Сладкие апельсины

    Михаила Григорьевича привезли  в палату около трех часов ночи. Электрокардиограф чертил классический обширный инфаркт, тщательно вырисовывая картину мучительной боли – с каждой систолой, с каждой диастолой  более настойчивую, более нестерпимую.
    - Ну что там, доченька? До утра доживу?
    - Доживёте! Обязательно доживёте! И не только до утра. Не волнуйтесь и постарайтесь заснуть, – спокойно ответила врач, вглядываясь в чёрную мешанину острых углов на ленте из тонкой, почти прозрачной бумаги.
     - Доктор, позвоните, пожалуйста, сыну… Апельсинчиков пусть принесёт. Сладких. – Тихо прошептал Михаил Григорьевич и улыбнулся. – Так и скажите: апельсинчиков, сладких. Он знает.
    - Хорошо. Позвоним и скажем. Обязательно. А теперь отдыхайте. Всё будет хорошо!
    Больной снова улыбнулся женщине и послушно закрыл глаза.
    Утром боль отступила, страх съежился, став невидимкой, а неулыбчивая медсестра настойчиво искала длинной острой иглой вчерашнюю вену и никак не могла найти.
    - Да ты не волнуйся, милая. Мне не больно. Я давно не чувствую боли, - прошептал он и, собравшись с силами, спросил, - Сыну позвонили? Доктор пообещала…
     Медсестра почему-то смутилась, заволновалась и торопливо ответила:
     - Я недавно заступила на смену и доктора вашего ещё не видела. Но вы не беспокойтесь: я обо всём позабочусь.
      И прозрачные капли лекарства наконец-то гурьбой посыпались в предназначенное для них пространство капельницы.
      - Видишь? Отвлеклась и всё получилось, - искренне обрадовался Михаил Григорьевич и снова вспомнил свою просьбу,
      -  Сыну позвоните, пожалуйста, девоньки! Апельсинчиков пусть принесёт.
      Отцвёл день, в открытую форточку забрались вечерние сумерки, заставив санитарку выйти из своей малюсенькой комнатки и включить в палатах ослепительно-белый свет.
     Михаил Григорьевич всё ждал. Врача, медсестру, сына… И никто не приходил. Лишь в шесть вечера уверенная в себе буфетчица резкими движениями раскидала тарелки с кашей по тумбочкам и, не обратив внимания на неподвижно-молчаливых стариков, покатила свою громыхающую тележку дальше – в глубины нескончаемого коридора, на полу которого застыли лужицы страха вперемешку с болью, подтекающие из открытых настежь дверей в палаты.
    Ближе к семи коридор наполнился эхом от торопливо-неуверенных шагов посетителей. Еле слышные голоса сплетались в одну невидимую стаю и прямиком летели в ослепительно белоснежную палату Михаила Григорьевича. Но он ждал. Терпеливо и настырно. Он привык ждать: маму с работы, папу – откуда-то издалека, красавицу-жену с их голубоглазым сыночком  - из роддома. Он привык. Он ждёт. Он знает, что дождётся.
    - Па, ну что случилось? Ты сам уборку в квартире делал? Тяжёлые сумки из магазина тащил? Я бы всё сделал сам, пап…
    - Тебе работать нужно, сынок… Да и молодой ты – погулять хочется…  А мне нравится протирать полочки, пылесосить.  Сердечко подкачало, сынок, ох, подкачало!
    - Я тебе апельсины твои любимые принёс, смотри-ка…
    - Ну и молодчинка же ты у меня, а! Вот спасибо! Три денька ждал. Дождался. Ну, рассказывай!
    - Да рассказывать нечего, пап. На работе совсем заездили, скоро ночевать там буду. И не откажешься – уволят. А уволят, кредит за машину нечем выплачивать будет.
    - В моё время таких проблем не было, сыне. Нет долгов – нет проблем. Любят банкиры народ в долговые ямы сажать! Отдашь долг и не влезай больше в эту яму никогда, слышишь?
     Михаил Григорьевич закрыл глаза, отдыхая от яркого света, а молодой человек с тревогой смотрел на круглые часы, висевшие над постом медсестры: он отчаянно опаздывал. Доделать отчёт, встретиться с клиентом, купить подарок Марии.
     Отец почувствовал тревогу сына и уверенно сказал:
     - Всё, иди! У тебя дел невпроворот. Вот выпишут меня отсюда и наболтаемся. Не переживай, всё будет хорошо!
     - Пап, ты уверен? Я посижу с тобой. Есть у меня минутка.
     - Нет-нет, сынок, иди! Нечего тут на меня глядеть! Дома наглядишься.
    - Ну ладно. Тогда я побежал. Про апельсины не забудь! Я тебе послезавтра ещё принесу, сладких…
    - Принесёшь, принесёшь! Беги, а то опоздаешь!
    Сын осторожно поцеловал отца в небритую щёку. Михаил Григорьевич улыбнулся ему, ободряя и благословляя на великие дела, которые, как он был уверен, приготовила для его мальчика судьба. И молодой человек быстро вышел из палаты, так же быстро пошёл по коридору – к выходу, приближаясь к которому он забывал ослепительный свет, больничный запах, медсестру с капельницей, каталку, почему-то стоящую у выхода. Последние слова отца продолжали звучать в голове, летели за ним, словно птицы за уплывающим вдаль кораблём.
    Послезавтра не было. В десять вечера медсестра заметила, что Михаил Григорьевич стал слишком равнодушен к этому миру, слишком холоден и неподвижен. Ярко-оранжевые корки аккуратной кучкой лежали на тумбочке, а два нетронутых апельсина – чуть поодаль.
   - Он их просил тебе передать, - услышала девушка и заплакала, - дождался ведь…