Неизбежность и нежность

НЕИЗБЕЖНОСТЬ И НЕЖНОСТЬ

2016 — 2019 г.

Мой гроб еще шумит в лесу.
Он — дерево. Он нянчит гнезда.
                Франтишек Грубин

* * *
Дивный, странный мир! Я думаю: «На Земле,
о, любовь — поразительно — всё, что надо!»
Утопает сосновая тишь во мгле,
роща — стройная, древняя колоннада.
Потому, что ты — это свет, отрада,
как на каждый выдох приходит вдох,
соловей выводит коленца, ох…

Неизбежна жестокая старость, печаль, утрата.
Мир — суровое место, но всё же совсем неплох.

Лик луны отразила речная гладь,
в майской кипени яблоня у излуки.
А покамест на брёвнышко рядом сядь,
согревай, как тысячи-тысячи лет назад,
кружкой чая озябшие, в цыпках, руки —
буду, буду я нежные целовать!

* * *
Мой ангел — ах! — моя Шушара,
мы пара, в общем-то, как пара
и даже ссоримся… Лежит
роса холодная на ветках,
и небо греется на веках,
и капля горькая дрожит,
когда я так ворчу беспечно:
— Да, я люблю тебя, конечно,
но ты… нет выбора, увы…
И всё же лес шумит волшебно,
и смотришь ты, как царства Шеба
царица Савская. Прости,
я доверять отныне буду
земному маленькому чуду,
когда не то что к десяти,
а к миллиону шанс последний.
И птичий хор звучит победный,
и ель, как свадебный шатёр,
над муравейником ожившим.
Вот мы стоим и трудно дышим
туманом Севера. Простёр
Господь свою над нами руку,
и сердце к сердцу льнёт, по стуку
в груди живое находя,
и замирает... О, так туда
вживляют муку!

* * *
За что болезни, боль и смерти неизбежность —
не спрашивай меня, любимая, не знаю.
Июльское тепло, лесная безмятежность
и ельник молодой с берёзками по краю.
А дальше — озерцо, густой зелёной ряской
подёрнуто. Смотри — уютная скамейка,
где можно посидеть, забыть, как ты коляской
унижена, увы. А белка-лиходейка
спустилась со ствола, протягивает лапку,
орех давай, мол, ну, а то спугну удачу!
Я выскажу сейчас весёлую догадку:
не стоит плакать здесь. Вот видишь, я не плачу!
Я говорю тебе: — Всё видится нечётко.
Я говорю тебе: — Душа не умирает.
И облачко плывёт, как парусная лодка,
в небесной бирюзе, где ласточка мелькает.
2016 г.

* * *
Шелка июньских трав разгладил вечер,
а я развёл костёр и подкатил
твою коляску, тормоз опустил,
и сосны собрались вокруг на вече.
Они стояли молча и не знали,
что говорить о странных вот таких
двух чудаках, — один, быть может, псих,
да и вторая в здравии едва ли.

Я целовал тебя, как в первый раз,
а после с чайной ложечки короткой
картофельным пюре кормил. Но тропкой
берёзы подходили и рассказ
о нас вели: они, мол, не вполне
с ума сошли, а просто любят воздух,
и небо в облаках, и небо в звёздах,
и жизнь саму, и смерть, и мох на валуне.

* * *
Целебный холодок — таёжный, хвойный воздух!
Грибами пахнет и сумятицей лесной,
туманами, седой сигурдовой сосной,
осенней тишиной, настоянной на звёздах.

Подрежу боровик — пузатый крепышок —
и полюбуюсь: «Эх, добыча-то какая!»
Куда глаза глядят по просеке шагая,
какой-то бормочу прилипчивый стишок.

Ещё я не старик, и мне не нужен роздых —
железные из нас выходят старики.
И в лёгкие войдёт, всем бедам вопреки,
процеженный сквозь лес, осенний, дикий воздух.

* * *
Встала сосна, лохмата
и на одной ноге.
Помни меня, солдата
с ножиком в сапоге!
Звёзды, костёр, картопля.
Ох, недалече смерть —
с неба упала — опля! —
на луговую желть,
синий осколок бога,
камешек небольшой.
Дайте ещё немного
порисовать клешнёй
правой слова: дорога,
дым, озерцо, осока…
Пусть я такой смешной!

* * *
Умер Васька — это кот. Мышь теперь на небе бьёт.
Жрать любил неимоверно — яд подсыпали… ну вот…

Жалко очень — это да! Птица, облако, звезда…
Жизнь приходит ниоткуда, жизнь уходит в никуда…

Ничего нелепей нет. Это горький белый свет.
Васька-кот звездою станет через много-много лет.

* * *
Я хожу по земле, по которой нельзя
человеку ходить без ножа и ствола,
и меня принимают, такие дела,
за какого-то, что ли, козла.

Но в карманах всегда только серая пыль,
только кукиш да мелкая медь.
Потому, может быть, не боюсь умереть,
в придорожный свалиться ковыль.

Утомлённое сердце чечётку свою
отстучит, я короткую жизнь допою,
и меня, как заблудшего сына,
примет новый какой-нибудь радостный мир —
высоко-высоко, где звезда Альтаир
разгорается возле Дельфина.

* * *
Когда душа рванёт на все четыре
из грубой плоти, гибнущей бесславно,
ничто не переменится, и в мире
всё так же будет холодно и странно.
Не заиграет радио Шопена,
соседка сигаретку не закурит,
и будет небо так обыкновенно —
слепящий купол гибельной лазури.
А ты, мой ангел, ты не плачь, не надо,
и руки не заламывай, не бойся —
мы всё же птицы облачного сада.
Ты пледом нашим клетчатым укройся,
и кофе пей, читай стихи построчно:
любовь, как что? Как смерть! Левкои, калла,
пять-семь гвоздик, и в запахе цветочном
горчинка тленья, привкус аэртала.

* * *
А по небу полуночи спустятся прямо в окно
ошалевшие ангелы, чтобы сказать: — Посмотри,
для чего тебе это нелепое счастье дано,
и болезное тело, и совести жилка внутри?
Ты один остаёшься ещё не привитый у нас
от смертельной улыбчивой хвори по имени жизнь…

И тогда я пойду по лучу, преломляясь, клубясь,
чтобы после уже не вернуться в юдольную стынь.

Ты меня вспоминай иногда потому, что зимой
человеку всегда одиноко, и я как-нибудь
с молчаливых небес подмигну незнакомой звездой.
— Ты же так далеко! —
                улыбнись,
                и свечу погасить не забудь.

* * *
И робкой берёзовой почкой, и вещим дождём,
и песней скворца, и летучим пушком тополиным
мы станем когда-нибудь, но поживём, подождём,
а там и душа обернётся доверчивым дымом.

Тогда высоко-высоко, где сияет Мицар,
космический ветер, лучась, полетит меж мирами,
и скажут, наверное, люди: «Воистину Царь,
кто был человеком! Воистину
не умирает!»

* * *
Глиной размякшей под сильными пальцами Бога
станет моё тростниковое, хрупкое тело,
станет звенящим кувшином — хорошее дело:
узкое горло тихонько поёт, и потрогать

можно изогнутый греческий профиль, и даже
плоское крепкое донышко, тонкое донце.
— Свет незакатный! О, ты — моё нежное солнце! —
ветер залётный тебе, моя девочка, скажет.

Помнишь холодные, грубые зимы?.. Меж ними
чуткое сердце распахнуто — всё наизнанку.
Помнишь, какими мы были? Немного смешными —
мёртвую ветку сирени поставили в банку!

Думали: нет ни печальной разлуки, ни смерти.
Шутка ли, так оно, в общем-то, и оказалось.
Мягкую глину по кругу небесному вертит
щедрый весёлый гончар.
                Хороша его спелая трудная старость!

* * *
Поле моей ладони —
как бы чего не вышло —
вытянуто, раскрыто, и, завершая круг,
ах, мотылёк садится ласково и неслышно.
Жители неба только
так и садятся —
вдруг!

Клёны роняют листья
щедрой рукой небрежно —
только бы перед смертью веянье ветерка,
лёгкое, словно сердце освободило нежно
прикосновенье крыльев
ангела-мотылька!

* * *
Как земля и небо, воистину, неделимы,
словно плод и семечко сердцевины.
После смерти не очень-то разберёшь —
под ногами месиво жирной глины
или прах святителя. Ну и что ж,
вырастает дерево из могильной,
потерявшей имя своё, земли.
Только сердце это принять бессильно,
и горит всю ночь на столе светильник —
угловатой нежностью изобильна,
вяжет речь свои алхимические узлы.

* * *
Николаев Сергей Анатольевич — без
имени, человек-никто.
То ли ангел страдающий, то ли свирепый бес,
а скорее всего, ни то, ни то,
но звучащая пустота — сплошное «о-о-о»,
уходящее в синеву. «О-о-о», — осенённый перьями,
узкий шорох январского снегопада,
крыльями мотылька, июльскими яблоками нагретыми
выкликающий влажные звёзды голос ночного сада.
А фамилия человека была Серебряный
и постепенно забылась, да ладно!

* * *
Над серебристой ажурной оградкой
плачет берёза. Смотри,
горькая жизнь, а кончается сладкой
близостью смерти-сестры.

Как я ходил под нечаянным солнцем,
дождик случайный ловил,
кашлял надрывно, похлюпывал носом,
женскую ласку любил.

Как я стоял над речным перекатом,
как я ломал сухостой.
Клён, узнавая меня по заплатам,
прятал за тенью густой.

«Смерть — это то, что бывает с другими»,
но не со мной. Не со мной?
О, назови ж моё честное имя,
холмик топча земляной!
2017 г.