мамина балалайка

Взрыв. Сорок третий.

Мамина балалайка что-то поет о чувстве любви и долга, что-то скулит голодной небесной лайкой о приземленной прелести хлебной корки. В белой косынке - бантики-невидимки, в красном кресте - распятие (не для слабых). Кровь не имеет привкуса земляники, кровь - это ягода из голубого сада, из белых вод, из верности лебединой.

Взрыв. Сорок третий.

.. парень ей приглянулся - рослый и белокурый, курчавый Федя. Стал для нее мечтой, вышиной, Эльбрусом, стал для нее четвертой струною, нотой,
что не бралась доселе, не удавалась (ей бы годочек, выучиться до фронта, но се-ля-ви как соль, как дурная пряность - горло дерет ночами). Но только Федор помнил, любил далекую Ефросинью. Что ж, ничего - проплачет девичьи ведра, посогревает горе свое косынкой. Это - такая участь, исконно-бабья, взгляд водянистый, руки - грубей наждачки, это - вне времени. "Маменька, я летаю, правда, не высоко еще - так, чердачно, чуть выше стога рыжей сухой соломы. Маменька, маменька, спой мне еще, сыграй мне - жизнь здесь совсем становится невесомой, скатертью смерть нам выстелилась бескрайней".

Взрыв. С близнецом. И еще один.
Сорок третий.

В поле горящей невыросшей чечевицы смотрит в большое небо курчавый Федя. "Кто тебе, миленький, видится  там, блазнится? Я тебя не отдам, не отдам, не бойся! Видишь, я лебедь, крылья мои просторны".

Взрыв. Сорок третий.
Небо струною рвется маминой балалайки параллизованной.