Палата

Уж ночь прошла, но нет рассвета.
Примерно эдак пять часов.
Кто хоть однажды видел это,
тот, как и мы, почти здоров.
Тут объяснение простое:
с Луной теплее и светлей.
И наблюдаем мы такое
под наблюдением врачей.

Да и дружней. Не стану врать я.
Вообще я очень редко вру.
В палате нашей все собратья
и по уму, и по перу.
Поэтов ярких и завидных,
из разных мест собрали нас 
в момент, когда мы, очевидно,
впадали в творческий экстаз.

А про себя я помню, вроде
сближался с ней, вертясь волчком,
читая опус о свободе
в любви и даже в остальном, 
с желанием остаться на ночь,
сгорая, извертелся весь...
На том отшибло память напрочь,
и я уже очнулся здесь.

Сосед мой слева рыжий Толька,
с которым я давно знаком,
с поры недавней пишет только
коротким белым он стихом.
Строчит вовсю, покрывшись потом.
Хитер шельмец! Теперь его
не обзывают рифмоплетом,
как это было до того.

А вот сосед, который справа,
что с псевдонимом Йосиф Б.,
читает, восклицает «Браво!»
и рукоплещет сам себе.
На нем сидящим санитарам
клянется дать сатрапам бой,
подвергнув оных жутким карам,
пускай пожертвовав собой.

Сатрапы не разволновались,
но у неопытной пока
сестрички, что берет анализ,
заметно дрогнула рука.
И Йосиф Б., объятый жаром
в пылу борьбы, клянется вновь
отмстить за пролитую даром
поэта праведную кровь.

Напротив – бард Егор. Он в стрессе,
покольку вот уж день какой
не подпускаем к поэтессе,
что тоже в стрессе за стеной.
Она там первая певунья
и чтица, и плясать мастак,
и даже признаки безумья
не портят личика никак.

Их судьбы в женском туалете
сплелись в обманчивой тиши,
куда проник он на рассвете
по зову тела и души.
Был за подаренную книжку
отплачен танцем в стиле ню.
Но тут сатрапы их интрижку
пресечь успели на корню.

А под окном у батареи
лежит притихший друг Колян.
Им амфибрахий от хорея
не отличим, когда не пьян.
Но коль поймает Музу спьяну,
то слог его отнюдь неплох,
да и гекзаметр Коляну
подвластен после литров трех.

Чего притих? Устал, похоже.
Провел тяжелый день, но рад.
Дал Тольке рыжему по роже,
чтоб не писал без рифмы гад.
Подкравшись по-пластунски тихо,
халат ей снизу разгрызя,
щипнул с восторгом главврачиху
за то, за что щипать нельзя.

Затем, прикованный к кровати,
он посвятил ей мадригал,
твердил, что любит и что кстати
быть гинекологом мечтал.
Он сочинял и пел куплеты
про медсестер и докторов.
Кто хоть однажды слышал это,
тот, как и мы, почти здоров.

Ан нет, не дрыхнет друг сердечный.
Теперь припадок у него.
Слагает о любви, конечно,
твердит, что более всего
ему по нраву эта фраза:
«Я Вас любил», но вот дела!
Уже какая-то зараза
точь-в-точь такое изрекла.

Он чуть не плачет. – Все пропало!
Я отрекаюсь от себя!      
Таких, как я, совсем немало,
кто отрекается, любя.
Пиши скорей, пока не связан.
Ведь ты все можешь, ты один!
Лишь ты поэтом быть обязан,
неважно, где ты гражданин.

Давай, Борян! Твой долг поэта
творить. За труд-то не сочти...

А кто сейчас читает это,
тот, как и мы, здоров почти.