Если бы 4 часть

- И было бы невыразимо жаль, если они не приедут!

- Ну что ты!

Обязательно приедет вся эта кавалькада, делегируемая по очень важному политическому событию, когда раз-розненно и праздно шатающиеся горят желанием увидеть друг друга во властных коридорах или на берегу утренней реки с целью преумножить глаголы повелительного наклонения или смягчить гневливость сложно-подчиненных предложений в ранее существовавших планах, едва возникших бы в голове, если бы не записанные дела в блокноте.

- Но как быть? Их всего двое.

Он остановился, как останавливается зрелость на пороге дома Мудрости, глядя перед собой и пытаясь понять суть только что констатированного факта. Обернулся как в юности, когда его окликали сокурсники с пригла-шением в пивную или девушка в синем платье в библиотеку, и посмотрел на немолодую супругу, саму заботу и преумножение его дома, чья фетровая шляпка не менее заботливо скрывала очертания прекрасной думающей головы. Что вся его прямолинейная и правовая Мудрость без ее смягчающего слова?

Независимо друг от друга, они в тот же час сделали разные выводы.

Он передернул плечом из-за того, что его не поставили в известность заранее, она – так он до сих пор не знает об этом. А знать-то надо было всего ничего – законодательный проект разрабатывали всего два человека и никаких поправок и дополнений не делалось.



- Странно…

- Так тебе не сообщили. Я думала, что твои помощники – люди расторопные…

- Ты всегда так думаешь…

- Тебя должны были проинформировать перед отпуском…


Он, задумчиво взглянув на портрет деда в рамке, словно прощающий или раздосадованный отрицательно пока-чал головой. Но все же кивком головы дал понять, что встретить необходимо и все по одной важной причине – задеваются его интересы и невозможно с утра накатить рюмочку настоящей русской водки спокойно, если все, что создавал годами, может рухнуть в один миг, как стены Углича в день полонения…

Влажная дымка над рекой царственной мантией поднялась и, с трудом различая очертания далекого берега, а земля ли там виднеется вдали и до чего же воздух спертый, расстилается бесшумной полосой, словно походной военной палаткой, скрывающей столько кувшинок близ берега, когда вода кажется покрытой испачканным болотной тиной куском белого савана.

Бодрствующее тело укачивает возможность дневной дремоты – до чего же хорош деревенский сон, когда пахнет древесиной, старинными уголками дома, можжевеловыми и еловыми ветками, под ногами шуршат и трескаются маленькие веточки, и солнечные лучи напрямую не касаются плеч из-за панамы.


Но надо встряхнуться, окунуться в речную холодную воду, прогнать вкрадчивую и женственную хитрость при-роды, чтобы не упустить время и внимание. Необходимо скрыться от истинной сути непомерно жаркого лета, позже испещряя один за другим лист ежедневника и изобретая немыслимые и смелые по своей наглости заду-манные планы слияния одного дочернего предприятия со все еще малознакомым, но многообещающим по инвестициям бренду.

Забытая парфюмерная линия, шоколадная фабрика или фармацевтический полис – не суть. Его тянуло к неизведанному дерзкому предприятию – из ничего создавать все…

«Всего-навсего двое. Аудиторы или дотошные и вездесущие бывшие пресс-секретари, выскочки из офис-менеджеров, юридические адоранты при дворе мэра, ничего не смыслящие в трудностях и сложностях творения собственного дела – откуда им знать каково это строить на пустом месте свой бизнес! Но до чего же смешно – всего-навсего двое…»

В воздухе запахло речной водой из-за ветерка, непослушно носящегося по открывающемуся перед глазами ландшафту…

Тяжелая влажность и без того отягчая жару и продолжая тянуть мантию во все углы все дальше и дальше в сторону местной церковки, к строительству которой была причастна его жена, отталкивала от желания искупаться.

У всех жен государственных мужей такие причуды – тайное милосердие среди скупости и обветшалости публичных стен. У нее – своя религия, у него – свой деловой круг…


Неизбежно захотелось плеснуть в рюмку что-то и промочить горло и, несомненно, полезное, если не злоупотреблять слишком…

- Ну, накрывай…

Сам бы вышел в поле, взяв с собой бутыль, снедь, чем Бог послал, прошелся бы широкими шагами, пробежался бы перекати-полем, прокрутил бы в голове памятные моменты жизни, вспомнил бы ушедших и ныне здравствующих друзей, как служилось в армии, что творил в университете и какими знаниями пополнял заплечную суму, почувствовал бы чисто русское «монашеское» бродяжничество после не раз выказанной душевной щедрости, когда по кабакам раздарил до копейки весь батрацкий заработок, был с девками добр и каждой слал открытку с рисунком ташкентской розочки, а потом бы с заплывшим лицом полез бы в драку ребят, бестолково мерясь силой. Побродил бы босиком по не раз хоженым местам, вдохнул бы аромат деревенского быта, забрел бы в чужой без хозяина дом и, присев у окошка, Марфой Посадницей слушал бы, как пастушок на пригорке набирает на дудочке грусть…

Наблюдал бы за облаками, лежа на спине, и, застыв мыслью, следил бы за их тенями, двигающимися по холмам да равнине, сплошь усеянными сельскохозяйственной культурой, следил бы взглядом по поймам речушек, по устью и в дни разлива – по мягким щедрым движениям волны угадывал бы ее…
 
Сколько сортов пшеницы привозил, чтобы поднять с отцом хозяйство, спрашивал совета у соседей по сбору урожая и ставкам на скотину, сколько маеты из села в город и обратно на юношеских плечах ощутил, сколько терял добра и вновь приобретал, и ни разу не повторил судьбу деда, разорившегося в революцию купца второй гильдии, добряка и пропойцу…

Каковы невероятные мотивы в разные годы! Он был так далек от музыки, звучавшей в органных залах европейских соборов и театров оперы, заунывной, настораживающей, разгромной, надменной, победоносной, абстрактной или хоровой. Так был далек от камерных и духовых оркестров, от городских праздников и военных поражений, от часа бдения и развязанного языка.

Вон промелькнула стайка птиц и все погружается в туман, как в юношеский поступок, когда с одноклассником чуть не зарезали заезжего денежного татарина; мантия устрашающе огромна и надвигается на поле, как воланы платья невесты, поднятой на руки – удержать бы! – и хлопающий звук шампанского; журчание речной воды между камней, как неловкое признание любви во внебрачной связи, как выменянная «Московская» на долгожданный блок болгарских сигарет, у которых вкус и внешний вид мог соответствовать интернациональному спросу.

Теперь он так от всего далек. Ибо все устроилось как нужно и все идет своим чередом. А что еще хотелось и чего не сделалось по какому-нибудь странному или уготованному стечению обстоятельств? Он никогда не был большим игроком, не любил казино и излишнюю публичность и много раз проверял, прежде чем…

Но эти двое всплыли в памяти неожиданно, неприятно, навязчиво.

Туман стал невыносим и невообразимо красив, если наблюдать его с ближайшего холма…


Издалека, когда он подходил к дому, выстроенному сыном и группой нанятых для этого очень деликатного дела знающих специалистов, колокольню церквушки увидеть уже было не дано.

Стало от чего-то нехорошо на душе, неуютно, тесно, сперто, смертно. Во всем доме царила столетняя грусть, словно в дубовых хоромах томился взбунтовавшийся боярин или леший, но до чего же грустно находится среди догорающих поленьев прошлых знаний и прожитых лет. Налил водки и без закуски выпил залпом. Включил кондиционер в со вкусом обставленном кабинете и под-давшись возрасту, задремал на кожаном диване. Сквозь сон пытался вымолвить вопрос через плотно сжатые губы – «не приехали ли?»
 
Анастасия, наводя порядок в кабинете, как бы невзначай, двигая на столе органайзер, громко стуча пепельницей, передвигая стулья, укладывая стопку белоснежных листов на стол, открывая дверцы буфета и пополняя спиртные запасы, сливая остатки, постукивая рюмками, бокалами, стаканами, дверями встроенного холодильника, тем самым специально создавая шум, разбудила его. Увидев обозначения температуры на цифровой панели кондиционера, подобрала от 18 до 22 градусов…

Лишь бы не простудился, а то мало ли…

Когда он указал перед губернатором на дорожной карте на Алтайский край и его округа, она в лице изменилась, куда им придется переехать. Сетовала неделями, мол, с подрядчиком договорилась, а его черт знает куда занесло. Ругала его всуе и также корила про себя, что не вышла замуж за морского офицера, уехавшего после развала СССР в Канаду.


Столько лет поднимал компанию с нуля, столько дочерних предприятий создал, за которыми нужен присмотр, а его потянуло на юго-восток России.

Дети подросли, каждый из них выбрал свое направление в жизни. Только младшая дочь пошла по стопам матери, пианистки, увлекавшейся в консерватории Шопеном, и его деда, любившего удивить прохожих на Малой Бронной игрой на гармонике. Все же, несмотря на схожесть интересов – он ни на один концерт с участием дочери так и не пришел.

Слушая тишайшее гудение воздуха из кондиционера, доносящийся до слуха плеск речных волн, скромный шелест листов бумаги на краю стола, повинующихся движению ветерка - его уши заливало елеем.

Чарующие звуки природы услышаны будут еще не раз…

Двое молодых мужчин в штатском и – дверь закрылась.  Он просил не беспокоить. Она стояла с подносом не-сколько секунд, подслушивая, о чем ведут речь, но обернулась и ушла в коридор, ведший на кухню. Так старалась – чай заварила по-особенному, сладостей испекла и все боялась, что печенья покажутся пресными…

Что же, если бы поезд не ушел раньше из-за поздно вызванного такси и в воздухе не пронеслась бы пара голубей и она бы закинув голову, не задержалась на пустующем
перроне, он бы не закрыл дверей. Она никогда бы не вышла за него замуж и сейчас бы в Квебеке возглавляла русскую общину или культурный центр…

Слегка обидевшись, смотрела пустыми глазами на богатый поднос. Опустила глаза и ощутила слабость. Разговор длился почти два часа. Она сидела в плетеном кресле и читала газету, покусывая губами сорванную травинку. Повсюду над рекой стоял тяжелый туман.


Мужчины вышли.


- Уже уходите?

Пока она их провожала до внедорожника – прогремел выстрел.

Двое мужчин вглядывались в туманную грязно-серую полоску над рекой. Ближе к вечеру стало невыносимо пасмурно. В руках одного - бумаги, у другого – руки в карманах. В иной бы раз движение карандаша по бело-снежному листу заворожило бы, очаровывая тайнами и загадками «Что пишут?». Сейчас он только раздражал. Светловолосый мужчина с серыми глазами и темными кругами под глазами обреченно смотрел на движения воды. Будто разом состарился, узнав непостижимую доселе правду о бренности этой жизни. Второй, темноволосый, стоял лицом к нему и хмуро, но также спокойно смотрел на движения травы…

В иной бы год, похлопав друг друга по плечу, посидели бы в баре, или, вовремя женившись и покинув душные родные пенаты, работали бы на двух работах.

Легко покачивалась трава и стояла невыразимая печальная тишина…


Пятнадцатого числа в одном из московских офисов, закончив свою работу и подойдя к зеркалу, на несколько минут светловолосый мужчина с похорошевшим лицом задумался.


«Молодец! Переписал все на друзей и родственников, чтобы американцу ничего не досталось. А ведь всего-то предложили – пару инвестиционных доходов. Потом бы подписали выгодный контракт, и доживал бы дни свои в экономически выгодном покое. Одному из сыновей в банковском секторе досталось бы кресло, и не терял бы старик вожжей из рук»   

Тут он, опустив глаза, вспомнил, как он перед ним…

Далеко от места, где светловолосый мужчина корил себя за опрометчиво сказанные слова, в центре города, в одном из государственных учреждений, возле окна с поднятыми вертикальными белыми жалюзи, стоял задумавшийся темноволосый мужчина, с грустью и одновременно с отвращением к столичной жизни всматриваясь в грязно-серые полоски над городом.

Солнце уступало полномочия вечеру и его тяжелый золоченный свет окрашивался в нехорошие тона розового, освещая безмерное количество крыш зданий, окна жилых комплексов, афиш выставочных центров, крыш вело-треков и громоздкие конструкции открывшегося недавно маркета.

Перестали очаровывать купола столичного храма. Солнечные лучи, переливаясь, поблескивая на крышах собора, скользили вдоль и исчезали в устрашающей своей безликостью и одичалостью небесной пустоте московского вечера…

Он вздохнул и закрыл глаза.

«Старый дурак! Переписал все на родственников, детей, друзей, жену и ближайших по бизнесу людей с надеждой на возврат в случае удачной прокурорской проверки всего имущества. Счастливцы! Если вспомнят через год, кем он был для них всех – уже хорошо»


Она, вздыхая, сидела на скамье, ожидая, когда его пригласят в комнату для свиданий. Кто-то из соседей, не знаток в любительской охоте, выстрелил из двустволки в пролетающих мимо птиц… А ОНА, ГРЕШНЫМ ДЕЛОМ, ПОДУМАЛА, ЧТО ЭТО КОНЕЦ ВСЕМУ.

Печально смотрит на мужа, который под старость сделал ошибку. Он, опустив глаза, не в силах взглянуть на нее, молча смахивал со штанов пылинки. И звуки гармоники послышались откуда-то издалека, из прошлого, из старины, неведомой, чуждой ему, пахнущей разгулом и мотовством, и ему стало обидно за самое себя, что по-ставил подпись там, где не нужно было и в то время, когда никто не заставлял. Дед-то по тюрьмам не сидел и по ссылкам не мотался.

И мелодика была грустной, выжимавшей скупую мужскую слезу и желание выйти из дома, остановить машину и исчезнуть в ночи; выпрыгнуть с поезда, едва тронувшего в путь; выбежать из все еще приоткрытых дверей автобуса в темень, сплошную даль, пахнущую сундуками и вышитым нательным бельем; прочь от несостоявшихся планов в мерцающий огонек надежд, где в окошке, в старинной усадьбе громко играют свадьбу или, притулившись друг к другу, тихо оплакивают. Но ему не сбежать из будущего в прочь, в никуда, в небытие.

А так хотелось распахнуться, вырваться на воздух, упасть на колени и просить у неведомо кого прощения, чисто русского, собирая снег в до боли сжатые кулаки. До чего же уничижительно, но честно, без свидетелей и писцов, охочих до сенсаций. И никто бы не стал испрашивать о болезном, о нехорошем, о непримиримом, о своевольном. Катался бы по снегу, воя от злобы или от бессилия, что опять просадил красненькую или облигацию англицкого банка и остался при дулях. А потом бы, поняв, что простили, неведомо, незнамо и, почувствовав как камень с души сняли, побрел бы восвояси. Прощеный, выплакавшийся, выстраданный.

И он заплакал...      


(02/09-2017)


Астана

Акмарал Бекенова



Boldy sonymen