Он такой доверчиво Мама, зашей

Он такой доверчиво: «Мама, зашей.» Протягивает сердце, как зайца с оторванной лапой. Стоит один, а смотришь на всех детей. И тебе нужна вся любовь, вся стойкость. И бутылка граппы.

Убежал. А у тебя легкие горят – утопленнику не снилось. И выжжено все внутри, а слезы саранчой и градом. И страшно его спросить, что случилось, когда ты не уберегла, не защитила, не была рядом.

И страшно посмотреть на этот хрупкий перпетуум-мобиле: вдруг ты к поломке приложила материнскую руку. Но собралась побуквенно, с диффузиями и трилогиями. Нецензурно вдохнула, а выдохнула уже без звука.

Свои споры и узкий почерк узнаешь на любой ране: на себе же вызубрила, что рвется всегда там, где тонко. А в нем ты каждую клеточку выпестовала, из себя вырастила. И знаешь, как беречь и куда бить своего ребенка.

И ты мечешься, как броуновская марионетка: композитную или даэдрическую броню установить на малышовое сердце. А он прибежал: «Мама, ты уже справилась? Я спешу. Мне к ребятам. И надо еще одеться.»

А у тебя режим – самоуничтожение, хотя, там, конечно, не только твои погрешности, и ты бы на себя взяла его печали, недосказанности и кровотечения, но ты, бл@дь, не в сказке, ведь невозможно же!

Целуешь его. Аккуратно отдаешь ему сердце, почти целое. Но знаешь, что живые клетки запоминают раны. «Милый. Я там надпись небольшую сделала. То есть вышила. «Я люблю тебя. Мама.»

Засиял и – к ребятам. А ты в который раз себе обещаешь, что теперь разговоры за жизнь и кино каждый вечер, и ты его не ругаешь. И себя не ругаешь. И каждый день готовишь йеменские блины и его любимое лечо.

Март 2018