заведомо и органично равнодушных к чужой боли, но дотошно пристрастных ко всему, что могло угрожать их благополучию. Вся страна, помню, дружно отреагировала на хозяйственника Огурцова в фильме Рязанова «Карнавальная ночь». Это была прекрасная работа Игоря Ильинского. Люди отторгались от огурцовых смехом, эти посмешища выводили на сцену и Аркадий Райкин, и Карцев с Ильченко, и Хазанов, но в жизни они плодились и плодились и заняли все места в идущих вверх социальных лифтах. От Швондера до полунинского «Низ-зя!» они всё время пытались взять власть и поставить на колени страну.
Вот и дошло до того, что Россию приходится поднимать с колен. Огурцовы пытаются сделать это сами, но получается у них плохо. Приподнимут с колен, а оно – лицом в грязь.
Они всё пытаются делать по своим понятиям, поскольку других у них нет.
Потому я и не пошел в середине 60-х служить, а отправился работать. «Собачки служат. Я – работаю» – звучали во мне напутственные слова Михаила Анчарова.
Поэтому я не полез никуда ни с какими прожектами. Послевоенные огурцовы в 60-х уже вошли в силу и начали править страной. Они сами производили внутри себя собственных холуёв и устраивали мир ;
по своему представлению о нём. Особенно дико это смотрелось даже не в многострадальной России, а в «странах «народной демократии», где идеологическая мишура не выдерживала никакой конкуренции с вековыми традициями. Туда, где страны пытались придти в себя, огурцовы вводили танки. Они никогда не умели людей убеждать в чем-то и всегда пользовались своей палочкой-выручалочкой под названием «не хочешь – заставим».
Я тоже не хотел, и меня тоже заставляли. Одно время я легко оборонялся шутейным производством идеологической мишуры, а потом и вовсе ушел в лес, где швондерам и огурцовым нет никакого интереса кроме грибов, ягод и деловой древесины.
Каждое движение Тропы, каждая трансформация были естественными, их никто не придумывал, они возникали среди существующих обстоятельств и условий, с конкретными живыми людьми.
Мне зябко слушать о том, как соревнуются чьи-то планы по улучшению страны. В них опять подмена природных явлений административно-волевыми. Это не пойдет. После таких планов и улучшений образуются социальные, политические и всякие другие пустыри, на рекультивацию которых понадобятся века или больше того. Тыловое мурло расплодилось безмерно и обещает нам новые чудеса из папье-маше и хлорвинила. Но пока мы будем ждать и хлопать ушами, каждое отдельное мурло неплохо проживает свою жизнь, оставив нас лохами для своих детей и внуков.
Битком набитая огурцовыми власть – это даже не система, с которой можно бороться. Это бронированная человеческая пустыня, в которой бороться не с кем и не с чем, а станешь махать копьем – превратишься в смешного Дона Кихота, которому место минимум в дурдоме.
Мурло редко ходит в лес, это и обеспечило Тропе долгую сорокалетнюю жизнь. Теперь настала их злорадостная пора, и они снова рвутся владеть и управлять всем, что вырвалось из-под их контроля или выросло без него как хотело.
Смена элиты не изменяет систему, смена системы не изменяет элиту. Диктатура Огурцова и его подбрюшных огуречиков надежно защищена тем, что мы имеем дело даже не с ней, а с её изображениями. Так же успешно мы палили из рогаток по киноэкрану в джубгском клубе, спасая Чапаева. Экран был из специально купленной киномехаником в сельмаге простыни, мы своей стрельбой проделывали в нём дырки, и киномеханик шумно ругался, перекрывая звуки гражданской войны.
Гражданская война мурла с нами (не наоборот!) требует каких-то простых решений. Возможно – парадоксальных, эвристических, но оно того достойно. Ничего сложного в происходящем нет. Окончание этой «единственной гражданской» и поднимет Россию с колен.
Мы с мурлом никак не воюем, а только пытаемся обороняться. По сути это даже не война, а агрессия, механизм которой не прост, – он примитивен.
Нужна смена не элиты и/или системы, а смена самой парадигмы власти. Всё остальное – блуждание по кругу, где хвост виляет собакой, а жирный кот, сожравший сметану,;
всегда в недосягаемости, у него иммунитет.
Поэтому и Тропа.
; ; ;
Реставрация икон требует двух компонентов, один – агрессивный, нашатырь, другой – успокаивающий, останавливающий агрессию нашатыря, – растительное масло. В их точном чередовании – путь реставратора.
При реставрации личности нужно примерно то же самое. Мужской, отцовский нашатырь и женское, материнское подсолнечное масло. Собственно, это вся «методика», остальное – конкретные обстоятельства, которые ни в какую методику не загонишь. Всё, что ты реставрируешь – всегда штучно, эксклюзивно и в общем, и во всех своих частях. Твои нашатырь и масло – тоже имеют самые разные воплощения, но они всегда проще, чем объект – субъект реставрации. Они всегда должны быть настоящими, эти два компонента, в чём бы они ни выражались. Их имитация повлечет за собой имитацию реставрации, разрушение оригинала.
Ты не можешь реставрировать то, чего нет и не было. Придется браться за кисть и дорисовывать недостающее. Не можешь сам – позови Художника.
Дорисовывать, дописывать личность легко тогда, когда для этого есть пространство, а это бывает не всегда. Всякие гомеостазы и тезаурусы сужают рамки возможностей реставратора, вызывая у него сожаление и грусть, но не протест и – никогда – не аффект. В этом случае в союз к Художнику пригласи Садовника, который во внутреннем саду человека выведет и вырастит новые, компактные сорта совести, доброты и ответственности.
Размывая нашатырем «окошко», можно порой увидеть более древнее, а может быть и изначальное содержание человека. Есть люди, которые в детстве или позже наносят на себя один или несколько слоев позднего письма, это (нормальная) защита; натерпевшись, они имеют на это право, которое реставратор забирать не может, не должен. Да, эти люди проживают чужую жизнь, защитив свою небытием, но это их право, им не так больно (сначала), они «спрятались за ником» позднего слоя, даже если ранний был золотым.
Фотограф подскажет тебе, что передержанную в проявителе карточку не спасёт никакое отбеливание – гиперопёка и искусственное овзросление делает человека невнятным, там порой и реставрировать нечего.
Хирург подскажет тебе, что новые органы можно кроить, шить из частей старых – желудок из пищевода, например, а невролог разъяснит, что воздействие на какую-либо точку организма – это воздействие на весь организм. Впрочем, в этом вопросе лучше послушать Рефлексолога, но его нет в штате поликлиники, эзотерика несчастного.
Неплохо чувствовать и меру реставрации – точку во времени, когда нужно остановиться. «Не навреди» для реставратора до;лжно по умолчанию.
Папа Карло взялся реставрировать полено, и получился Буратино. Это говорит нам о том, что в реставрации большое значение имеет воля самого реставрируемого. Тайной или принудительной реставрации быть в нашем деле не может, да и качество её впрямую зависит от заинтересованного участия всех сторон. Для того, чтобы делать ;
что-то тайно и насильно существуют специальные большие организации, имеющие богатую историю, а наше дело – кустарное, для него и нужно-то всего немного нашатыря и чуть побольше подсолнечного масла.
Чуть побольше. [«Вершина»]
;
Слово «дети» на Тропе используется крайне редко. Такого самоназвания нет у нашего народа, не называют нас так и взрослые, в том числе в разговорах между собой.
Слово это давно опущено людьми туда, где живут дураки, слабаки и недотёпы. Тропа называет себя «народ», «мужики», редко «ребята». На лагере есть его «состав», в походе – «группа». Есть «братики» и «сестрёнки». «Детей» нет.
Взрослые, реализуя свой шовинизм, сами дискредитировали это слово, нарушив права детей называться детьми и с гордостью носить это звание. Бороться с таким положением было некому – среди детей большая редкость борцы за права детей. Дети просто этих прав не знают и вообще не догадываются, что они есть. Годами задвинутые под плинтус, под стол, под классное руководство и родительский произвол, они великодушно ничего не обобщают и протестуют только в конкретных случаях. Наша попытка создать в детдомах и интернатах оснащенные компьютером и советником детские правозащитные ячейки была сведена на нет, поскольку проект мы реализовывали при помощи ФИО (Федерация Интернет Образования, ЮКОС), а жить этому самому ЮКОСУ оставалось совсем немного. Проект назывался «Точка доступа»» и предусматривал для каждого детского закрытого заведения толковый компьютер с выходом в инет и в приложение к нему – инструктора-волонтера, умеющего организовывать правозащитную работу вместе с детьми.
По прошествии времени понятно, что проект «ТД» не мог состояться, но тогда мы были огорчены «стечением случайных обстоятельств»
Обращение «дети» носит на Тропе пародийную окраску и используется для того, чтобы посмеяться над собой вместе с детьми, смеющимися над собой, – над какой-нибудь нечаянной нелепостью собственного производства.
В словосочетании «беспризорные дети», однако, эти коннотации исчезают и воцаряются сочувственные, требующие деятельного участия взрослых.
Вообще, я заметил, что в словосочетаниях, с другими словами, «дети» теряют свой уничижительный смысл, даже «детская неожиданность уже почти не понос.
Это происходит не всегда, «детский лепет», например – синоним глупого выступления взрослых людей, что унижает лепет как платформу языка, да и как язык тембров и интонаций, вовсе обходящийся без слов. Разве мы не мечтали об эсперанто для всех? Междометия, идущие потоком, могут рассказать больше, если они еще не подкованы Левшой в слова. Гомон Тропы расскажет о событиях больше и точнее, чем словесное сообщение об этих событиях. То же – двор, школьная переменка, автобус с детьми.
Взрослый шовинизм произрастает из того, что ребенок не производит пищи, одежды и танков, он, в понимании взрослых, только потребляет материальное, поэтому он – никчемное создание, которое нужно потерпеть и можно не шлёпать, если оно не путается под ногами.
;
Посмотрите, с какой жадностью дети учатся что-нибудь производить, особенно – для взрослых, чтобы их отношение изменилось, чтобы заподозрить в себе человека.
Ты – заготовка, ты – болванка, полуфабрикат, из которого когда-нибудь-может-быть образуется человек, – говорят взрослые нам своим поведением.
Кто же захочет называться ребёнком? Кто захочет зваться «дети», чтобы оказаться в самом низу табели о рангах?
Такое гадкое отношение к ребенку бессовестно и нелепо. Никто не родился сразу взрослым, каждый взрослый произошёл из ребенка, родился из него. Можно ли так презирать и поносить своих же родителей? Впрочем, милосердие и порядочность – иные категории, нежели выгода и вульгарный «здравый смысл».
Не говоря уже о Любви.
Кроме того, без детей вы никогда не узнаете, что «от мятных лепёшек во рту сквозняк», а «у лысого голова босиком».
Про детский шовинизм я не слышал. Мне стыдно, что я взрослый.
; ; ;
[ТВОЯ НАХОДКА В НАХОДКЕ ИДИ ВДОЛЬ ЦОКОЛЯ
ОГЛЯНИСЬ]
; ; ;
Музыка Небесная хорошо была слышна и понятна в прошлых цивилизациях. Когда я говорю о Боге, то имею в виду вселенское сверхразумное существо, присутствие Которого для меня несомненно, очевидно. Из всех «измов» я выбираю космизм. В нём лежат ключи от многих загадок, в том числе и тех, на которые человечество не обращает внимания.
Трансляция Жизни не только ищет резонирующий материал, но создает его, является им. Человек способен чувствовать не только живое, но и сигнал, который его формирует. Это и есть Музыка Небесная, но я не настаиваю на таком названии, как и не знаю грани между живыми и не живым. Где проходит грань – не известно, но неживое молчит, а живое играет в Музыке Небесной.
Человек может выложить принимаемый собой сигнал на музыкальные инструменты, это будет считаться Музыкой Земной. Чем точнее трансформация сигнала в его звуковой «эквивалент», тем гениальнее композитор – у людей хорошее чутьё на истину. Музыка Небесная движет любым творчеством как таковым, она сама – высшее творчество. Помнишь: «от такой музыки родятся дети».
Прожив вечность, Матушка Пустота поняла, что преобразить ее может только Любовь. Пустота моложе Любви, пришлось Пустоте отправиться в собственную изначальность, где Любовь осуществляла сам факт бытия чего-нибудь, кроме ничего.
– Что тебе, маленькая? – спросила Любовь у Пустоты.
– Не знаю, – ответила Пустота. – Сама не пойму, томление какое-то, волнение, тоска…
– Мужика тебе надо. Заплесневела одна, – говорит ей Любовь.
– Где ж я его возьму? – сокрушается Пустота. – Кроме меня вообще тут никого нет.
– А я? – спрашивает Любовь.
– Нешто ты мужик?! – поперхнулась Пустота.
– А кто же я? – смеётся Любовь. – Давай свадьбу справлять, станет у нас в доме весело и полно всех. Позабудешь, кем была когда-то! Комфорта не обещаю, содержание – гарантирую!
Свадьба эта гремит до сих пор, поёт и ;
пляшет, нет ей конца – Любовь и Пустота беспредельны, бесконечны.
Так и будет всегда. Время от времени Пустота заглядывает в зеркало, охорашивается и думает:
– Пустота ли я? Кто я на самом деле? Кто сотворил меня? Не тот ли, кому стало одиноко во вселенной? Не тот ли, кто по живому разделил себя на себя и меня?
Но музыка играет, гостей уже полно, и Пустота опять пускается в пляс в костюме пустыни, над которой, говорят, некий дух витал. Или летал.
Тут шумно, не разберешь.
; ; ;
Пока я тут калякаю свои детские рисунки мироздания где-то в городе Находке в обычной городской квартире подрастает человек, для которого устройство мира – открытая книга. С находкинскими я встречался на фестивалях в Арсеньеве, Владивостоке, и с тех пор уверен, что этот человек живет именно там. Моя мать, дедушка и бабушка тоже в 30-х годах жили в Находке, и я знаю, о чем говорю.
Я говорю о дальневосточной открытой душе, когда высокое содержание человека не заставляет его захлопнуться с целью самосохранения, с детства уйти во внутренний скит, изолироваться чехлом или футляром. При всех своих криминальных тараканах Дальний Восток открыт душой, доброжелателен и откровенен. Мудрость его сродни одесской – сдобренная хорошим юмором, она сопровождает человека одинаково и в бытовых мелочах, и в беседах с Музой, и в разных видах высокого служения.
Тихий и Великий океан смотрит в окна дальневосточных домов, научая души летать и плавать, ждать и верить, любить и помнить.
Я – дальневосточный автор в авторской песне, и мне это радостно. Собственно, Атлантике я никогда не был нужен. Двигаясь в поисках хороших людей на восток, я заметил, что сгустками они попадаются уже начиная с Урала, в Сибири их – россыпи, а на Дальнем, чтобы найти плохих, нужно хорошо искать.
Люди на Дальнем воспринимают тебя «как есть», таковы они и сами. Я люблю так жить. Доброжелательность здесь как дань, а собственное состояние в диалоге с людьми и миром.
Мне надо было родиться где-нибудь в Находке, я это сделал и живу сейчас в обычной городской квартире, хожу в школу и ничуть не помню себя – прошлого, рисующего робкие штрихи между Любовью, Знанием и Светом, на которых стоит мир.
На Дальнем Востоке живут Гриновские люди.
Я благодарен им за недавние концерты в Москве и за хорошие слова в адрес моих нечаянных песенок.
[Искренность – хорошее слово.]
; ; ;
[Расти, дружок. Учись выживать в предложенных обстоятельствах – полной жизнью. Иногда, правда, нужно и коленки поберечь. Свои, в том числе.]
[Европа все больше страдает от капсулированности личности, в ней уже тесно, как в общественном транспорте. Душам тесно в замках, они хотят на корабли.]
; ; ;
Когда берёшь купольный склон в лоб, на его верхней пологой части ходовая нагрузка не уменьшается – уже накопилась усталость на крутом участке, уже подсбито дыхание, но останавливаться не стоит, лучше упереться и взять склон целиком, до вершины.;
На вершине тугие натруженные рюкзаки станут в ряд, а глаза побегут по горизонтам в поисках кругозора.
Кругозор нужен для подтверждения ориентирования. Кроме того, он подтверждает связь человека с небом, где полно воздуха, синевы и запаха трав.
– О! – говорит Боцман, глядя в открывшийся кругозор, – О-ооо!
Он обнюхивает кругозор, будто цветок, и пыхает выдохами, показывая как ему приятно.
Я поворачиваю к носу жидкостный компас, висящий на груди под штормовкой и прошу:
– Высота!
Альтиметр со старого Ан-2, едущий под клапаном у замыкающего группу Лисёнка, показывает 940 метров.
– Девять – четыре – ноль, – сообщает Лисёнок.
– Спасибо, – говорю я. – Набор триста шестьдесят.
Мы – в хребтовой разведке. Задача – поиск места для следующего лагеря. Там должна быть годная проточная вода и заведомо безопасная и удобная площадка для жилого блока. Снаряжение для будущего лагеря несём с собой, оно будет оставлено в схроне, или, как говорит Тропа, – «в будке».
– Проходные поставьте, – прошу я маркировщиков, и они накалывают на сучки две перфокарты с нанесенными на них ярко-красными треугольниками – стрелками. Это – проход.
Тропа пройдет здесь, по осевой линии хребта. В крутой части подъема заложим «серпантин», чтобы угол подъема/спуска везде был одним и тем же.
Дальше пойдем по хребту. Он сильно зарос, военная тропа прошлого века почти не сохранилась.
– Кит, что у нас воздух? – спрашиваю я. Никита щёлкает колёсиком портативного приёмника, смотрит на часы. Мы слушаем невидимую грозу, но ее нет, и Никита говорит:
– Чисто!
День будет жаркий. Восемь утра, а уже печёт. Воду не пьём, только на большом привале или на ночевке. В аптечке – бутылочка с водой, 200 мл, нас семеро. Кит недавно бросил курить. Остановился прямо на подъеме с рюкзаком продуктов, весь красный, с потерянным дыханием. Вынул из кармана пачку сигарет, швырнул на землю, притоптал рифленой подошвой и сказал:
-Всё!
Кот подобрал пачку и засунул в карман.
– Не сори. В слонопотамку.
Курить тропяные новички бросают после нескольких ходок в грузовых челноках. Курение не входит в тропяные запреты, которых очень мало. Бросить курить – личное решение мужика. Запрет – не даст бросить, он лишает свободного выбора и кидает в противостояние. Подростковая доблесть ведет ее обладателей напролом через запреты, но возможность разумной инициативы лишает запреты необходимости и привлекательности.
Дымящих просим не демонстрировать свою привычку некурящим малышам. При всех остальных курить можно, прятаться не надо – никто слова не скажет.
Я – курю. У меня не «стреляют», хотя знают, что я дам. На Макушке Лета (15 июля) найти курящего тропяного очень трудно: его нет. Знаю, что многие, вернувшись в привычную жизнь, возвращаются и к вредной привычке, но – хоть так. «Горный воздух» – не сказка и не рекламная фишка. Он действительно существует и приносит много удовольствия. Особенно – некурящим.
– Подышим, – говорю я. – И шнурки.
Через минуту все – под рюкзак, дыхание уже должно быть мобилизовано, а шнурки ботинок подтянуты и подвязаны.
– Серенький, встань вторым, – прошу я. – Рыскать буду.
Это значит что Серенький поведет группу, ;
а я буду рыскать вперед-назад, вправо-влево, привлекая к осмотру склонов дополнительные глаза.
– Обратный глаз, – внимательно, – прошу я. Замыкающий группу Лисёнок будет оглядываться и запоминать обратный ход. Он выведет группу, если нужно будет идти назад, я стану замыкающим.
Мы трогаемся неспеша, внимательно разглядывая всё доступное взору. Группа идет молча – разговор на ходу сбивает дыхание. Запрет не нужен. Два шага на вдох, три – на выдох. Нормально. Так можно долго идти, мы и пойдем долго. Мы угадаем, где за зелеными стенами прячется уютное место с водой, вожделенными сухими дровами и пятачком с двумя стволами, который сам просится быть кухней, костровым кругом. Не раз придется сбегать вниз, к воде, и снова подняться на хребет, убедившись, что лагерь там ставить негде. Груз, однако, стабильно идет по хребту, вниз его не мотают, опустят только тогда, когда место стоянки будет найдено. Серенький ведет не быстро, хорошо чувствуя нужный темп, в который укладываются и рысканья, и все прочие поисковые разведочные дела. Разведка плывет по осевой, будто гуляет, но при этом интенсивно и полезно работает, «околачивая склоны». Глазами, ногами.
Разведка и заброска груза очень редко происходит одновременно. Это два разных дела и только «по ситуации» их приходится иногда совмещать. Я рыскаю, но успеваю контролировать перспективу хребтового хода на черно-оранжевое пятно в траве. Это – гадюка Казнакова, «кавказская гюрза». Встреча с ней нежелательна, пятно обходим на безопасном расстоянии.
Начались безлесные участки субальпики, на них высокая густая трава, но мы умеем ходить по ней «мексиканским шагом»; никто стопу не подвернёт, не споткнётся.
– Юр, зарубка, – говорит Серенький.
На буковом стволе старая зарубка, буквы «С.Ш.» и год «1952». Это охотники 1952-го года. Беглые тоже ходили по горам, но зарубок и засечек не оставляли.
Я прикидываю сопряжение хребтов в районе зарубки. Оно такое, что нам туда не надо.
– Спасибо, – благодарю Серенького. – Без внимания.
– Юр, слева сплошной крутяк пошел, – говорит Серенький.
– Хорошо, – говорю. – Поработаем только правый склон, там и речка посолиднее будет.
Грузовые идут молча, но так же, как остальные, работают глазами. Впереди – лесистая седловина, на ней привалимся. Солнце приподнялось и часов до семи вечера нас устроит отдых только в тени.
В тенистой седловине старый столбик с цифрами лесного участка. В какое-то лето в начале 80-х у нас была только схема лесных участков, с картографическими материалами тогда было сложно – его не было.
– Картинку почитаю, – говорю я. В клапане рюкзака заламинированная в пластик черно-белая «километровка» – наша сбывшаяся мечта.
– Вот здесь, – говорю я заглядывающему в карту Боцману, – должна быть ступень с выходом подземных вод, хребет дальше набирает тысячу четыреста, нам пока туда не надо.
– Родники? – спрашивает Боцман.
– Да, вполне возможно, – говорю я.
– А чайку там попьём? – интересуется Серенький. Секунды три я прикидываю нашу дальнейшую работу и уверенно говорю:
– Да.
Душистый кенийский чай, заваренный на родниковой воде, – мечта всех безводных ;
верховых разведок.
– Я знаю, что у тебя на душе, – говорит Серенький Боцману и улыбается.
– Душа у меня чистая, вытирайте ноги, – серьезно говорит Боцман. – И заходите на чашечку чая.
Лисенок сосредоточенно ковыряется в носу мягким концом круглой длинной травинки. На лице его ожидание чуда.
– Спелеологией занимаешься? – спрашиваю я.
– Не-е. Мне интересно – чихну или не чихну, – поясняет Лисёнок и громко чихает.
У Боцмана резиночки носков чуть продавились в тело, не отёк ли? Нет, не отёк. Чай на большом привале надо будет совсем немножко посолить, и все эти «отёки» пройдут, они из-за недостатка соли, которая усиленно покидает организм, ползущий в подъем под грузом.
Никто не сидит, мы не сидим на коротких привалах. Если на них сидеть, то никуда не дойдешь. Сидячее положение организм рассматривает как переход к отдыху, выходит из рабочего режима, и потом снова нужно будет «втягиваться», будто ты в самом начале пути.
Маленькая щепотка соли в чае совсем не заметна, он даже становится душистее и вкуснее. Что-то я всё про чай.
Через час хода начали плавно спускаться в долину ручья. Места очень кикиморные, это значит, что вокруг нас множество причудливых стволов, веток, коряжек. Боцман восхищается кикиморным лесом на ходу, отпуская междометья по поводу каждого нового впчатления. Он – фонтан междометий.
Ручей оказался каскадным, состоящим из водопадов и выбитых ими в скалах каменных ванн – «купалок». В купалки можно будет минут через двадцать пять, когда хорошо остынем и побродим босиком по ручью.
Мы сидим на небольшой терраске, на ней можно поставиться человек на восемь, полноценный лагерь тут не поместится.
– Верхнюю глянем? – спрашивает Серенький.
– Да, – говорю. – Ниже не пойдём, а вверх будем глядеть.
– С рюкзаками? – спрашивает Боцман.
– А вернётесь затянуть? – спрашиваю я.
– Конечно! – говорит Боцман.
– Тогда – без.
Взбираемся по склону в стороне от воды. По водопадам ходить нельзя, это абсолютный запрет, и его знают все.
Следующая терраска чуть побольше, но всё равно мала для лагеря, и подходы к воде с неё неудобны.
Я замедляю ход, ведет Боцман. Он уже всползает на следующий плоский берег.
– О-о! – возглашает Боцман. – Ю-ур!!
– Я, – говорю я. Это даже не террасса, а небольшое плато, поросшее лесом. Ручей по нему идет горизонтально в уютном понижении. Здесь очень просторно, можно разместить всё.
– Мне тут нравится, – говорит Янка.
– И мне, – говорит Лисёнок.
– И нам, – подтверждают остальные.
– Тогда мне – кружечку чая, пожалуйста. А на место – шесть марок, – говорю я.
Шесть перфокарт, закрепленных вместе – знак лагеря, найденного под лагерь места.
– Каскадный, – сказал Боцман, и все заулыбались, понравилось. Янка запалил разжигу, хвойный дымок добавился к ароматам леса. Я отстегнул корсет с позвоночника, положил его тут же на толстенное бревно и улёгся на всё это пузом вверх. Потом вспомнил, опять сел:;
– Серёнька, возьмите у меня в капюшоне земляники немного. В чай бросите.
– Ага, – сказал Серенький. – Ой!
Он тоже собирал по дороге землянику, в нагрудный карман рубашки. На кармане остался групповой портрет нескольких ягод, выполненный из земляничного сока, уже сухого.
– Ты хорошо пахнешь, остальное забудется, – улыбнулся Янка.
– Боцман, – прошу я, – положишь себе в чай маленькую щепотку соли? Она в грузе, в продуктовом блоке.
– Что, у меня, электролиты поехали? – спрашивает Боцман.
– На полмикрона.
– Ага, положу, спасибо. Мы пока рюкзаки затянем.
Котелок закипит быстро, под ним ровный и плотный сноп пламени. Оно не сбивается в стороны, не горит мимо котелка, но греет небо: с костром работает Серенький, он – «огневой», у него с кострами свои личные добрые отношения. Славик и Стас готовят бутерброды, где вместе с томатной килькой лежат на кусках хлеба вкусные луковые кружочки. Это «перекус».
– Народ, пошли руки мыть, – зовет Боцман.
[Через пять дней здесь встанет передовой лагерь, жители утвердят на Круге название: «Каскадный». То я теперь точно знаю, – так и было. Лагерь вынесли и забросили за одну ходку, возвращаться за грузом не пришлось – четыре тугих рюкзака уже ждали на месте лагеря.]
; ; ;
Продают нашу туапсинскую квартиру.
Если мне хоть когда подставить под руки клавиши, я сразу заиграю, потому что я никогда не перестаю играть. Клавишей для большого пальца служит указательный, а большой – клавиша для остальных четырех. Клавиши мне можно подсунуть и ночью, я проснусь и заиграю, но если не проснусь, то не заиграю.
Мне написали, что есть одна тетрадка с рукописью «Заметок до востребования», но было одиннадцать тетрадок. Или двенадцать. Всё как-то рассосалось между всякими временными помогантами, я думал, что они постоянные.
Ни Вероника, ни Летный, ни я – не вернёмся больше домой. Мы не откроем вам дверь, как всегда, не спрашивая «кто там» и не заглядывая в глазок.
Что еще можно сделать с Тропой? Что они еще не пробовали? Не знаю. Усилия их бесполезны, Тропа была, есть и будет. Она – природное явление, которое ни запретить, ни расстрелять.
Её слагаемые органичны для человека, они – его естественные свойства, вполне ему присущие.
Кто не хочет карабкаться вверх и взять высоту?
Кто не хочет брать высоту по безопасному удобному пути?
Кто не хочет открывать новые земли, имея возможность дойти до них?
Кто не хочет делать всё это в компании симпатичных порядочных людей в обстановке взаимопомощи и взаимного доверия?
Вот вам и Тропа.
Можно перечислять ещё что-то, но этого вполне достаточно для того, чтобы она была.
Добавлю, что вершины и новые земли познаются только личным присутствием, то есть пешком. Всё другое – экскурсия.
Духовное «присвоение» богатств происходит только при непосредственном контакте с ними, оно равно познанию. Никакой транспорт и никакие симуляторы не работают на познание мира и себя в нём.
«На дальней станции сойду,
Трава по пояс»
;
Настоящий человек – всегда пешком.
«Присвоение» духовных богатств обогащает их вашей душой, её присутствием и участием. Это взаимный процесс, он лежит в основе охраны природных объектов и субъектов. Сопереживание красивому ландшафту не только обогащает вас, но и защищает его.
Если же маленько отступить от эгоцентричной модели, то вы найдете ещё великое множество (социокултуроприродных) взаиможействий. Тот, кто хорошо заботится о братьях меньших, становится хорошим отцом и верным другом. «Становится» – слово неточное, он уже таков.
Тропа не приемлет охоту на любых представителей «носатого» мира, кроме фотоохоты и убийства ради собственного выживания.
(«носатые» – все, кто не люди, но живые, обитатели Земли. Чаще всего мы так зовём лесных зверей)
В истории человечества много кровавых экскурсий. Они громкие, заметные, потому и входят в историю. Познание пешком – всегда тише, оно не предусматривает в своих атрибутах оружие нападения и похоть захвата. Вырастить человечество, «познающее пешком» – нормальная задача, время для решения которой пришло, это доказали «экскурсии» XX века. Каким человечество хочет видеть себя – такими пусть растит своих детей, учит их пропалывать баобабы и любить свою розу во всех её воплощениях и смыслах.
«Заметить – разглядеть – полюбить» – самый простой ключ к взаимодействию с природой, для того, чтобы не быть ни ее гостем, ни её хозяином, а быть как есть – ее неотъемлемой частью – быть природой. «Человек и природа» – конструкция очень сомнительная, человек и есть природа. Заглядывать в общие знаменатели её законов – нормальная человеческая потребность.
Всё, что есть природное на Тропе – лечит человека, избавляет его от множества синдромов искусственного, вынужденного разбазаривания жизни и судьбы. Пригласив Природу на ставку учителя жизни, Тропа ничуть не прогадала, а только вернула для человека понятие выгоды к его настоящему значению, – духовному освоению вселенной, полном её захвату по схеме «заметить – узнать – полюбить».
Впрочем, узнать – это и есть полюбить, равно как и наоборот. Остается только заметить. Время подчинять и подчиняться для человечества прошло, пора браться за ум. Даже у такой дикорастущей цивилизации, как нынешняя, ум вполне есть. Он большой скромник, не вешает на себя опознавательные знаки, не стремится во власть, но его легко можно различить по повадкам, по стилю. От ума бывает горе его владельцу, и он спокойно может долго и счастливо в маске оболтуса или закомплекcованного аутсайдера.
Пока уму указано место пребывания на задворках бытия, общество будет пребывать на собственных задворках, а его законное жизненное пространство заполнит власть. Булат Окуджава давно внятно сказал всё то, что я пытаюсь изобразить здесь своими словами.
Любая цензура для природы нелепа, как и любое принуждение. Имея рабовладельческое мышление, понять это невозможно. Поэтому за пределами власти остаются те, кто больше всего заслуживает быть ею. Пока эти механизмы вхождения во власть будут сохраняться – ничего не изменится. Каждое новое по-;
коление исполнит себя по закону онтогенеза и остановится в развитии там, где в данный момент топчется человечество. Странный аттрактор не зря зовется странным – для существенного изменения качества системы нужны странные люди с необщим выражением лица и присутствием особых примет. Этих странных двуногих аттракторов много среди детей – жизнь еще не успела их унифицировать. На Тропе они вполне становятся референтной группой внутри тропяного сообщества и почти шутя поднимают его на новые уровни, порождая то самое «педагогическое чудо», которое нам мифологически приписывают. Да, это ежемоментное движение в неизвестность, но разве не такова сама жизнь? Когда она ансамблева, ты во многом защищен от ошибок, сообщество нивелирует их, а если ты творишь, играешь жизнь, то тебе некогда испытывать страх ошибки: любая ладная импровизация мигом превращает ошибку в шутку, в инверсию, в игру. Когда-то я хотел на старости лет написать книгу «Джазовое мышление в педагогике», она была бы ровно об этом. О настройке инструмента, то есть – себя.
Можно записать на ноты сыгранную жизнь, но нет нот, по которым ее можно сыграть. Смелее, пожалуйста.
Рафинированная группа, занимающаяся самосовершенствованием в отрыве от реальной жизни и реальной деятельности, не обладает способностью роста – ей незачем расти. Она так и останется кружком, не дотянув даже до качества клуба. Уровень желаний создает сама жизнь, а не умозрительные репродукции на тему как жить лучше и как жить веселее. Высокая цель предусматривает подъем к ней, восхождение, в которое вовлечен весь коллективный организм. Выдумывать цель не надо, – вокруг полно реальных забот, требующих участия и качественной работы. Цель должна быть расположена вне группы, выше группы и предусматривать поступателно восхождение к ней. Внутри группы лежит не цель, а целеполагание. Тропа пятнадцать лет ходила по заросшим склонам, прежде чем стала делать тропу. Карта может врать, компас может крутиться в поисках магнитной опоры, но реальная тропа – всегда настоящий путь. Старые тропы – абсолютный тому пример.
Как же можно убить Тропу? Никак.
Отравить у людей представление о ней? Облить грязью? Стереть с лица Земли? Всё это поздно, путь проложен. Неутомимые «шесть процентов», которые вечно что-то ищут, его найдут. Эзоповская Лиса, которая имеет свое мнение в области знаний, – не указ, сталкеры всё равно пойдут в зеленые виноградники и «научное» знание Лисы будет опозорено их чудесными открытиями.
Уничтожение «мокрецов» можно поставить на конвейер, но от этого дети не перестанут «думать туман» или думать себя.
Футурология прекрасна тем, что не уделяет места для того, чего «не может быть». Быть может всё. Гамлетовский вопрос, прозвучавший вновь в известной песне «Если у вас нету тёти» не решается с помощью административного или силового ресурса. Природа на него отвечает однозначно и намекает на множество нераскрытых смыслов, неведомых пока несмышленому человечеству.
Предчувствие великих открытий приносит спокойствие и улыбку. Дети получают полётное задание при зачатии, а после рождения начинают пробовать поисковые траектории полетов, будто все они – чайки имени Ричарда Баха.
;
; ; ;
Помню, почти в детстве, как югославы справно играли индейцев в кинофильмах. Мне тогда казалось, что им немного недостает якутскости и чукотскости, но их индейские повадки были безупречны и убедительны. Чингачгуками, Вильтхуотлями и Виннету всех оттенков были полны московские дворы – на время вернулась «индейская волна», такая популярная среди мальчишек конца XIX – начала XX века.
Безусловно, Тропа унаследовала и это поветрие, и моменты поведения героев Жюля Верна, Даниэля Дефо и Роберта Льюиса Стивенсона. Индейские ночные костры, немногословные при полном взаимопонимании, и находчивость первооткрывателей были нам милее, чем готические ужасы старой Европы от Амброза Бирса до Эдгара По. Конан Дойл научил как полагаться на себя, если ты в затерянном мире, а Джек Лондон обозначил каждому его внутреннюю основу, опору, на которую могут положиться другие. Потом в эту чинную библиотечную команду вломился ненормативный Винни-Пух с Пятачком и всей честной компанией, и нас надолго посетили стада мумми-троллей, снус-мумриков и прочих обитателей планеты детства, напрочь лишенных наробразовской мудрости, а то и вообще не годных к воинской службе. Мир расширился, впустил в себя парадоксальных обитателей, которые вдруг оказались нашими близкими родственниками, как чукчи – американским индейцам. Материк хохочущих сказок придрейфовал к нам и никогда никуда не ушел, растворив свою стилистику в теле и душе Тропы. Смех наших обновленных глаз не снижал реакций мгновенной взаимопомощи, надёжности и безопасности – он дополнял их.
Культурное развращение тропяных детей благополучно завершили тридцать восемь попугаев и ёжик в тумане, а редкие последыши Тропы [вроде Кира] дотянули даже до «Чучи» Гарри Бардина.
До Киплинга, однако, мы так и не доросли. Колонизация плохо умещалась в нашем сознании, и только в разведках мы могли себе позволить эквадорское дыхание или мексиканский шаг – чтобы не спугнуть зверей и увидеть их.
«Правь, Британия, морями!
Правь, чем хочешь, и владей.
Не проснется твой
Безымянный герой,
Хоть пали из всех батарей…»
(Ю.Ким)
«…Осторожней, друг,
Тяжелы и метки стрелы
У племени страны Мадагаскар…»
(Ю.Визбор)
«..Откуда у хлопца
Испанская грусть…»
(М.Светлов)
Книги, которые читала Тропа, возможно, еще лежат в моей туапсинской квартире. Зачитанные, бывалые, подклеенные. Я подарил бы их все скопом тому человеку, который затеет что-то подобное Тропе. Я знаю, что он будет, но не знаю, когда объявится. Книг осталось не много, моя большая библиотека пропала, защитить её я не мог.
Сделайте компьютерные игры обязательными для детей, введите их в школьную программу, а книги – запретите, и всё встанет на свои места. Всё будет хорошо как в концах фильмов с югославскими индейцами – что победило, то и добро. Не ошибёшься. Хоть Сербия, хоть Македония, хоть Черногория или Краснодария.
; ; ;
Просыпается утром группа, а ни одного взрослого нет – все куда-то делись. Мы и правда делись, ушли ночью и поставили в километре ;
свой лагерёк. Мы предупреждали вас, ребята, что в какой-то момент вы сможете от нас отдохнуть. Вы обучены, самостоятельны, вы не нуждаетесь в нашем присутствии. Надо что-то спросить – протяните к нам линию, поставьте телефон и спрашивайте на здоровье до посинения.
«Взросляк слинял» – нормальная ступень в жизни группы. Наше отсутствие вызывает короткое общее замешательство, некоторую неуверенность, удивление, но группа быстро адаптируется и принимает условия игры. В конце концов, жизнь в горах состоит из неожиданностей, их осмыслений, преодолений и адаптаций к новым условиям. Никто не покинул вас, не выполнив своих обязательств перед вами или во время их выполнения. Это «абзац, красная строка», это наше доверие к вам и наша надежда на вас. Пришел момент, когда мы поняли, что вы уже можете без нас. Слабо?
Всё это проговаривается потом, а для начала мы просто исчезаем. У каждого взрослого в груди холодок тревоги, но – «ты уже большой, папа с мамой могут сходить в театр без тебя».
Мы не подглядываем и не подслушиваем что происходит в покинутой нами группе, но по рассказам можно восстановить картину поведения брошенных нами детей. Они и при нас жили самостоятельно, но теперь им не на кого даже оглянуться.
В авторитарной группе в таких случаях место руководящего взрослого займет «лидер», который «знает как надо», «все за нас решит» и останется только выполнять его приказы. Покинутая взрослыми Тропа наследует самоё себя, она не станет падать к авторитарной модели или разваливаться в охлос («Повелитель мух»). Культура интеллектуального (и/или духовного) совместного принятия решений, стилистика жизни, высота и чистота взаимоотношений уже являются ценностям группы, и она не собирается с ними расставаться.
Дети, развращенные постоянным присутствием взрослых, пустились бы в междоусобную войну за ресурсы, но каждый тропяной уже имеет навыки самостоятельного ответственного поведения среди себе подобных, и события развиваются примерно так (версия).
– Народ, – говорит Лось, – у нас пока всё идет как надо.
– Почему «пока»? – спрашивает Снежок.
– Может, они на что-то обиделись? – предполагает Жанна. Все молчат, соображают.
– Народ, давайте в Круг, – зовет Лось. – Кто знает, на что они могли обидеться?
Тропа уже позавтракала, сидит в Круге у костра. Возвращаются с ручья дежурные с помытой посудой, тоже усаживаются в Круг. Круг у нас квадратный, но это не беда, главное – чтобы никто ни у кого не оказался за спиной.
Минута молчания.
– Вчера стиральная бригада неважно отработала, – говорит Жанна. – И корыто оставили с мыльной водой.
– Доедаловку в миске оставили на столе, а три камушка сверху не положили, – говорит Мак. – Никто и не знал, что это доедаловка. Она и протухла.
Следует еще несколько предположений, порой самых фантастических.
– Может, тут бермудский треугольник – предполагает Соловей. – Их на Земле много.
Вчера вечером был «разбор со свечой». Каждый передавал свечу тому, кому хотел в ;
этот день сказать хорошие слова и, передав свечу, говорил их. Я в таких случаях всегда жалел, что у меня фотопленка чувствительностью только 32 и 65 единиц. Чтобы снимать лицо сидящего со свечой, мечталось о заветной пленке А-1000, которая бывала только у военных, в продаже её не было. Лица сидящих со свечой были прекрасны.
– Лосик, а ты когда вчера передал свечу Наде Крупп, – ничего не заметил?
– Правда, – вспомнил Лось. – Она как-то погрустнела. (Надежда Николаевна Крупп, сценарист и кинорежиссер, см. ее книгу «Тропа ведет вверх») – А что же я сказал?
– Нет, – решительно заявил Штиль. – Они ушли не от обиды. Они бы сказали.
– А почему же? – спросил Лось.
– Просто дали нам шанс, – сказал Штиль.
– Когда ничего не знаешь о человеке, надо предполагать, что ему нужна помощь, – сказал Разумный Шмель.
– Опа! – сказал Лось, и все свесились к центру Круга.
– Аварийная готова, – сказал Санчо.
– Давайте выпустим две поисковые аварийки, – предложил Разумный Шмель. – Надо посмотреть на прошлой стоянке под Медовыми Скалами и на будущей, где разместили лагерь. Взросляк тоже люди и тоже в горах.
– Правильно, – подтвердил Круг.
– Мы выходим? – спросил Санчо.
– Вас четверо в АБ (аварийная бригада), – говорит Штиль. – Надо добавить еще двоих и разделиться на две тройки. Я могу пойти. Круг не возражает?
– Нормально! – кивает головами Круг.
– И я пойду? – спрашивает или предлагает Снежок.
– Нормально, – кивает головами Круг.
– Возьмите контрольное время, – говорит Разумный Шмель, и Санчо кивает ему, и вдруг спрашивает:
– У кого? Юрки же нет.
– У меня, – говорит Разумный Шмель. – Часы есть?
– Есть.
– А у второй тройки?
– Есть.
– А рабочая бригада сегодня пойдет? – спрашивает Жанна.
– А ты как думаешь? – интересуется у неё Лось.
– Я думаю, сегодня не надо.
Тропа соглашается. Сегодня не надо высылать рабочую бригаду на нитку тропы. Мало ли что, люди могут понадобиться и здесь. В Круге человек пятнадцать, шестеро уйдут в поиск, двое дежурных отработают лагерь, посушат палатки и спальники, приготовят обед.
У Санчо проблема с разделением шестерых на две тройки. Он предложил:
– Вы разделитесь сами как хотите, а я пойду в любой тройке.
– И я в любой, – говорит Снежок.
– И я…
– Мальчики, возьмите перекус, – говорит Жанна. – Каждый возьмите пакет в разведфонде.
– Я знаю, почему ей грустно стало, – говорит Лось. – Но я не могу это сказать.
Тропа кивает. Никто не будет допытываться.
– Мы пошли работать лагерь, – говорят дежурные. В Круге остается шесть человек, сидят, переглядываются.
– Я здесь буду, – говорит Разумный Шмель. – У меня их контрольное время. Ножовки поточу.
– Базовый опять сегодня тянет к нам ли-;
-нию, – говорит Лось. – Вчера они не дошли до Медовых, Заяц с катушкой ляпнулся.
– Встал? – интересуется Жанна.
– Встал. Коленку покоцал.
Работу, на которой ты получил травму, продолжать нельзя, а заменить его было некем. Вот они и зависли.
«Вести катушку» – трудная работа. У тебя за спиной на основе станкового рюкзака – «станка» – поперечина, на ней закреплена массивная катушка с проводом ПЭЛ или ПЭВ. Ты идешь там, где должна пройти телефонная линия, и катушка сама разматывается на твоей спине. Искать удобный путь ты не можешь, надо идти именно там, где должна пройти линия связи. На такую работу становятся длинные и жилистые, вроде Зайца. Два – три десятка метров такой протяжки могут измотать любого, кроме физических кондиций надо иметь еще и характер. Характер у Зайца есть. Когда ему совсем трудно, он начинает смеяться и маленько гримасничать. Два проводчика, идущие за ним, замечают это и хитрят, – ссылаются на свою усталость и просят привалиться на несколько минут. Заяц с трудом соглашается, но тоже вынужден отдохнуть немного. Про свою усталость он никогда ничего не говорит.
– Ты нас умотал, – жалуются проводчики. – Прёшь как танк.
Проводчики работают двумя длинными шестами. На одном – рогатка, развилка, на другом – крючок. Линия пройдет на высоте нескольких метров по стволам и ветвям деревьев, до нее никто не допрыгнет, и олени не запутают в ней рога. Линия висит свободно, крепить к деревьям её нельзя – ветер порвет провод, качая стволы. Провести такую линию – порядочное мастерство, но для связистов нет ничего невозможного.
Во время проводки катушечник, идущий первым, не должен ни разу дернуть провод – обрыв, скрутка лишает связь надёжности. Катушечнику приходится, избегая рывков, плавно преодолевать все препятствия, ровно разматывая катушку. Во время такого действия, перелезая через острый подскалок, Заяц и пометил свою коленку. Продолжать работу после полученной на ней травмы он не имел права по тропяному укладу. Пока аккуратно зачистили провод, завели заземление, подключили переносной телефон и запросили замену, пока она пришла – прошло порядочно времени, и к проводке связи между лагерями добавились сутки.
Аккуратно зачистили, потому что на месте зачистки медный проводок становится слабее и может порваться. Опытные связисты место зачистки превращают в петлю, нагрузка на провод идет мимо петли, и ничего не рвется.
Заземление на сухом безводном хребте, где ведут линию, приходится увлажнять известным пионерским способом, иначе связи не будет. Это нормальное рабочее действие, которое не приносит никаких дополнительных или специальных эмоций. Можно, однако, подбадривать друг друга, – чем больше накапаешь – тем лучше слышно.
У связистов есть с собой и аптечка, и перекус, и фляжка с водой, но никто не будет расходовать всё это без большой необходимости. Линия идет всегда в стороне от тропы, по полному бездорожью.
Дотянув линию до лагеря, связисты будут продолжать равномерно работать, пока не снизят провод в нужном месте и не подключат телефон. Только после этого они сядут в Круг, примут ;
в руки чай, отопьются и отдохнут.
Когда линейные связисты ведут связь по лагерю, все затихают – из уважения к ребятам, к их работе. Любое их желание было бы мгновенно исполнено, но высший пилотаж – доделать свою работу не выказывая никаких желаний.
И только потом, но без ажитаций, без пафоса, без «понтов». Каждый хочет обнять притянувшего линию связиста, но лучше приготовить ему кружку чая.
Телефонная линия Тропы под массивом Грачев Венец превышала двадцать два километра. Это не детский телефончик между кухней и сортиром, это всамделишная линия связи, которая обеспечивает нам координацию и безопасность.
– Поисковые дойдут до связистов, – говорит Лось. – Скажем на Базовый, что взросляк испарился. Может, они там? На Базовом?
– Шмель, ты сказал чтобы они шли без потери линейных ориентиров? – спрашивает Жанна. Она серьёзна и встревожена.
– Нет, не сказал. Они и так сообразят.
– А фонари они взяли?
– Фонари? – удивляется Разумный Шмель. – Еще ведь утро.
Все занялись делами, в Круге остался только младшенький Чивока. Он сидит и о чём-то думает, что-то нашёптывает, будто готовится к выступлению на школьном утреннике. Лицо его серьёзно, но спокойно, только пальцы гоняют прутик возле носков ботинок – то вправо, то влево.
Поисковая тройка нашла нас через три часа на передовой стоянке – месте следующего лагеря.
– У вас всё штатно? – спросил Снежок.
– Да, – говорю. – А у вас?
– Нормально.
– Чай в кане, – говорю. – Отдыхайте, пейте.
Снежок всегда спокоен, его любят собаки. С ним хорошо молчать – мир открывается по-новому, видишь вокруг себя то, чего раньше не замечал.
– Спасибо, у нас ещё обратная ходка, – говорит Снежок. – на лагере попьем.
– Конечно, – говорю я. – Завтра начинайте заброску сюда, тот лагерь уже отработал.
– Вам что-нибудь надо? – спрашивает Снежок.
– Приходите, мы соскучились, – говорит Поляна.
– Мы тоже, – улыбается Снежок. – До завтра.
; ; ;
Хозяйственным мылом можно стирать в любой горной речке. Другое дело – порошком. В нем есть вещества, попадание которых в проточную воду нежелательно. Поэтому мы стираем мылом в реке и порошком в корыте. Содержимое корыта выливаем в землю, но не в воду.
В стиральной бригаде по очереди побывают все. Каждый побудет и командиром группы, и дежурным на лагере, все побудут всеми.
; ; ;
(потом)
(Говорят, где-то в российской глубинке есть мужик, до которого по случаю заворота кишок не доехала скорая помощь. То ли фелдшер замешкался, то ли дорога была непроезжей, но восстание кишок мужику пришлось подавлять самому и что ни на есть самыми подручными средствами. Он остался жив, но стал какать исключительно фигурками высокопоставленных личностей, причем сходство с ори-;
-гинальным было изумительное.
К сожалению, ценителей его дара оказалось не много, жители покинули село еще в прошлом веке, остались две старушки, три кошки и бывший продавец сельпо.
При современных средствах киноискусства, когда твое кресло штормит, а в зал врываются запахи реальности, снять фильм про такого скульптора было бы очень затейно, публика ломилась бы (из зала). Богатая натура для таких съёмок пока не является уходящей, но можно снять и документальный фильм о простом умельце из глубинки или попросить НТВ сделать передачу про анатомию чего-нибудь ещё.
Тема открыта для обсуждения, все варианты принимаются. Участие одарённых детей приветствуется. В буфете большой выбор прохладительных напитков.
Уникакальщик, говорят, не очень красив лицом, но лицо его нас не интересует, дело на в лице. Разочаровывает другое – скульптуры недолговечны, особенно при комнатной температуре.)
; ; ;
Первые год – полтора этого письма я всё время извинялся в тексте за его качество. Сейчас это повторяется реже, но стыдное чувство остается, и я всё надеюсь, что будет время переписать всё по-человечески. Подводит и то, что все это приходит в виде устного текста, но я фиксирую его как письменный.
;
; ; ;
В каждом человеке есть чутьё на истину. Оно может быть развито или подавлено, может проявляться в разной степени в разных временах и условиях, но оно есть.
Это как музыкальный слух, который часть этого чутья. В живом мире всё имеет свою форму и своё содержание, и чутьё на истину входит в это содержание, отраженное в форме. Неверно полагать, что чувство истины доступно только отдельным специализированным мудрецам, оно есть у всех с момента зачатия или раньше.
Хорошие музыканты больших оркестров настраивают свои инструменты без камертонов, камертон есть внутри каждого. Проблемы человека растут из отказа от собственного камертона.
Камертон человека в значительной степени состоит из памяти – генетической, исторической. Отняв у миллионов память, большевики нанесли тотальный урон камертонам.
Главным и единственным признаком жизни является сама жизнь. Разобрав труп на молекулы, атомы и элементарные частицы, наука не находит в нём никакого камертона, не понимая, что он вшит в саму жизнь, а не в то, что рассматривается как её признаки. «А Бога ты там видел, сынок?» – спрашивает старушка у Юрия Гагарина.
Потеря чутья на истину, всегда мнимая, рождает страх ошибки, результат которого – недоверие к себе, следование чужому мнению и чужим установкам. Это и есть лишение свободы, ибо она – следование своему камертону. Лишившись свободы, мы ;
лишаемся и ответственности, в том числе ответственного поведения. Безответственность органично содержит в себе разгром чужих эталонов, круг замыкается, и мы имеем то, что имеем.
Когда Тропа говорит «будь самим собой», она имеет в виду ведение себя, исполнение (выполнение) себя и сохранение себя среди себе подобных, в сотрудничестве и взаимодействии с ними. Инвалиды чутья и слуха, изготовленные воспитателями и образованиями в большей степени, чем их отсутствием, отправляются к нам в поисках себя – не как исполнителя собственных прихотей, а как участника сознательной деятельности, происходящей в условиях, где без ответственного поведения не обойдешься. Порочный круг самопотерь, в которые загнаны дети, начинает работать в обратную сторону, возвращая потерянное и давая добротный материал для планирования судьбы, осознания общих ценностей и личных приоритетов среди них.
Если уверен в своей правоте – иди спокойно.
[Вот, как-то так, простенько. Уважение, доверие, такт. В такой простоте педагогика выглядит нелепой расфуфыренной курицей, как, впрочем, и геронтология или изучение проблем среднего возраста. Люди среди людей, будьте людьми, будьте собой, остальное приложится.
По умолчанию.]
[Можно «Другое дерево»]
[Помочь выйти из парадоксального состояния страха жизни, больше ничего. Всё остальное – есть.
«Эффект домино» наоборот? Да, можно так сказать.
Сказать можно всяко, но «молчание Любви» (Набоков) говорит нам больше, чем любые слова.]
; ; ;
Взаимное отчуждение, привычное в школах, городах и больших поселках, ребята привозят с собой. Владеет оно всеми в разной степени, но на второй – третий день совместной жизни и работы начинает отчетливо мешать, его обнаруживают, на четвертый день – с ожесточением, а на пятый уже со смехом.
На пятый день появляется знаменитый тропяной синхрон при работе нескольких человек. Тропяной синхрон замечателен тем, что никто не повторяет действий автоматически, это невозможно и не нужно, но появляется осмысленная слаженность осмысленных движений, самых разных в одной и той же упряжке. Рождение синхрона видно на тропяном видеоролике «Р-410» (R410 01 2, R410 72 14, R410 90, R410 10 031, R410 01 21), а его совершенствование – на «Обертоне», «Была бы прочна палатка», «СССР» («Самая Страшная Сумасшедшая Разведка»).
Ресурс вхождения (попадания) в темпоритм группы (синхрон) есть у каждого, он пробуждается высотой цели вкупе со взаимной симпатией и доверием. Заставить поймать темпоритм и войти в него – невозможно, можно только захотеть. Этот ресурс не является материальным и не подвержен торговым отношениям вплоть до из высшего проявления – страха наказания. Синхрон не продается и не покупается и не может быть вынужденным. Для того чтобы увидеть и понять это, не обязательно смотреть тропяные ролики, достаточно увидеть игру классной футбольной команды или жизнь хорошей семьи.
[P.S. Тётя Песя говорила: «Будет цимес – будет блюдо». Цимес начинается со взаимного отчуждения продуктов – помидоры не знают лука, маслу все равно ;
куда литься, а яйцам зябко – жизнь уже разбита.]
; ; ;
Труднее всего группе бывает разделиться самой на каких-нибудь «тех» и каких-нибудь «этих». Каждый ждет, когда его оценит сообщество, уклоняется от оценки других, понимая, что в каждом, как в монаде, есть «тот» и «этот».
Все согласны делегировать разделение кому угодно, хоть жребию, но не участвовать самому в этом процессе.
Дело в том, что любое разделение не обойдется без оценочных отношений, а с этим на Тропе туго. Она умеет говорить об ошибках, оплошностях, победах, нелепостях только по факту и только без обобщений, без навешивания ярлыков. Вынести приговор, что этот человек такой, а этот – сякой Тропа не умеет и не хочет. Это ее представление о равенстве, и она его сохраняет как свое важное свойство. Принимая всех, Тропа никогда не обращает внимания на ярлыки, загодя прилипшие к людям, и таким образом стирает эти ярлыки. Заходи, ты чист перед нами.
Если предложить группе разделиться на команду «умных» и команду «глупых», – все пойдут в команду «глупых». Тропа не только с удовольствием употребляет «Капли Датского Короля», она их производит.
Есть куски, которые при делёжке не сделаешь равными, равноценными. У нас делильщик обязательно заберет себе худший кусок, и от этого у него будет хорошо на душе. Особенно потому, что никто этого не заметил. «Ребята, как делить? Поровну или по совести?» – производственная шутка тропяных делильщиков. Респект и уважение им.
Делильщика невозможно назначить или избрать. Только сам он может вызваться делить и отдаст лучшие куски тем, кто младше и физически слабее. Если же что-то вкусное существует в одном экземпляре, его отдадут самому младшему.
Младший иногда будет спорить, что не он самый младший, что кому-то это нужнее, Тропа внимательно выслушает его и примет решение. Всё это происходит очень быстро и ничуть не похоже на заседание бюрократической структуры. Тропяной умеет и хочет получить удовольствие от того, что другому вкусно и приятно. Ничего деланого или показного, всё просто и уютно, как в семье. Как должно быть в семье. И никто не гордится своей радостью за другого, другой – это тоже я, только другой.
А как же отобрать людей в разведку, на передовой лагерь, на трудную работу (она престижна), если все такие замечательные и все всего достойны? Ведь отбор бывает необходим, а рост и совершенствование группы происходит через выявление паровозов (локомотивов), способных тянуть группу вверх, через самоорганизацию их группы в общей группе?
– Народ, – приглашаю я, – пусть каждый из вас назовёт трёх человек, с которыми он пошел бы в завтрашнюю хребтовую разведку.
Тропа сидит в круге вечернего разбора дня, день уже разобрали, пришла пора выбирать себе спутников в завтрашнюю разведку.
– Я пошел бы в разведку с Дунаем, – говорит Тишка. – И еще с Полканом и Санчо.
Андрюшка Миловидов тут же ставит значки в тетрадке. Там список группы и разлинованные клеточки для значков. В андрюхину тетрадку ;
внимательно смотрят еще несколько пар глаз.
– Я бы пошел с Тишкой, но не потому, что он меня назвал, – говорит Дунай. – Тишка очень хорошо и внимательно работает в разведке, я уже ходил с ним. Еще с ним просто приятно идти, я не знаю почему. С ним не чувствуешь усталости.
Дунай молчит, обводит глазами круг.
– Мне кажется, что Чивока мог бы пойти. Он уже стал внимателен к людям и к работе, он сможет хорошо отработать разведку.
Младшенький Чивока садится прямо и вытягивает шею, приосанивается. В глазах его пляшущими веселыми огоньками играет костер.
– И ещё, пожалуй, Колоно;к, – говорит Дунай. – Я в нём уверен, он очень надёжен.
Колонок, сидящий в круге рядом с Дунаем, смотрит на него своими карими породистыми глазами и говорит:
– С тобой бы любой пошел, и я пойду.
Тропа молчит, но не возражает. Андрюха расставляет значки в квадратиках напротив списка. Света костра достаточно, но у Андрея есть и фонарь на всякий случай.
– Дунай, – продолжает Колонок, – ты уже взял меня в свою группу, и я не буду в ней никого заменять.
– Я думаю, что многие могли бы пойти, – говорит Санчо. – Выбрать очень трудно, если троих. Я бы пошёл с Лёкой и Стасом. А замыкающим поставил бы Боцмана. Говорят, что Боцман – оболтус. Я не согласен. Он оболтус только в балдеже, а в работе он нормальный мужик. У меня всё.
Андрюха уже расставил значки от Санчо и готов к следующему выступлению. Свою заветную тройку он назовет последним и сам выставит значки напротив названных имён.
Потом начнется подсчёт, чистая арифметика. Тишка и Дунай наберут по 12 баллов, очков, как угодно назови. Это значит, что каждый, кого они назвали, при подсчете будет иметь 12 баллов.
Еще раз: сначала мы считаем – кого сколько раз назвали в круге. Потом мы считаем окончательно, отдавая приоритет в формировании искомой группы тем, кого круг называл чаще. Дуная назвали 12 раз (в круге сидело 16 человек) и каждому, кого назвал Дунай, добавляется 12 очков. Если кого-то назвали три раза, он подарит три очка каждому, кого назвал он.
Взросляк участвует в такой социометрии на общих равных правах, но, как правило, он в ней не участвует. Он вообще мало в чём участвует.
Тетрадь с таблицей и подсчётами остается у костра в открытом доступе, каждый может посмотреть кто его назвал, проверить подсчеты, подумать над таблицей. Завтра тетрадка уйдет в архив, но ее всегда можно достать, вспомнить, проверить.
Каждый при этом имеет право на свое особое мнение. Тропа выслушает его, обсудит и взвесит его аргументы. Решение считается окончательным через час после окончания подсчёта, но и здесь возможны исключения. Никто не будет требовать тупого формального выполнения каких-то правил, если их нарушение принесет больше пользы, чем их соблюдение. Тропа знает традиции, но ей неведомы догмы.
Я слышал, что в Японии сейсмостойкие дома фактически плавают в собственном фундаменте, поэтому сотрясения почвы им не страшны. Жесткое крепление к опорам, к ;
основам опасно и в любой момент может стать разрушительным. Жестко закрепленный волчок никогда не станет гироскопом, жестко закрепленные системы лишены навигации и жизнеспособности, их статика нелепа и трагична, ещё раз низкий поклон Илье Пригожину, подарившему нам из своей Бельгии внятное чувство свободы как условия выживания. Косность нецелесообразна, она не ведет к выживанию, какую бы личину она ни надевала. Она – качество и свойство неживого, которым живое быть не хочет, и правильно делает. Что взорвалось во время Большого взрыва, что это было в философском значении? Дайте мне, дяденьки, еще одну жизнь, и я попробую докопаться. Образование вселенной. Образование человека. Что между ними? Разделение на «то» и «это», так трудно дающееся Тропе? Созидание посредством разрушения? Созидание – чего? Разрушение – чего? Созданное всегда несовершенно? Эталон совершенства – несозданное? Неразделенное? Тяжко плавать дилетанту по этим волнам, но очкастым знайкам – еще тяжелее, их ждут разочарования, которых дилетант не знает.
– Я в школе десять классов прошел, – сказал Говорящий Кот и вышел на лестницу с другой стороны коридора. – Наглядных пособий много, но мышей нет.
; ; ;
Тропа легко пилотируется. Выпустить закрылки, убрать закрылки, сменить светофильтры обзора, изменить угол полета – нет никаких проблем.
Ты много знаешь, гораздо больше, чем я. Ты знаешь, например, когда и как закончился период силового застоя, а я знаю только что он закончится. Изменятся параметры полёта, но содержание самолетика и его курс останутся прежними, таков маршрут именно этого самолета – Тропы.
Я пишу тебе, стараясь не сбиваться на способы защиты полётного существа, но я – живой, а тебе можно знать всё. Турбулентные потоки, гроза, области аномального давления, подарки зениток, палящих бочками с дерьмом, много чего, когда улыбка стюардессы не поможет, а вкусный завтрак не отвлечёт. Солнышко норовит сесть на Западе, но мы всё догоняем его, и мрак отступает.
Очень важно не потерять Солнце. Если случится такое, веди по Пастушьей Звезде, а если нет звезд – по любому ориентиру, который представляется тебе линейным. Это будет легко, Тропа сохранит вращение своего гироскопа в любой тьме, в любом хаосе. На смену погибшим частным ориентирам придут более общие, это не беда твой экипаж их хорошо понимает, а пассажиров у вас и вовсе мало, их нужно доставить до места и отпустить, бережно спустив по трапу. Раненых, отравленных и болезных пассажирами не считай, это родные экипажа, попавшие в беду, они не бывают чужими, а у тебя на борту есть и значок санавиации среди прочих.
Модель самолета для Тропы не полностью корректна, как и любые другие модели, но куда денешься, если мы умеем познавать всё только от известного. Давай поползём дальше, как работяга ИЛ – 14 или очертивший небо нашего детства ЛИ – 2. А может, это и биплан какой, слишком уж долго на нас охотились и не могли сбить. Добавим сюда самолетик из «Последнего дюйма», а можно и песенку оттуда – про маленького тюленя, и картина станет полнее, небо – шире, а свет светлее, чтобы заметны были знаки клевера на плос-;
-костях нашего сугубо гражданского самолёта.
Когда приютских детей Корчака выпускали из гетто (на время), флажок со знаком клевере несли по очереди Марек и маленький Янек. Души всех погибших детей должны иметь пристанище и отдых под крылом твоего самолета. Им не надо много места, совсем чуть-чуть хватит на всех и ещё останется.
Они научат прощать, а не языком трещать и глазами вращать. Золото прощения – самое золотистое в мире, ему нет сравнения.
Говори с детьми, говори до последнего мига, чтобы они слышали сказку, а не шелест поступающего в газовую камеру газа. Если ты говоришь с детьми – последний миг никогда не наступит, вы останетесь в полёте и у вас будет еще множество забот под Знаком Клевера.
Летящая сказка лечит всё и делает нескончаемой жизнь, расширяя каждое мгновение до вечности.
А вот и Лиза Глинка, путеводная звезда, свет которой идёт, значит, она никуда не подевалась.
Мы корректируем полёт, Лиза. Спасибо Вам, Лиза. Мареку, Янушу и Сергею Козлову – огромные приветы. До чего же Вы родная, Лиза. Увидимся. Что? Нет, Лиза. У нас за штурвалом Летчик. У нас нет начальников летчиков, которые старше их по званию, чиновники не властны над нашим полетом и развлекаться за штурвал их никто не пустит. Да, всё хорошо. Конечно, Лиза. Особенно обратите внимание на маленькую девочку в первом отсеке, ей трудно дышать, но она не умеет сказать об этом.
Спасибо, Лиза. Спасибо. Лиза. Лиза.
; ; ;
Привокзальный скверик в Туапсе полит слезами «орлят» и их вожатых. Прощаться было немыслимо и нестерпимо, вожатых увозили отсюда с инфарктами в местную районную больничку, но каждые тридцать пять дней всё повторялось, и конца этому безобразию не было, пока в 1967 не сменили весь персонал лагеря «Орленок». Слёз не стало, новопризванные вожатые были спокойны, веселились отдельно от детей и не путали работу с личной жизнью. Вернулись в обиход слова «я отдыхал в Орленке», но травма, полученная коммунарским союзом детей и взрослых всё время давала о себе знать, появляясь в самых неожиданных ракурсах и проступая сквозь несколько слоев асфальта или масляной краски. Все, происходившее в Старом Орленке было единственным, неповторимым, незабываемым. В новом оно стало поточным, конвейерным, «карусельным».
Тропа во многом наследует Старый Орленок, подаривший нам круговые разборы дня вокруг живого огня и оставивший нам в наследство долги перед всем человечеством, которое «орлята» хотели и могли сделать счастливым. «Социализм с человеческим лицом», задавленный братской помощью в Будапеште и Праге, оказался коммунарством и благополучно расцвел в детской среде советских школьников в 60-х, доводя до инфарктов высшее руководство страны и его профессиональных пособников. Коммунарство оказалось настолько живучим и востребованным, что до сих пор, я пишу это в 2017 году, в России есть школы, живущие и работающие по коммунарским методикам. Такие «школы оттепели» оказались способными выживать и работать даже в условиях социально-политической зимы или среди межсезонья и распутицы, когда шагу не ступишь не оказавшись в грязи. ;
Отрываясь от обыденной слякоти, орлята снова и снова учились летать, но летальным для них стал сам отрыв от земли. Тропа же проросла из почвы как полевая трава, осталась на земле и никогда не теряла с ней связь. Коммунарство ради коммунарства, как искусство ради искусства всегда найдет своих апологетов, но массовым, захватывающим такое явление не станет. То, что отобрала себе Тропа из коммунарского или скаутского движения, существует в ней для всего остального, а не для себя самого.
Тот же людской круг вокруг костра, пришедший к нам из древних времен молодости Прометея, важен для Тропы тем, что в нём нет привилегированных, занимающих ряд поближе к костру и нет отверженных, ютящихся в задних рядах, ряд для всех один и никто в нем не первый и не последний, это – круг единственных и неповторимых равных разных людей. Быть к кому-то спиной – значит выказывать ему презрение, быть у кого-то за спиной – быть презираемым, это базовая основа позиционирования любого животного, в том числе – человека. Положить руку другому на плечи – «ты мой друг, я охраняю и берегу тебя». Носатые (лесные звери) начинают вести себя по-другому, посмотрев на Тропу, положившую в круге все свои руки на все свои плечи. Такая стая будет, как минимум, охранять каждого, конфликтовать с ней не надо, лучше – дружить.
Тропа, если надо, может вмиг освободить руки и развернуться спинами внутрь круга. Попробуй, напади – у нас нет тыла, только лицо. К тому же, такой круг – защита, а не нападение.
«Орленок» всякие ЦК и ЧК прихлопнули вовремя, а то, неровен час, жили бы мы уже в какой-то другой стране, где круговая оборона от глупости прописана в Конституции рядом с правом на жизнь.
Вожатые Старого Орленка были самым лучшим воплощением власти, которое я когда-либо видел. Напрочь промокшие от своих и детских слёз, они падали, вернувшись в пустой «Орленок», бездыханными, ничего не могли есть несколько дней, почти не разговаривали друг с другом и никак не могли согреться. Через несколько дней – снова на вокзал в Туапсе – встречать чужие лица новой смены, с которыми через тридцать пять дней невозможно будет расстаться. На износ. На инфаркт.
Где Мудрик набрал столько замечательных людей? Я не знаю. Это какой-то секрет. Почему Олег Газман стал одним из основоположников гуманистической педагогики в СССР? Почему звуки скрипки Вити Малова были так хороши, что хотелось плакать задолго до прощания на туапсинском вокзале?
Мудрика звали Толей. Его методкабинет в «Орленке» назывался «нетоткабинет». Где вы, ребята? Ваш опыт бесценен. Ваши сердца бессмертны. (авторучка сдохла, другой нет) Свет ваш через толщу времени… Блин. Свет ваш через толщу времени, через глубину молчания, через множественные отражения добирался к нам. Мы хранили его, как могли и передавали дальше, как могли. Я снова на туапсинском вокзале, все поезда уже ушли, значит все поезда еще не пришли. Будет новая смена – чужие лица, равнодушные глаза. И есть только тридцать пять дней, чтобы перевернуть лица.
Где среди всего этого найти место для такого атрибута, как авторитет – не знаю, и Тропа не знает и не ищет. Сдается нам, что самого явления «авторитет» в природе не существует, оно выдумано человеком, чтобы иметь возможность манипулировать чужой волей в своих интересах.
Разумеется, я описываю Систему, а не её множественные флуктуации или поисковые версии ежеминутного бытия. Для такого описания не хватило бы никаких тетрадок и никакой жизни, я даже рискну сомневаться, что такие описания смог бы сделать гениальный Фазиль Искандер, мастер описания всего во всей полноте и без изъятий.
Мы не знаем, как вёл себя за столом Джордано Бруно, что выслушивал от близких Галилей и какие заявления писали соседи на Коперника. Мы смотрим в небо вместе с этими людьми и стараемся понять то главное, что они нам оставили.
Ровно так устроена память и у Тропы. Она помнит резкую, прямую, шершавую Надю Крупп, но забыла подобострастно кланяющегося Яржомбека, помнит заглянувшую к нам Гольцову, но в упор не может вспомнить того же Грызлова, который, кажется, жил среди нас несколько дней в 90-м году.
С авторитетами у Тропы всё в порядке. Я уже объяснил – как и почему. Авторитет смахивает на кумира, лучше держаться от него подальше. Возможно, место его – в какой-нибудь узкопрофессиональной среде, в ремесле, но не в жизни.
; ; ;
В самом начале 70-х ГУИН (тогдашний УФСИН) захотел примерить в детских колониях (как минимум) наши «педагогические чудеса». Как-то с утра меня вызвали в кабинет директрисы ДПШ, где я тогда работал. В кабинете сидела делегация из трех осанистых дяденек в штатском, их манеры выдавали военную выправку. Все они были в серых костюмах, но разного оттенка. Я поздоровался.
– Сотников, – представился один из них и подал мне руку. Я пожал ее, Сотников пригласил меня сесть. Директриса была тут же и с такой же фамилией. «Сестра?» – подумал я, но внешнего сходства не заметил. «Наверное, жена».
Что такое «ГУИН» я уже знал из разговоров в квартире Володи Войновича. Когда-то я зашел в неё посмотреть на автора слов
«На пыльных тропинках
Далёких планет
Останутся наши следы»
и моя тропинка под арку дома, где помещался кинотеатр «Новатор» была протоптана. Володя жив, прошедшие времена вернулись, и я не рискну без его разрешения вспоминать подробности.
Серые гуиновцы представились мне и оказались очень большими начальниками, но теперь я уже не вспомню какими. Вроде бы Сотникова звали Владимир, но может быть, и Александр. Было заметно, что он в этой тройке – главный.
– Мы хотим вам предложить работу у нас, – сказал Сотников, когда я уже приготовился оборонять квартиру Войновича и наше желторотое волонтерство и свои хулиганские песенки, вроде
«мы были рождены,
чтоб сказку сделать былью,
и вырастили племя
эх, голых королей»
или
«уж слишком много вас набилось в хату с края.
Того гляди – чихнешь, и крыша упадёт»
Однако из дальнейшего разговора с серыми последовало, что я уже получаю Икшинскую детколонию, их гуинскую академию экстерном, звездопад на погоны, квартиру для моей молодой семьи, место в стройных рядах КПСС и партийную совесть вместо человеческой, которая поведет меня ;
к светлым высотам моей будущей биографии.
– Заявление о вступлении в партию вы можете написать хоть сегодня, – сказал Сотников. – Рекомендации у вас будут.
Картина обильно накрытого праздничного стола пронеслась передо мной. Вчера Серёга Ж. рассказал, как к нему на День рождения вдруг пришла его высокопартийная тётя, редко посещавшая их семью. Она посидела со скорбным лицом за общим столом и, выбрав секунду тишины, сочувственно сказала:
– Я не представляю, как вы можете есть пищу для населения.
Все замолчали и уставились на неё. Серёга по просьбам трудящихся несколько раз пересказывал эту свежесостоявшуюся историю, ярко изображая её участников, и у нас на несколько лет прижились слова «пища для населения», а тетю стал изображать наш Славик Баранов, будущий киноактёр.
Картинка разрешилась в маленького интернатского Костика, которого старшаки под улюлюканье воспиток регулярно оттесняют от кормушки (окошко раздачи пищи в интернатской столовой), оставляя ему только кусочек черного хлеба, брошенный на пол. Мы ездим к Костику почти каждый день аж на Шестнадцатую Парковую и привозим ему перекус. Пищу для населения. Горький ершистый комок шевельнулся в груди, и я сказал серым:
– Не созрел я еще в партию. Многого не понимаю. Беспартийная совесть мне как-то дороже. Тут же случилось молчание, и серые уставились на меня оловянными глазами.
– Вы понимаете, что вы сейчас сказали? – спросил другой серый, не Сотников.
– Конечно понимаю, – улыбнулся я.
– Юра, подумайте хорошо, разве вам нужны неприятности?! – сказала директриса.
– Какие неприятности? – удивился я и заметил, что серые спрятали глаза.
– Вам делают предложение компетентные, имеющие полномочия люди, – продолжила директриса. – Как вы можете так себя вести??
– Какой есть, – пожал я плечами.
– Вы свободны, – холодно сказал Сотников, и я понял, что я действительно свободен. Я выбрал свою судьбу. Жизнь в перспективе представлялась мужественным праздником борьбы с косностью, глупостью и государственным враньем.
В тот день я стыбзил из дома термос, мы хотели привезти Костику горячего супа. Всё складывалось к супу. Я жил тогда на той же Шестнадцатой Парковой в доме любимой жены, до костикова интерната – десять минут пешком. Встречаться с воспитанниками разрешалось только в вестибюле, там были две банкетки и промозглый холод. В изваринском детдоме, куда мы поедем в субботу к девочке Саше, – теплее. Детские дома почему-то всегда теплее интернатов. Надо взять Костику ложку, не будет же он есть горячий суп «из горла». В Троице-Голенищевском овраге, который «Грачи прилетели» Саврасова, в деревянном доме отец лупит скрипача Ваську, и ему помогает васькин старший брат, надо выдернуть Ваську на пару часов в ДПШ, пока отец не уйдет на работу в свою смену. Вовка Шмырин с Анкой будут сегодня закупать продукты для похода, а Кашка Карасёв, однокласник роланбыковского сына будет околачиваться в моём туротделе до вечера и опять попросится ночевать. Надо с Олегом поговорить про него, надо что-то в его доме устаканить. Андрюха Недоступ позвонил с утра пораньше и сказал, что у него трагедия – развод с Шопенгауэром и что он, Андрюха, худющий и невесомый в ;
свои 14 лет «зверски виноват перед Кантом». У Андрюхи ломается голос, и ему явно нужны тёплые носки. Палатку вчера зашили криво, кроки Клинско-Дмитровской гряды Кефир никак не дает, а туда скоро новичков вести. Лёвка заперся в доме, перестал писать стихи, из него прет какой-то черный юмор: «Досточки, косточки дрызнули в ряд, трамвай переехал отряд октябрят». На все телефонные звонки отвечает подобными стишками. Нахамил милиционеру, переходя в неположенном месте Ново-Басманную улицу. На «Семеновской» ночью будем репетировать «Следы Сентября», это моя джазовая пьеска, ф-но, бас, ударные и восемь голосов – четыре мужских и четыре женских, играю и сплю, утром на работу, а домой доеду только к трем часам ночи на поливалке. У Илюшки умер отец, Мишку трясёт эпилепсия, ну какой к черту ГУИН? Какой к чертовой матери ГУИН? Главное Управление Исполнения Наказаний. Не хочу я исполнять наказания, я не палач. Идите в ж со своим ГУИНом.
– Юра, зайдите ко мне, – зовет директриса в середине дня. Я захожу.
– Юра, – говорит она с горечью и сочувствием. – У вас будут большие неприятности. И я ничего не смогу сделать.
– Сегодня? – спрашиваю я.
– Вообще! – вскрикивает она и смотрит на меня неожиданно большими круглыми глазами. – Для вас готовили место в центральном аппарате.
Костику надо ещё и миску взять. В термос ложкой не залезешь. [Говорят, в ЦК ВЛКСМ есть толковый парень, фамилия – Волохов. Странные они ребята. Им весёлые песенки играешь, а они плачут.]
; ; ;
Карасик учудил. Им дали в школе анкету, там вопрос: «В чём счастье людей?» Все написали, что в коммунистическом завтра, а Карасик написал: «В обнимании». Маму вызывали на беседу, интересовались, где он проводит свободное время. «В ДПШ, в туристском отделе» – сказала мама. Вовка с Анкой пришли в аптеку в пионерских галстуках и спросили сорок презервативов. «А зачем вам?» – заинтересовалась продавщица. «Мы в них спички в дождь храним» – сказала Анка. Их с Вовкой заперли в аптеке и вызвали представителей из райкома партии. Пойду вызволять. Милиция уже там. Райком едет. Походные спички мы действительно носили в презервативах. Напальчники малы, в них коробо;к не влезет. За высокую стену китайского посольства рядом с ДПШ улетел сережкин самолетик с резиновым моторчиком. Отношения с Китаем очень плохие, его правительство называется «клика». Вадика какие-то люди стали запихивать в черную «Волгу» прямо у Войновича во дворе, но Вадик от них убёг. Виталик Шиманов каждый день залетает головой в систему вентиляции и истошно орет:
– Я горячо люблю свою Советскую Родину!!! Володя Р. Тихо рассказывает новости про генерала Григоренко. Меня ищет какой-то поэт-журналист из редакции «Московского комсомольца». У Дубровицкого и Сигизмундовны на ГДРЗ всё стабильно, там новые ребята в «Ровесниках», мы уже выросли. Охочусь за новой книжкой Михаила Анчарова, формат небольшой, обложка мягкая, углядел её за стеклом в киоске «Союзпечать», но киоск закрыт, все ушли на фронт. В воскресенье проведем первенство Москвы по спортивному ориентированию. Фотокарты печатаю у себя дома в ванной комнате. Надо найти время смотаться в Царицыно – полазить и побегать кросс, а то тяжело как-то. Отсыпаюсь стоя в метро, дорога на работу – полтора часа в один конец. Были с женой у моего отца, он живет на 9-й Парковой. Ходит по квартире в валенках, прихрамывает,;
ноги поморозил ещё в 30-х, когда они вместе с братьями Абалаковыми брали все «пятитысячники» Советского Союза. За день до нашего визита он спустил с лестницы двух людей, носивших по квартирам подрывную литературу. Тех, кто не озарен светом коммунистического мировоззрения и не одобряет генеральную линию партии он не жалует. Летели они над лестничным пролётом по воздуху вместе со своим чемоданчиком. Казнится за то, что жизнь и бабушка Татьяна Андреевна не дали ему правильно воспитать меня идеологически.
Вероника кормит бездомных собак. У неё никогда не будет детей, муж убил ребенка во чреве, когда в очередной раз избивал её. Мы похитили ее у него в городе Азове и вернули в Москву. Уходили ночью по кукурузным полям.
На радио куда-то подевалась Камбурова, не слышно ВИО-66 Юрия Саульского, только Кобзон поёт. Он стал петь и лирические песни, а не только комсомольские. [У Лёвки новое увлечение – Таня Захава, дочка театрального деятеля. Лёвка зовет ее только по фамилии, с большим удовольствием удваивая и утраивая второе «а».]
«И вновь продолжается бой». И Ленин, такой молодой, и «Гайдар шагает впереди», и «все пути для нас открыты, все дороги нам видны». Всё замечательно, только некоторые отдельные подрывные элементы то джаз неправильный играют, то повязывают пионерские галстуки, чтобы купить презервативы. На каждого из таких отщепенцев надо искать и находить управу, всё, что власть делает против них – политически целесообразно. А от тебя лишь требуются внятные сигналы лояльности, подавать их легко и просто, так устроена «обратная связь» или то, что её заменяет. Мы – солдаты революции, солдаты трудового фронта, солдаты борьбы с империализмом, мы – солдаты. Несолдаты никому не нужны, да и места в сражениях за светлое будущее им нет. Заградотряды разберутся в судьбе каждого, кто не занял место в общем строю. А уж с теми, кто из него выпал – разберутся совсем особо.
Левиафан с человеческим лицом смотрится странно. Он всё время сюсюкает с детьми, своими будущими солдатами, и у меня на это его занятие топорщится шкура. Смрадное дыхание зверя витает над детскими кроватками, и всё время хочется проветривать и проветривать, но ветер не срывает человеческую маску, она приделана профессионально. Каждый день над нею трудится придворная наука и культура, но даже сам Ланцелот в детском возрасте был доверчивым и восторженным ребенком, так же, как его одноклассник Дракон, носил октябрятскую звездочку и галстук, скроенный из алого паруса, и массово шагал в коротких штанишках по главной площади страны.
Анку с Вовкой, разумеется, я в аптеку не посылал. Это была их личная инициатива. Я уважаю их за то, что после всех разбирательств, допросов, комиссий и постановлений глаза их остались незамутненными, а спички остались в той же проверенной временем и ливнями упаковке.
Следующий скандал случился из-за того, что мы слушали пластинку с музыкой Шопена при свечах, выключив лампы дневного освещения, зверски гудевшие своими стартёрами. Формально для меня эта история закончилась вызовом на Бюро РК ВЛКСМ, где меня обвинили в неуплате членских взносов в течение четырех месяцев. Взнос с моей зарплаты составлял 2 копейки в месяц. Таким образом, я задолжал Ленинскому Комсомолу восемь копеек. Хотел отдать сразу, но они не взяли, оргвыводы по мне стоили дороже.
Куда делись четыре двухкопеечные марки из моего комсомольского билета – не знаю до сих пор. Платил я исправно. И ОСВОДу, ;
и ДОСААФу и пёс помнит кому ещё. В «кассу взаимопомощи», кажется. До московской олимпиады оставалось еще лет десять. В Театре на Таганке какой-то мужичок проводил через котельную, путь в которую лежал через чердак. Коротковолновые диапазоны в приёмнике были нашпигованы глушилками, их было больше, чем слышимых станций. В школьном радиоузле, где был приёмник ТПС я мог забираться на высокие короткие волны – 13, 16 и 19 м. В жизни эти диапазоны появились только в портативных шестибатареечных ВЭФах, выпущенных небольшой партией к Олимпиаде. Их шкала была выполнена на английском языке, но счастливыми обладателями стали и простые советские люди, в том числе и я. Мне подарили на детали такой неработающий приемник, я перемотал пару контуров, перебрал высокочастотную часть и вышел в чистый, как океанские ветра, шестнадцатиметровый диапазон. Два метра телевизионного кабеля, спаянных в кольцо с разрезом «чулка» внутри позволяли довольно легко отстраиваться от глушилок. Жужжание их оставалось, но уже не перекрывало сигнала станции. Детям я «голоса» тогда слушать не давал, это было личное моё интимное занятие. Перемотать «лопухи» (наушники), чтобы они хорошо отдавали речевой частотный диапазон, труда не составляло. Очень забавляли русскоязычные станции всяких проповедников. Все они именовали себя всемирными службами и многозначительными голосам вещали всякую пургу со своих островов Бука-Вука или Тиэо, я уже не помню. По станциям иновещания, рассказывающим зарубежным друзьям правду о жизни родном СССР пела Георгиади и плёл кружева на электропианино Николай Левиновский. Они шли на экспорт, советскому слушателю это блюдо не подавалось. Где-то глубоко в недрах иновещания зрело-вызревало будущее «Эхо Москвы», и надо понимать, что его радийные предки были высокими профессионалами – положение обязывало. Поет в эфире, например, Аида Ведищева, а молодой Бунтман в курилке в это время думает о чём-то своем, а то и вовсе о нашем. Славные ребята, я люблю их. Честные, порядочные профессиональные. Глубоко переживающие всё, что они делают. Славные. Я за них глотку перегрызу (сказала половинка червячка, извиваясь на травке).
Детские передачи, правда, у них не случились. Только Лев Гулько оставался с детьми самим собой, не играл в демократичного взрослого, который прячет свою снисходительность и не боялся детей. Его «детские эхи» бесспорно создавались тем внутренним ребенком, которого он в себе сохранил. Многие остальные, включая са;мого самого;, выглядели на фоне Льва более или менее успешными массовиками-затейниками, вынужденными заполнять вакансию детского ведущего потому, что дети есть, и куда нафиг от них денешься. Своего дяди Коли Литвинова на «Эхе» не нашлось, и это никакой не минус, а особенность. При этом журналисты «Эха» ничуть не в долгу перед детьми – они реально работают в системах пропавших детей. Но что-то всё равно свербит в глубине души слева по поводу Детского Эха. Никакие кавычки Детскому Эху не нужны, но не говорите детям про детское – быть ребенком неприлично, дети думают, что они – люди, это не так уж далеко от истины.
[Если какая-нибудь Раша Тудей родит приличное эхо для следующих поколений – я согласен её потерпеть. Пропагандонам всё дается легче: чтобы их купить, не надо одевать пионерский галстук и идти в аптеку. Включи телевизор – и вот тебе.]
; ; ;
Тропяные ангелы обитают непосредственно на Тропе. Они очень любят помидоры и арбузы. Не только потому, что «с красным знаменем цвета одного», но и потому, что продукты эти деликатны в грузовой доставке и недолговечны в хранении, в связи с чем;
съедать их хочется быстро и много.
Вся логистика доставки продуктов на лагеря рождается на Базовом и всячески обсуждается по громкой связи.
– У нас в разведфонде кончились шоколадки, – сообщает верхний лагерь.
– Какие шоколадки, народ? – удивляется Базовый. – Плюс тридцать восемь в тени.
Сливочное масло берем редко, когда приходят прохладные дни. Маргарин не берем никогда, от него окружающий мир бледнеет по причине того, что в отдаленных сельских магазинах, где мы отовариваемся, спроса на маргарин нет, он лежит долго и обретает свойства биологического оружия.
Рис, гречка, пшено, пшеничка, сечка, перловка и овёс приходят в рюкзаках из магазина и поселяются в продуктовках. Пробовали саго – не понравилось. От всяких каш в брикетах отказались уже в 70-х годах из-за таинственных вложений, обозначенных кодовым словом «жиры». Носители этих жиров, видимо, померли своей смертью очень давно, но обнаружены и использованы сравнительно недавно. Употребление этих каш в пищу влекло столь же вытекающие последствия, какие бывали от пожилого маргарина.
Пакетными супами, появившимися в конце 60-х заправляли первые блюда, основой которых была картошка, морковка, репчатый лук. Делали и борщи по всем правилам лесного кулинарного искусства. Народ любил борщи, в том числе за желтые круглые жиринки, плывущие над алой глубиной свекольных озёр. Жиринки играли солнечными искрами и были праздником, который можно съесть. Манка, например, праздником не является, но в ней бывает изюм, а к ней – джем.
Макароны по-флотски, вермишель с тушенкой, рис с рыбной начинкой – всё было желанным, ибо ребенок, пребывающий на свежем воздухе, хочет кушать. Ребенки ели как мужики и откидывались как удавы, издавая нечеловеческие звуки желудочно-кишечного восторга. Выглядело это чревовещание, однако, пристойно и кроме взаимных улыбок ничего не вызывало.
На завтрак из напитков любили какао, кофе (с молоком), кофейные напитки из цикория и желудей. В обед – компот, кисель. На ужин – краснодарский чай, грузинский чай, кипрейный чай, душичный чай, чабрецовый чай, мятно-земляничный, черничный, ежевичный и еще множество всяких чаёв, включая цейлонский, кенийский и калмыцкий, который еще называется «зеленый плиточный кирпичный».
Яблоки, груши, сливы, кизил, ягоды всех пород, даже самодельное варенье из грецких орехов.
Поедалось также всё, что было доступно и не являлось чьей-то собственностью.
Хлеб.
К нему с самого начала, с 1 марта 1966 года относились подобающим образом. В коллективной памяти Тропы были богатые пшеницей валдайские поля и деревни, где местным жителям продавали раз в неделю немного ржаной муки.
– Бабушка, скажите! – просил Полкан. – Почему у вас в магазине нет хлеба? Вот же сколько пшеницы растет!
– Пшеница, миленький мой, для Москвы. Мы-то так живем, ржанки жуём, – вздыхала бабушка. Полкан окаменел на секунду, потом сделал шаг к бабушке, посмотрел на нее прямо и сказал:
– Вы… простите нас. Пожалуйста.
– Да что ты, хороший мой! Какая твоя вина! Вы вон какие хатули носите, вам кушать надо!
– Мы из Москвы, – спрятал глаза Полкан.
– Да хоть с луны! Кушайте, милые, на нас не смотрите!
«Хатули;» – это рюкзаки. По-валдайски. В сельмаге Полкан тщательно выспрашивал продавщицу – что в дефиците, что берут местные жители, чего много на складе и на всех хватит. От мармелада и печенья группа отказалась, их в это село привозили редко и понемногу. Из таких реальных жизненных ситу-;
аций Тропа выработала отношение к хлебу, к еде. Никто пафосных лекций Тропе про хлеб не читал. Старик в Шомбе рассказал, что хлеб надо класть верхом вверх и низом вниз, и Тропа стала так делать всегда. Татуированный рабочий с лесопилки в Мезмае, угостивший нас яблоками, объяснил, что такое пайка хлеба в зоне. Галина Петровна рассказала, как её бабушку арестовали за то, что она собирала колоски в уже убранном поле – чтобы прокормить детей.
Хлеб на Тропе передается из рук в руки, отношение к нему самое почтительное. Недоеденный хлеб редкость, но если такое случается – есть «доедаловка», где собирается всё, что можно доесть без ущерба для здоровья и в пределах здравого смысла. На доедаловке метка, три камушка, а если камней нет – три маленькие дровеняки. В доедаловке всё чисто, пристойно и, я бы сказал, красиво. Допиваловка будет стоять там же с черпачком и кружкой. За сроком годности доедаемого и допиваемого следят дежурные.
Иногда попутная машина счастливым образом завозила кучу закупленных нами продуктов прямо в горы, в лес, туда, где кончается проезжий путь. Мы оборудовали там погрузочную площадку, и вереницы продуктовых челноков шли к ней из лагерей, чтобы вернуться обратно приятно гружеными всякой съедобной всячиной. Иногда лагеря были далеко, груза было много и мероприятствие затягивалось на пару дней.
[тут можно ролик «Шли помидоры».
Там вроде много чего видно про жратву]
; ; ;
К словарику Тропы.
Жор – неудовлетворенное или неудовлетворимое чувство голода.
; ; ;
Самовыдвижение – важная штука на Тропе.
Почетных должностей у нас нет, все должности – рабочие. На каждом лагере нужен комендант (завхоз), зав. Продовольствием (завпрод), начальник ремонта, штатный санитар, который присматривает за гигиеной и состоянием аптечки, умеет тыкать йодом и наложить восьмиобразную повязку. Есть завсвет, у него в хозяйстве все фонарики и батарейки. Есть еще множество сегментов жизни и работы, где нужен ответственный координатор. Наконец, есть ситуации, положения и состояния группы, когда для решения клубка проблем нужен тот, кто конкретной проблемой будет заниматься. Где-то нужна группа примирения, где-то ответственный дежурный – бригадир всех дежурных, где-то распорядитель рабочего инструмента и так далее.
Наверное, проще решить всё назначением сверху или выборами, но это плохой путь. Назначенные или выбранные голосованием спецы чувствуют, что их назначившие или выбравшие разделяют с ними ответственность за их работу. Тропа поступает по-другому. Вот она сидит в круге, и Настя говорит:
– Народ, у нас с сегодняшнего дня нет завпрода, он работает в смене на Базовом. Учет продуктов, всякие расходы-приходы, составление меню и распределение запасов – работа не для дежурных. Нам нужен завпрод.
– Ночью выдра съела сливочное масло в ручье, – говорит Чушка. – На него с вечера груз не положили.
– Завпрод нужен, – повторяет Настя. – Вот его учётные тетрадки. Кто-то их продолжит. Кто?
– Насть, ты прям за живое берешь, – говорит Соловей. – Кушать все любят. Завпрод – кровь из носу, что ли?
– Нет, ребята, я не давлю, – оправдывается Настя. – Может, кто-то хочет? Или кто-то может?
;
Тут у всех случается персональное шевеление мозгов, и секунд пятнадцать Тропа сидит в паузе. Никто не предложит собачью завпродовскую должность другому, каждый примеряет ее на себя.
– Я бы взял на себя, – наконец вздыхает Тишка. – Но…
– Но ты слишком добрый, – подхватывает Соловей. – Все раздашь. Добрых завпродов не бывает.
Тишка грустно кивает. Он знает всё про себя лучше других.
– Будем искать: кто в круге самый злой и жадный? – интересуется Вадик.
– Если надо, я могу строго, – говорит Тишка.
– Можешь, – подтверждает Чушка. – А хочешь?
– Не хочу, – честно признается Тишка. – Но, если надо…
– Не надо, – говорит Вадик. – Я беру.
Выдох облегчения пробегает по кругу. Я смотрю на часы – у самозванца есть три минуты, чтобы отказаться от принятого решения. Три минуты на исправление ошибки, если это ошибка.
– Не надо, Вадь, – вдруг говорит молчавший до этого Тополь. – Я буду завпродом.
– Парни, – говорит Настя. – Вам обоим надо в беседку.
Беседка – две горизонтально лежащие на земле толстые чурки в удалении от кострового круга и палаток. На чурки садятся лицом друг к другу и говорят один на один.
– Пошли? – спрашивает у Вадика Тополь. Вадик кивает, они поднимаются с сиделок и уходят. Ведущая установочный сбор Настя говорит, что пока вопрос с завпродом решится, можно обсудить всякое другое, но Тополь с Вадиком показались уже вскоре, вошли в круг, сели.
– Кто? – спросила Настя.
– Я, – сказал Тополь.
– Как вы быстро договорились! – восхитилась Настя.
– Мы не договаривались, – сказал Тополь. – Мы спички тянули.
Это был жребий. Назначение ответственных людей по жребию – тоже тропяная норма. Но трёх минут на исправление ошибки в этом случае не будет.
; ; ;
Веду разведку. Карта слабая, горизонтали выведены редко, через большой интервал высот. Они ещё и спрямлены, поэтому подробностей рельефа на карте нет, но мы-то знаем, что всё дело в подробностях.
Наука и жизнь, – думаю я. Наверное, наука – это карта, а жизнь – это реальная местность, которая на ней изображена. Вот, отроги хребта на карте очень похожи друг на друга, а на местности они совершенно разные, неожиданно разные. По какому из них провести тропу?
Вот на этом отроге – ровный пологий ход от самой осевой линии хребта, но под ним попадаешь в такие крутяки, что никакая трассировка тут просто невозможна. Где это видано, чтобы тропа ныряла на подъеме/спуске в узкий перешеек с понижением и потом взлетала/падала опять вниз/вверх? Оставим этот отрог, мы его отработали быстро, минут за двадцать. Он не годится. Вернемся вверх на осевую и поработаем следующий.
Наверх возвращаемся лениво, надо беречь силы. На непроходимом хребте полчища белых мотыльков. Они лезут в глаза и в нос, забираются под одежду. На старых деревьях попадаются очень старые сквозные зарубки, обозначающие осевую линию хребта. Сквозные зарубки обозначают сквозной проход, а не поворот или развилку. Они расположены с двух сторон ствола по линии направления хода. Такие зарубки мы зовём «дедовскими». Возможно, их оставили геодезисты, работавшие здесь в первой половине XX века.
Первую современную топосъемку Горного Причерноморья сделали шведы в 1895 году. В 1911-1913 годах карта была дополнена и ;
улучшена сводной бригадой европейских топографов, топонимика стала яснее и ближе к оригиналу. На разных картах одни и те же объекты имели разные названия. Например, впадающий в Пшеху Агопс был и Гогопсом, и Хахопсе, и Охопсом, а мыс Хиндукопас назывался Идукопасом и Хиндкопсом. В 30-х годах по горам Причерноморья густо пошли советские и немецкие туристы, и топонимика пополнилась их маршрутным словотворчеством, переименовавшим Олтогорище в Сахарную Голову, а вечно влажные южные склоны массива Фишт – в Весёлый Спуск. В высокогорье свою лепту в наименования внесли пастухи, вполне освоившие к концу 30-х сочные луга. Карстовая воронка, диаметром в километр, над перевалом Мессо стала называться Чашкой, а место, где Апшеронская узкоколейка выходила на альпийские высоты стало Нулевым Пикетом, а гигантская поросшая пихтовым лесом куэста – Утюгом.
На подъеме к осевой натыкаемся на гриб – «баран». Это огромный съедобный гриб, его можно приготовить и на первое, и на второе и накормить досыта всю группу, но разведка не собирает грибов, а вышедшие за грибами не занимаются разведкой. Этот наш обычай имеет выраженный юмористический оттенок, ибо самые лучшие грибы всегда попадаются в разведке, а древние заросшие караванные пути обнаруживают именно наши грибники.
Найти «черкеску», «старуху», участок давно заросшей и осыпавшейся военной дороги времен Лермонтова и Шамиля – большой праздник для Тропы. Разведка тут же отмечает такой праздник на месте употреблением вкусностей из своего «разведфонда» и пританцовывает на найденной тропе.
Плывем по хребту. Он непроходим, сильно зарос, а северный склон, где негустой подлесок, слишком крут, чтобы устраивать по нему обходы. Так и плывем по осевой, метров двести в час. Местами жесткие заросли настолько густы, что приходится пускать в ход салду – особо изогнутый большой турецкий нож с «клювом», сделанный умельцами из автомобильной рессоры. Салда висит на поясе почти сзади, рядом с рюкзаком. Прорубать проход ею можно не взмахивая рукой, а только играя пальцами. Ее амплитуда и вес вполне достаточны, центр тяжести выверен. Клювом, как серпом, можно рубить ветки с палец толщиной. Те, которые толще, рубятся средней частью лезвия, выступающей вперед, она работает как топор. Салда наточена бруском, я ношу брусок с собой и на привалах подтачиваю лезвие, когда оно всё время в работе, как коса у косаря.
Если прорубаться топором, ветки пружинят и не поддаются, а салда рубит их быстро, наотмашь и расчищает проход. Срубаю только особо мешающие и особо коварные для глаз ветки, всё подряд не рублю, группа пройдет – и хорошо.
Ноги временами не достают до земли, несколько десятков метров идём по жестким пружинящим корням, беспорядочно переплетенным. Потом – снова несколько шагов по земле, с перелазами и подлазами, потом снова корни. В длинных штанах по таким корням можно идти, только заправив штаны в носки. Если этого не сделать – корни будут травмировать ногу между носком и штаниной. Такие травмы плохо заживают и могут закончиться газовой гангреной.
Бережём глаза, в том числе глаза идущего сзади. Все держат дистанцию, никому ветка не отхлестнет, никто не придержит ее по незнанию, рефлекторно, чтобы «удобнее» было идти следующему. Мы ходим вообще-то технично, с кучей навыков-прибамбасов, которые вряд ли известны идущему по равнине. Переступив лежачий ствол, ты в развороте подаешь руку идущему сзади. Руки привычно сцепляются в цирковой замок. Такими замками пользуются воздушные гимнасты и акробаты в цирке, пользуемся и мы. Умение правильно ;
подать и правильно принять руку – это умение, натренированное до автоматизма. Никакие белые мотыльки, набившиеся в уши и ноздри, этого умения отменить не могут. Есть аксиомы в горной жизни, выполнять которые необходимо.
«Обратный Глаз» обнаруживает на старом стволе что-то похожее на стрелку. Останавливаемся, изучаем отметины на стволе, и тут уж мне гоже (или надо) принимать решение. Метка действительно похожа на стрелку, но за стеной зарослей не видно, есть ли тут отрог хребта. Приваливаемся, я вдвоем с помощником околачиваю склон, пока остальные передыхают на осевой. Понижаться приходится довольно глубоко, заросли не редеют на склоне хребта и кругозора не дают. Высоту теряем порядочно, но видимость по-прежнему закрыта. Через пару сотен метров спуска – травка вдруг под ногами, редкие толстые стволы коренного леса. На кругозоре – синева контрсклона – другого берега долины. Спуск дальше – почти отвес. Надо возвращаться, здесь хода нет. Под ногами – аргелит, сбоку впереди мелькает грабильник, знак понтийского леса. Ползать по аргелитовой флиши мы точно не будем. Назад. Назад, вверх
Четверка, оставшаяся на хребте, маленько отдохнула.
– Посолимся, – говорю я.
Из рюкзака достают небольшие пласточки черного хлеба, соль в баночке. Черняжка, на ней щепотка соли – это и есть « посолимся». Жуём, поглядываем друг на друга спокойными усталыми глазами. Рюкзаков у нас два на шестерых, несём по очереди. Рюкзаки лёгкие, там основная веревка, обвязки, репшнуры, карабины, еда, котелок, шесть кружек. Тяжелый рюкзак в разведке не нужен. В клапанах лежит полиэтиленовый тент и несколько накидок от дождя. В таких зарослях, как здесь, лучше обойтись без осадков, в пленочных накидках сквозь жесткие ветки ходить нелепо.
Берём по хребту еще два узла. Северные склоны немного выполаживаются, но всё равно крутовато. Время уже к обеду (на Тропе – в 14-00), пора свалить к воде, сделать часовой привал, попить чаю. Всматриваюсь сквозь ветки в синеву удалённого леса, ищу возможный выход к воде. На карте всё гладко, вот хребет и вот отроги. Вдоль отрогов вьются ниточки ручьев, которых сейчас нет. Они бывают весной, когда сходит снег, и в большие паводки после ливней. Не та здесь мощность хребта, чтобы он высоко поил водой круглый год. Впереди у нас еще пять хребтовых узлов – пять высоких сопряжений хребта с отрогами. По одному из отрогов тропа должна приспуститься в верховья реки и потом снова подняться на контрсклон в субальпику. Обходить через высокую скалистую часть хребта – неверно, косой траверс по верховьям более оправдан.
Вибрамы у меня совсем разболтались. При моём 45-м они разношены минимум до 47-го. Всё-таки придется внизу разориться на шерстяные носки или даже приобрести свою мечту – войлочные стельки. Они есть на базаре в самом уголке, это настоящий войлок, а не фабричная обманка.
Многим уже надо менять шнурки. Мне тоже. Ветхий перетертый шнурок может лопнуть при каком-то важном и ответственном шаге, и тогда – беда. Особенно опасно это при прохождении скал, крутых участков и переправ по бревну. Правильно выбранный гуталин продлит жизнь ботинкам и не пустит влагу к ноге. [Волка ноги кормят. Ноги – наш хлеб.]
Досиживаем еще пару минут привала. О трудностях никто не говорит, всё написано на лицах, да и какой мужик скажет, что ему трудно? Он скажет что-то лишь в том случае, если в его организ-;
ме что-то пошло не так.
– Минута, – говорю я. Это значит, что осталась одна минута привала, через минуту мы тронемся дальше. Такое упреждение дает плавность перехода от отдыха к нагрузке, организм успеет мобилизоваться, нагрузка не будет пи;ковой.
Белые мотыльки обнаглели. Приходится отплевываться и отхаркиваться от них на ходу, сбивая дыхание. Так мошкара ведет себя перед дождём. На следующем привале послушаем средние волны в приёмнике – нет ли грозы. Зависнуть на осевой хребта в грозу никак нельзя. Быстро отрабатываю в уме возможные варианты. Пока всё спокойно, работаем дальше.
В уме должно случаться всё, что может случиться. В жизни не должно случаться ничего. Ты должен быть готов к любой случайности – карта возможных событий и их вариантов пестрит своим разнообразием в твоём мозгу и подсказывает, а то и навязывает тебе верные решения. Без карты никак. Вляпаешься.
Ты помог группе сделать себя. Она глянула на твою работу и взяла тебя навигатором. В десять-двенадцать лет еще нет опыта какой-либо навигации, на должность штурмана годится взрослый, и дети зовут его. Каждое твоё решение, каждое рассуждение или предположение становится их опытом. Они дали тебе право «вето», дали возможность прямого руководства в экстремальных ситуациях, но вменили обязанность быть полностью подотчетным им. У тебя – все карты. Топографические, футурологические, критические, метафизические, экономические, какие угодно. Они суют туда свои буратинские носы, но не для того, чтобы мешать тебе, а чтобы видеть как ты видишь, примеряться к логике твоих решений, сверять твои предположения со своими, понимать оптимальность действий и последовательность действий. Ориентированное на достижение цели жизнетворчество требует достойных его навигационных приборов, надежных и внятных.
Тебя позвали, ты пришёл. Работай, мужик. Счастья тебе в труде и в личной жизни. Счастье – это когда войлочные стельки. В них можно бархатно ходить по любой осыпи и любому подскалку. Бархатно, пруинисто и точно. Минута кончилась. Пошли.
; ; ;
[Всё резко ужесточается еще больше. Не знаю, будет ли возможность писать.]
[Какая-то смертельная закрутка пошла.]
; ; ;
Приезжайте в Туапсе, ребята. Идите в горы, на море, на базар, но к нам в тропяную квартиру не идите. Нас больше нет.
;
– Как поймать зебру? – спросил ковбой Билл у ковбоя Джона.
– Очень просто, – ответил Джон. – Надо гонять ее, пока не сойдут полосы, а потом ловить как обыкновенную лошадь.
Хамство всегда стоит у порога Тропы и пытается войти. Тропа впускает его, но за время входного диалога оно перестает быть хамством. Две – три – четыре фразы и рикошет корректного общения срабатывает, оставляя хама в некоторой растерянности и даже в смущении. Органических хамов очень мало, они чаще функциональные. Налетая на искреннюю учтивость и открытость, хамство испытывает приступ истерики, когда ему хамством не отвечают.
;
Хам, пребывающий в истерике от безответности своего хамства, подлежит успокоению, которое имеет множество путей самых естественных. Например, хорошо помогает бутерброд с повидлом и кружка чая, принесенная ему так, как принято на Тропе, или сдержанное любопытство на тему почему он прихрамывает, не попал ли в ботинок острый камешек.
Хамство, привезенное новичками, чаще всего протестное, привычное, уже засахарившееся в характере. Нужно время, чтобы хаму стало понятно, что причин для протеста нет. Тебя пытаются понять, все с тобой доброжелательны и сердечны, никто не рикошетит хамством в ответ на хамство твоё.
Маленький Чивока был замечателен тем, что хамское отношение к себе воспринимал как норму, радовался ему, как старому другу, и тревожился, если его нет. Четыре дня корректное и спокойное, тёплое отношение окружающих казалось ему враждебным, несущим в себе скрытые опасности. Стоило кому-нибудь проявить по отношению к нему заботу, заговорить ровно, не наезжая, как Чивока сжимался в комок и оборонялся всегда одним и тем же словом:
– Чиво-о-о!
Это был не вопрос, а чивокин акустический щит, увешанный игрушечными иголками и разрисованный танками, пушками и огнедышащими амфибиями на красно-черном фоне. Так известная рыба вздувается в случае опасности, демонстрируя на своём пузе страшную морду, нарисованную природой для обороны. Так бабочка выстреливает отвлекающим узором на крыльях, мгновенно расправляя их и выигрывая мгновение, чтобы улететь. Заяц стучит по барабану, кролик цепенеет перед удавом, скунс метит непотребное ему своим пронзительным биохимическим юмором, а пчела даже гибнет, оставляя жало в ненавистном, внушающем страх теле внешней опасности.
Чивоку привезли к нам сердобольные люди, случайно понявшие, что он погибает в своём интернате в свои девять лет. Сердобольные люди пришли в интернат с концертом авторских песенок, и Чивока, впервые в жизни услышавший что в человеке есть тепло, которое надо сберечь («Утро стелет стужу на снегу», стихи Белостоцкой) упорно пересаживался с каждой песней всё ближе к выступающим, пока не оказался сидящим на полу прямо перед ними.
– Мальчик, хочешь подержать гитару? – ласково спросила у него исполнительница Таня.
– Чиво-о-о! – возмутился Чивока, ушел обратно в задний ряд и летом приехал к нам на Тропу. За плохое поведение и матерное обращение с педагогическим коллективом его хотели отправить на лето в дурдом на лечение, но каэспешники как-то его отбили и привезли в Туапсе.
В авторитарной обстановке заброски, где нужно выполнять, а «почему» и «зачем» спросить только вечером, Чивока чувствовал себя неплохо, за всё хватался, всем пытался помочь, временно поменяв кисляк на лице в пользу отречённо-агрессивного выражения.
Он помогал, но когда кто-то пытался помочь ему, то налетал на неизменное «Чиво-о-о!»
– Андрей, – говорит Чивоке Дунай, – давай перенесём на грузовушку все оставшиеся рюкзаки?
– На х… мне рюкзаки, – привычно парирует Чивока.
;
– А поместятся? – спокойно спрашивает Дунай.
Чивока впадает в ступор и задумывается. Дунай подхватывает пару рюкзаков из ряда и несет к грузовой площадке. Это три длинные прямые слеги, положенные на поперечные им отрезки бревна. Идет Дунай красиво, он всегда ходит – будто танцует под свою внутреннюю мелодию. Чивока смотрит на него исподлобья, сглатывает комок своего ступора и удивленно оглядывается.
– А чего делать-то надо? – спрашивает он Дуная, несущего вторую порцию рюкзаков.
– Делай что хочешь из того, что можешь, – говорит Дунай спокойно. Ни малейшего напряжения в происходящем нет. Чивока перетаптывается, будто репетирует какое-то новое для себя движение, но остается стоять на том же месте.
– А если не хочу? – спрашивает он Дуная.
– Не хочешь – не делай, – улыбается Дунай. – Мы сделаем.
– Чо, – автоматически роняет Чивока.
– Да хоть чо, – улыбается Дунай. – Без тебя чуть медленнее, но это не беда.
– Без меня? – удивляется Чивокаю
– Или без меня, – улыбается Дунай.
– Скажи что, а я сделаю, – предлагает Чивока.
Дунай красиво ходит, вкусно работает и почти всегда немного улыбается. Молчание его стоит дорого, оно золотое, и Дунай сполна одаривает им удивленного Чивоку.
Я ухожу на контроль палаточной площадки и через пару минут вижу издалека, как Чивока вдвоем с Дунаем тянут на грузовушку последний тяжелый взросляцкий рюкзак.
На ужине Чивока сидит на бревнышке рядом с Дунаем и поглядывает ему в рот. Дежурный Заяц обносит всех приправами к рисовой каше.
– Дунайка, тебе со сгущенкой или с повидлом? – спрашивает Дежурный Заяц.
– Чиво-о-о! – вдруг отвечает ему Дунай чивокиным голосом. Чивока заливисто смеется вместе со всеми. Я не знал, что у него такой звонкий, рассыпчатый колокольчатый смех.
На следующее утро Чивока подошел ко мне после зарядки, отработав ее как надо. Мы улыбнулись друг другу и хотели было разойтись, но Чивока заразительно хихикнул своим колокольчатым смехом. Я расхохотался, стоявшие рядом – тоже, Чивока хохотал вместе со всеми. Дунай положил ему руку на плечо, в результате чего Чивока оказался в центре массово происходящего смеха без причины. Это нормально для Тропы, но это было новостью для него. Оказывается, здесь можно хоть каждый день пробовать себя нового, другого, отыскивая и возвращая себе утерянные и выбитые черты. А над собой вчерашним можно по-доброму посмеяться вместе со всеми. Посмеяться чисто и легко, без напряжения. И без мата.
С этого момента он и стал Чивокой, принял своё новое имя и носил его почти до конца лета с удовольствием, пока не стал Дроном. В конце августа он распластался над отвесным краем карстовой воронки и вытащил за руку оступившегося Боцмана. Боцман схватил чивокину руку и никуда не упал.
– Андрей, ты классный мужик, – сказал Боцман, когда застывшего в распоре Чивоку уговорили расслабиться и отодрали от скалы.
– Мы в разведке брали лобешник, и у меня был захлёст. Дрон увидел его и распетлил, – сказал Дунай.
Дрон-Чивока приготовился обороняться от похвалы, он это делал всегда резко и с увлечением.
– Да ничиво-о-о, – обогнал его Дунай. – Ты ничивока, ты – Дрон. Хочешь быть Дроном?
– Да, – шепнул Дрон, откашлялся и твёрдо сказал голосом:
– Да.
; ; ;
;
У Тропы нет элиты.
То есть она была когда-то в середине шестидесятых, просуществовала года два и благополучно растворилась, благодаря принципиальному отсутствию мерок, по которым можно вычислить общественную значимость человека и его преимущества над другими.
Элитой могли стать те, кто никогда быть ею не собирался, к признанию своей значимости не стремился и ровно общался со всеми, включая тех, кто в охлократическом варианте группы мог бы считаться последним.
Прелюдией к такой безэлитности стала привычка увлеченно проводить круговые разговоры на тему «расскажи мне обо мне», а чуть позже (1969) делать то же самое, общаясь один на один с зеркалом. Грусть Гоголя о том, как человек обнимает человечество, пробудила в «шестидесятниках» потребность разглядеть исключительные и прекрасные черты в каждом человеке и возвестить о них, делясь своей радостью с окружающими.
«Не доверяли вы ему
Своих секретов важных,» – грустно пели мы под гитару, вопрошая «куда такой годится маленький? Ну, разве только трубачом». Маленькое оказывалось большим, пустячное – значительным и среди этого открытия неповторимых индивидуальных миров вызревала Тропа, по-детски не отличавшая маленькое от большого.
Главное преимущество ребенка перед взрослым в том, что ребенок взрослым не является. Дети оказались не меньше взрослых, и слезинка ребенка действительно стала отражать океаны человечьих слёз по разному поводу.
Вслед за детьми во вместилище Тропы потянулись животные и птицы, растения и водоёмы, всё, что помог нам одушевить и очеловечить Ганс Христиан Андерсен. Элита птичьего двора вызывала смешанные чувства, все оценщики человеков попали под подозрение в некомпетентности, а Экзюпери подлил масла в огонь, сказав, что «никогда ни один взрослый не поймет как это важно».
Тропа формировалась в пору шестидесятничества и в самой его гуще. Теперь этот период называют оттепелью. Это действительно была оттепель и происходила она не только в социально-политической сфере, но и в душах людей, оказавшихся не винтиками своего Отечества, а вселенными со множеством чудес, всегда единственных и неповторимых, зажатых десятилетиями в жесткие тиски государственного произвола, обезличенных, лишенных возможности даже помышлять о своём суверенитете.
Потребность иметь право быть разными породила и вскормила правозащитные движения, доселе невозможные и немыслимые. Бытность таких движений – точный барометр социально-политической погоды в государстве, а сумма погод рассказывает о климате, который характеризует страну, определяет параметры участия в ней ее граждан как среди цветущего многообразия, так и в безлюдной холодной пустыне.;
Значение каждого человека, вымаранное из партийных скрижалей, возвращалось в общество и не несло с собой никаких весов и линеек для определения величины этого значения. Формируясь в уважении к разнообразию, непохожести и безусловной ценности каждого из многих, Тропа никак не помышляла о возведении внутри себя структур, сортирующих людей на «тех» и «этих». Каждый человек был для другого событием, и никакая (или никакой) «табель о рангах» в такие отношения не вмещается. Они существуют поверх барьеров и разделительных полос.
Элита, унаследованная первыми группами Тропы (1966-1968) от школьного полукриминального уклада отношений – потухла, перестала работать. Ей требовалось прагматическая силовая основа в сообществе, но такой основы у нас не было. Понятие авторитета, от которого следует жить по его мнениям и выполнять его прихоти – не сложилось. Тропа вообще никак не опиралась на понятие выгоды, которое, по мнению многих философов и экономистов является главным двигателем в человеке. Не опирается, быть опорой стало её желанием, а вскоре (1971) интересы разрослись до поиска коллективных собратьев по коллективному разуму, что воплотилось в рождении Союза Отрядов, в котором мы составили основу вместе со свердловской «Каравеллой» и туапсинским «Пилигримом». Наши многоножки-отряды не искали и не видели среди себя элиту, это было общение иного уровня, где выгод
Ребята, это сильно! Заметки ЮУ 18
© Copyright: Лена Чебан Малькова, 2018
Свидетельство о публикации №118032510823
Свидетельство о публикации №118032510823
Рецензии