Крик павлина

                Иллюстрация работы Олега Мингалёва "Алтарь"

   Эссе  в двух частях               
               
(Впервые опубликовано в "NARRATIVISM IN ORIGINAL". Во второй части  разговор о поэзии 60-х и 70-х  ХХ-го столетия ведут Александ Хорев (С.-Петербург) и Олег Мингалёв (Лондон) в духе текста-документа)

   I. ЗНАК БЕСКОНЕЧНОСТИ
"Крик павлина" - так назвал своё стихотворение Олег Мингалёв, опубликовав его не в толстом журнале, не на страницах очередного псевдолитературного интернет-междусобойчика под гламурной вывеской а-ля "Пегаса", "муз" или "Олимпа", однако непосредственно на своей странице в ФБ. Причём, в ходе мгновенной, с точки зрения технических параметров - публикации, сыздавна, в общем-то, ни для кого из авторов-пользователей персонального компьютера не представляющей проблем, когда никакой особенной цензуры внешней нету и в помине, а играют исключительную роль только лишь некие установки автора, его принципы в творчестве. Стихотворение "Крик павлина" подверглось, как минимум, трем авторским редакциям. И это не случайно, ведь стихотворения, как и картины - большею частью одухотворенные вещи. Они  продолжают жить  во времени и могут претерпевать изменения. Чуткий автор может это отслеживать. Так, например, поступал Борис Пастернак даже по отношению к своим ранним стихам, подчас беспощадно их редактируя. Но, если стихотворение уже выходило в печать, представ в том или ином сборнике старых добрых времен - автору, по каким-то соображениям выискавшему в своём произведении  очевидные огрехи, жаждущему переработки, чаще приходилось смириться и... махнуть рукою или же решиться таки переиздать книгу в новой редакции. Что было невероятно трудоёмко! С тех пор мир изменился. Поэты 70-х, культивировавшие самиздат в виде листов, отпечатанных на ксероксе, либо "под копирку", в каком-то смысле стали пророками тотального самиздата нынешнего, его сползающей ежесекундно на нас лавины живокипящей магмы. В основном же,  увы - не "слова живаго",  хлеба свежайшего поэтического слова, которое не зачерствело и отражает вибрации этого Времени, а подавляющих  своей массой шлаков, из под которых, ой - как не просто высвободиться, выпростаться...
        Эра тотального графоманства, когда критерии отброшены или изначально отсутствовали, грозит окончательно замусорить "Святая Святых", алтарь Поэта, спрягающего миры на “золотом сечении” своего жертвенного сердца, вслушивающегося как в мир человеческий, так и в мир божественный. Однако, эта эра тотального графоманства, являясь в то же время следствием тотального самиздата, надеемся - не погребёт под собою лучшие свои образцы,  допускаем теоретически - претендующие войти в мировую сокровищницу. Поэтому, как никогда - играют свою роль КРИТЕРИИ, ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ, ТРАДИЦИЯ, НОВОЕ СЛОВО, ЭКСПЕРИМЕНТ, ОТКРЫТИЕ НОВОЙ ГАРМОНИИ ВСЕЛЕННОЙ. Но кто позволит заговорить об этих благословенных принципах в наше время - как не поэт, непосредственный участник ристалищ и баталий в мире Слова, Идей, Новых Смыслов? Или же отдать “пальму первенства” досужему ученому, профессору, воздевшему на переносицу “очки-велосипед”?
        Когда-то англоязычный поэт Уильям Батлер Йетс, имея в виду современный литературный процесс, заговорил о "динамическом синтаксисе" как об одном из признаков оригинального поэтического произведения... И, наконец, если выйти даже за пределы сферы русскоязычной поэзии последних 50-ти лет, возникает вопрос - кто из русскоязычных поэтов может претендовать на лавры мировой славы? (Пауза...!!!)
        И вот, кажется всё единым заснеженным полем без конца и края... Что, никого? Неужели никого, кроме ставших уже историческим нонсенсом, навязших на зубах "шестидесятников" с их пресловутым "хотят ли русские войны"? Вопрос в пустоту без ответа... Ведь никто уже не поверит, что не хотят этой самой войны тотальной то и дело взмахивающим ядерной дубиной, как никогда не поверят и  "лицемерам-пиндосам".
Целая плеяда русских философов конца ХIХ-го, начала ХХ-го, взывавших  о богочеловечестве и вслед за Достоевским о некоей миссии русского народа - со всем их наработанным капиталом идей - сейчас представляются нелепым анахронизмом в контексте волн неосталинизма, охватившего в массе незрелые шаткие умы в современной РФ, которая так и не определилась со своей идентичностью... В один день просыпаясь то... Советским Союзом, то империей с помазанником во главе, а то с опохмелья - разнузданной демократией Ельцина.  Что же это за чертовщина из веку в век?  Не в заколдованном ли пространстве пребывает русская идентичность, ибо обречена на бесконечные блуждания в Лабиринте?
“По эскалатору бредущий с севера на восток
Под сонмами уходящих огненных цифр
Я - путник, у коего на лбу выбит шифр.
Ты - пешеход сквозящий. Стоп.”                Олег Мингалёв
        Поэтому, поставим вопрос о вкладе в мировую поэзию не столько в пределах ареала того или иного языка, однако на примерах некоего уровня мышления, чуждающегося рефлексии провинциального характера, так сказать - под стать космическим процессам, как то мы отмечаем всякий раз, соприкасаясь с поэзией великих - Данте, Петрарки, Мильтона, Блэйка, Рембо, Бодлера, Верхарна, Йетса, Элиота...
        Увы, за последние двести лет почти никто среди поэтов русскоязычных  (в том числе украиноязычных) за исключением Велимира Хлебникова - не выпростался в ряд "бессмертных". Судьбы крупных поэтов Серебряного века и Революции - Блока, Маяковского, Мандельштама, Хармса, целый ряд талантливейших украиноязычных поэтов так называемого "расстрелянного Возрождения" - были оборваны, либо искорежены в силу внешних обстоятельств как у Заболоцкого, Ахматовой, Пастернака, Чичибабина. Скрытые "диссидентствующие" поэты-шестидесятники оказались скорее приспособленцами. И, все же, среди поколения пятидесятников и шестидесятников по-настоящему бескомпромиссными, оригинальными явились...
"Но есть посты сторожевые
На службе собственной мечты,
Они следят сквозь вековые
Ущербы, боли и тщеты.
Когда в смятенье малодушном
Я к страшной зоне подойду,
Они прицелятся послушно,
Пока у них я на виду.
Когда войду в такую зону
Уж не моей - чужой страны,
Они поступят по закону,
Закону нашей стороны.
И чтоб короче были муки,
Чтоб умереть наверняка,
Я отдан в собственные руки,
Как в руки лучшего стрелка."      Варлам Шаламов
...Такие, как Варлам Шаламов, Арсений Тарковский, Борис Чичибабин (род. на Полтавщине, в Кременчуге) и Вагрич Бахчанян (род в Харькове), автор "Перекуем мячи на орала", "Сын Полкан", "Праща-оружие", "Пиковая дама с собачкой", "Отцы и дети капитана Гранта", "Сорочинская ярмарка тщеславия", "Трое в лодке, не считая собаки Баскервилей", "Женитьба бальзамированного", "Серапионовы братья Карамазовы", "Репортаж с петлей и Анной на шее", "Нецензурное слово о полку Игореве", "Витязь в тигровой шкуре неубитого медведя", "Тихий Дон Кихот", идеолог и практик концептуализма и соцарта как в изобразительном искусстве, так и в поэзии, тем самым внесший вклад в мировое искусство (в качестве своего гуру его признают Илья Кабаков, Эрик Булатов, Эдуард Лимонов.) Феномен явления Бахчаняна объясняется просто.  У него, как минимум, кроме таланта  был еще и хороший учитель -  старый харьковский художник-футурист Василий Ермилов, который и "поставил мозги" Бахчаняну как следует!
       "Поэты-метаметафористы", названные так с легкой руки одного взбесившегося преподавателя Литинститута, подвязавшегося московского литкритика, искусственно и против их воли политтехнологически наспех сгруппированные в  "святую троицу", увы, не закончили своего дела в силу рока распутицы вечно дождливой их распятой российской дороги, ужасной болезни ли, бича алкоголя... Ох, уж этот российский Зеленый Змий-Аннигилятор, многократно обрывавший, стиравший судьбы поэтические, как то случилось с Блоком, за ним - Есениным, Шукшиным, кстати, далеко не бесталанным автором не только прозы, но и поэтических строк не без влияния Есенина.
И разыгрались же кони в поле,
Поискапытили всю зарю.
Что они делают?
Чью они долю
Мыкают по полю?
Уж не мою ль?
Тихо в поле.
Устали кони...
Тихо в поле -
Зови не зови.
В сонном озере, как в иконе, -
Красный оклад зари.            В.Шукшин



    II. КРИК ПАВЛИНА
Крик павлина
I
В панском доме с резными балками
Хорошо было пить малиновку.
В панском парке с амурами-парками
Свиристеть под сурдинку.
В панском озере плавать–резвиться
Разгоняя русалок.
В панской церкви кориться–молиться
Косясь на весталок.

II
И, как есть – на конюшне панской
Скакуну почесать за ухом.
И, как есть – на охоте панской
Слушать филина, что заухал.
Соколами, борзыми стремиться вглубь
Чащобы непуганных дебрей.
Из банкетной раскрытых дверей
Лицезреть зал вельможного панства.
Замок дедов - не в пышном убранстве.
За столом же – отменные яства!

III
И, как есть, в спальне ласк
Млеть в объятьях жены колдовства.
Крик павлина средь ночи глубокой
И дрожанье всего естества
Старой доброй кормилицы вздохом!
На луну вглупь отверстое око...
На осине, поросшей сплошь мхом
Не сивилла - кукушка - пророком!

IV
Ввысь стремилась душа кормилицы
Панский дом и поместье оставив.
Мигом вспомнились сны-небылицы
Над сиреневыми кустами.
И слилася душа устами
С той душою, кого полюбила в девичестве.
Парадиза узрев величие
Ликовала... Я - дома. Аминь.

V
Закружилася в ангельском сонме
Хороводами - невесома...
Воспевая Всевышнему гимны
Богородицу славя Мать!
Кукованья немолчное эхо
Жаб продолжено кваканьем-хохотом
Будь одолжено аистом - человеку.
На земле да распустится тьма!    
29 мая 2017 года       (Олег Мингалёв)

Александ Хорев: Блестяще. Это называется классикой, классикой поэзии. Слово к слову. Воздух во всем, в каждой строке. Такие стихи редко кому даются. Тем более,  дышат они своим словом. Свое слово для поэта высшее признание. Браво Олег.
Вчера ненароком в день всех влюбленных был удостоен чести посетить некий концерт уходящей звезды отечественного балета. Тысяча поклонниц, скажем так, не испугав читателей возрастом, когда возвращается детство, заполнила зал. И во всем ничего не было предосудительного. Бывшие и неувядающие красавицы отдают дань кумиру молодости. Но мероприятие предваряло поэтическое действие с участием поэтов и поэтесс, чье творчество ни в какие анналы, естественно, не войдет. Это была фантасмагория. Комедия черных масок. Насмеявшись, на ум пришла одна мысль. Поэзию распяли. Смерть поэзии. Как, помещенным в тела бессмертных старух,  говорить словами любви? Одним словом - разврат и не больше. Однако думалось и другое. Выходит на сцену поэт авангарда, для кого слово - бомба и читаем семидесятилетнему и более бомонду.
"Ваше тело в пузырях истории.
Сам Отелло душил тебя на покрывале черном.
Ты облайкав руки горячие поднявшие груди - груши.
Шепчешь мне кто давно улетел в нирвану
Любимый я жду тебя.
Я открываю поэтам могилу".
       Бред - он, конечно, и есть бред. Но, простите, совесть должна мучить? Мне, а может и не только мне, понятно одно, шестидесятники убили поэзию. Ни одно их слово не стоит того, кто пришел в семидесятые; стукнувшись лбами, семидесятники разбрелись по свету, сохраняя остатки поэзии. В том числе и Олег Мингалев. Не в хвалу сказано - поэзия -  слово, учитесь слову у Мингалева. Я знаю, многим не нравится. Мало вздохов и нет реглана кожаного, цветов и садов, поцелуя ядовитого и ночных свечей у окна. Но Олег, плюй на это болото. Поэзия семидесятых открывает другие дороги. Так вперед.
Затронув нескромную тему о вине шестидесятников в смерти поэзии, желается продолжить. В шестидесятые, поэзия из музы вдохновения все больше и больше превращалась в музу стяжательства. Такой трансформации способствовала цензура (идеологические установки), смена поэтических предпочтений масс от стихотворных форм (стихотворение, поэма и тд.) к песенным текстам. Шестидесятники, поднятые на Олимп популярности, возомнили себя богами. Упоение славой не есть слава. Почти ни одна работа шестидесятников не выдерживает серьезной критики. А эклектичность работ не дает представлений о серьезной работе с языком. Язык в поэзии шестидесятников умер. Язык остановился в развитии. Застывший язык предрекает смерть поэзии. Миллионы потенциальных почитателей и поклонников поэзии отвернули свое лицо от музы вдохновения. Да и как не отвернуться - язык изменился до неузнаваемости. Порой складывается впечатление - так называемый "поэтический нафталин" (поддерживаемый литературоведами, страдающими подагрой и ностальгией, воспевающими осанну прошлому, забыв о своем назначении "лили-елей", а жизнь и язык изменялись со скоростью света), все еще не спустившись с Олимпа, обвинил чуть не всех поголовно поколением вандалов (поэт и читатель заговорили на разных языках). Поколение между "небожителями" и "вандалами" взяло гитары и стало создавать незамысловатые тексты. Барды сменили героев Олимпа, но и они канули в бозе. Семидесятники, потеряв учителей (интуитивно не желая учиться поэзии на мертвом языке), словно слепые котята искали свой путь в языке и поэзии. Но мутные реки перестройки убили всякие надежды. Впрочем, не все так безнадежно. (Кстати, один из героев недавнего диспута, если это можно назвать диспутом очень точно подметил, что разговор в поэзии ведется на мертвом языке.)

Олег Мингалев:  Это правда, что "семидесятники", особенно же - поздние семидесятники-поэты, к которым я себя отношу, не просто вольно или невольно становились в нестройные ряды так называемых "диссидентов", обычно рефлексировавших на притеснения режима. Некоторые избранные пытались вовсе замкнуться в некоей "сфере хрустальной" дабы не соотноситься с навязшим на зубах контекстом цензурируемой лмтературной продукции, чаще пропагандистского толка. Такие фигуры, как Евтушенко и Вознесенский, даже Окуджава и Высоцкий - априори нами отрицались, невзирая на человеческие контакты с каждым из них, которые осуществлялись или не происходили вовсе. Я был знаком и с Евтушенко и с Вознесенским. Последний принимал активную роль в продвижении моей публикации в середине 80-х. Однако тонкой духовной связи некоей преемственности между нами не наблюдалось. И, в то же время, я испытывал сызмальства совершенно сногсшибательное влияние Пинк Флойда и затем, при более пристальном рассмотрении - вообще англоязычных поэтов начала ХХ-го ст. Позже я оказался в Англии, чтобы познакомиться с представителями высокой традиции. Но это уже отдельный разговор. Могу лишь только сказать, что "явки и адреса" британских профессоров от литературы и рекомендательные письма к ним предоставил мне небезызвестный замечательный русский писатель Саша Соколов (шестидесятник, с которым у меня тогда сложились особенно теплые отношения). Еще с одним из них - Юрием Мамлеевым, мне неоднократно приходилось сообщаться в Париже в силу одного общего с ним узкого круга лиц, однако никакого влияния его инфернальной музы не испытывал.
Александ Хорев: Почему слово семидесятников дороже слова шестидесятников? Оно и понятно и в тоже время не совсем логично. Шестидесятники - дети войны, по логике, по здравому разумению, обязаны были разложить на буквы и звуки слово "война" и слово "победа". Не просто разложить, а разложить так, чтоб ком стоял в горле и ненависть возникла ко всем автоматам и пушкам. Ко всем, кто взял и дал право убивать. Как они вспоминали войну  проклятие миру? Вспоминали, но не искренне, пафосно, можно сказать, лживо (разве Высоцкий..., Окуджава воевал, может потому его песни самые честные, а остальные?) Прошлое шестидесятников не интересовало, разве что для бабла. Они тянулись к празднику жизни. Они пришли как весна. А ведь в шестидесятые возникли колонии битников, "цветов" и хиппи. То есть, шестидесятники изменили времени, явились предателями времени. Изменили словам, которые должны были вылетать пулями и цветами, соединить не соединяемое. Цензура, идеология... мешали? Безусловно, но что мешало выразить свое отношение и презрение к народу, который не читал Кафку и недо рос до Гегеля. Кто не мог любить, как они - свободно. Кто не понимал смысл и кайф в вещах. Мы называем эпохой застоя то историческое время. Поэзия умерла. Но кто-то должен был начать возрождение слова, дать жить языку.
Олег Мингалев: Ничуть слово семидесятников не выше и не дороже, однако в единой цепи преемственности от 50-х, 60-х, в 70-е и 80-е нас интересуют точки отталкивания в реакциях и причинах, побудивших к переоценке ценностей. Для меня всегда было весомо и авторитетно поэтическое слово, тот настрой высокого духа скорее "пятидесятника" Арсения Тарковского, чудом избегнувшего конформизма иных представителей последовавшего поколения, собиравших стадионы (ну и что?). В то же время - не так давно мне  жаловался Ваня Жданов, что Арсений Тарковский стихотворения его отверг в принципе, как на духу не принял его поэтику. И, при всем желании Ивана, у них не вышло человеческого контакта, прямой линии преемственности поэтической традиции не выстроилось. Неужели Тарковский недопонял Ивана, или же его смутил синдром неизбывной хандры и распутицы русской дороги, которая не имеет ни начала ни конца, как знак бесконечности, спираль Мёбиуса?
Александ Хорев: Слово возрождалось в дворницких и кочегарках. Читатель и поклонник приходил с портвейном, садился на обшарпанный стул и слушал. Стадион, зрительный зал оставались там, в шестидесятых. Кочегарка - обстановка полного доверия. Здесь рождалась интеллектуальная поэзия. Поэзия меньшинства. Поэзия меньшинства на 2 порядка выше поэзии шестидесятых, но в этом поэтическом высоком таилось смертельное непонимание масс. Но требовалось ли оно, это самое внимание, поэтам кочегарки? Нет, не требовалось. Поэзия масс - толстые литературные журналы. Поэзия кочегарок - самиздат. А теперь поставим посередине массы со средним образованием. Одно называется лабудой, другое - искали и не нашли. Но мир не стоял на месте, он развивался вопреки миру лжи (масс медиа, официальная пропаганда и тусовка интеллектуалов) мир развивался в хаосе событий и развивался, не опираясь на поэзию. Мир развивался, отвергнув гармонию и красоту. И если шестидесятников мы обвиняем только в одном - ими не была проклята война, как прокляли ее битники, они стояли в стороне от детей Фродо. Оракулы, превратились в памятники. ...То семидесятников мы не можем обвинять, голос молодости был убит миром цензуры и миром бабла. Цветы были выполоты на всем земном шаре. Но были прекрасные цветы и если собрать букет из цветов семидесятых, вы не найдете ничего лучше. Но кто знает, когда соберут этот букет и соберут ли его когда нибудь? Поэты семидесятых вдохнули в поэзию живое слово, еще не замеченное критиками и литературоведами. Они, как суфии определили мир одним словом "дорога, они отвергли границы и сказали: "Вы сильные, а мы сильней". Поэзия направила свой взгляд на башню из слоновой кости. Сейчас мне должно процитировать стихотворение Ивана Жданова
"Он создан нами – помни – даже если
он сделан кое-как, то нет причины
в нем сомневаться, потому что эта
его постройка означает – жить."
Олег Мингалев: именно так оно и было с моими друзьями-приятелями - поэтами конца 70-х... Парщиков вместе с женой (О. Свибловой) работали соответственно дворником и дворничихой с целью получить квартиру и прописаться (небезуспешно) в первопрестольной, Еременко ишачил в кочегарке, Жданов работал мелким клерком в районе Третьяковки (сохранился его портрет моей работы той поры (1978 г.). Мы с Парщиковым к нему тогда частенько заваливались на обеденный перерыв. Я вскоре стал студентом Литинститута и поселился в Переделкино (в общежитии Литинстита я появлялся изредка, там витал повальный алкогольный дурман; непризнанные поэты, жаждущие новых ощущений на почве романтической или же неутолённых амбиций, периодически сигали вниз с 6-го этажа, подобно выброшенным Роком окуркам), снимая дачу за небольшие деньги. В одной комнате (спальне) было отопление. В гостинной замерзала вода). Но было общение всех необходимых и избранных между собою.
Александ Хорев: Да простите нас, шестидесятники. Не будем больше лить на Вас яд желчи. Покойтесь с миром. Вы сделали свое дело. Миллионы читателей полюбили поэзию, Ваши имена были на слуху, Вы царили на поэтическом Олимпе страны, но мир жил в других реалиях. Фестивальная волна сошла, колониальный мир разваливался, апартеид прокляли, ворвались в космос и, казалось, вот оно - счастье, но в мире под луной нет счастья. Легкое отношение к жизни шестидесятников складывалось из хода истории, сама история благоволила поэтам шестидесятых и они воспользовались сполна; никогда, никогда не будет больше той аудитории у поэтов. Но поэзия не любит площадей. Где площади - там плакат. Плакат это застой. Поэзия любит дорогу. Дорогу открывали семидесятники.
       Если собрать ту великую дорогу, скрываемую в кочегарках и дворницких, мы найдем бесконечный путь.
"По колено в грязи мы веками бредём без оглядки,
и сосёт эта хлябь, и живут её мёртвые хватки."
                А. Парщиков
Парщиков идет. Как говорил поэт, "сквозь револьверный лай" (заметим на полях: и сам себе пролаял) мы входим в город-сад или в загробный рай, ну а по-нашему - так в Малую Пралайю. Еременко идет.
"И снова на бегу меня пейзаж встречает, вдоль поезда летит, воронками крутясь,
и валится в окно, и потолок качает, и веером скользит в пороховую грязь".
 Жданов идет.
Можно вставить еще множество отрывков, где поэт-семидесятник идет. Поэты идут. Может отсюда любовь к верлибру. В пути над окончанием работать сложно, к тому же, верлибр дает простор и глубину не только мысли, но и необыкновенным метафорам и аллегориям. Опять требуется привести в пример тексты.
"А толпы вагонов под ней насквозь проросли облаками,
и стало как будто темней в ее перевернутом храме."    Иван Жданов
"Свет отдыхает в глубине дилеммы, через скакалку прыгает на стыке
валентных связей, сбитых на коленках, и со стыда,
как бабочка, горит."                Александр Еременко.
"Буквы, вы - армия, ослепшая вдруг и бредущая краем времен, мы вас видим вплотную - рис ресниц, и сверху - риски колонн." - Алексей Парщиков.
 И опять множество примеров должны встать на страницу.
       Дорогой читатель, теперь тебе представляется возможность представить то время и то великое творчество, так и не нашедших себя. Ведь могло совершиться невозможное. Перестройка была закрыта. А гении семидесятых ворвались на страницы учебников литературы средней школы и дети изучали...
"Я добрый, красивый, хороший и мудрый, как будто змея.
Я женщину в небо подбросил -и женщина стала моя." Александр Еременко.
"Я поймал больную птицу, но боюсь ее лечить.
Что-то к смерти в ней стремится, что-то рвет живую нить."  Иван Жданов
"А через воздух бесконечный был виден сломанный лесок,
как мир наскальных человечков, как хромосомы в микроскоп." Алексей Парщиков
И все это, подобное этому - рассыпано россыпью в творчестве семидесятников. Хочется спросить Вас, милые критики. Ау! ...Видимо умерли?
О, сколько в имени твоем - литературный критик? Жрец, указующий перстом движение пророков. По смыслу получается - пророк пророков. Человек, закрывающий путь поэта, (а поэты - пророки), скрывает правду. Скрывший правду - лжец? Скрывший правду - Бог?
Не будем заводить рака за камень. Выразимся предельно просто - литературный критик есть продажная сволочь. Почти ничего не понимающая в литературе и, тем более, в поэзии. И как не привести в пример мысль Стивена Кинга (дословно не помню) - Книга умерла - твердит литературный критик, а здесь Гарри Потер и за неделю тираж в 5200000.
         Поэзии нет, твердит литературный критик и вдруг выясняется... 100000 пишущих стихи на русском языке. Сказать - это не поэзия - тогда вся литературная критика есть говно. Сборище наевшихся виагры. Но кто породил столь массовое увлечение литературной деятельностью... Шестидесятники? Боги не досягаемые, недосягаемость богов рождена Вами - литературные критики. В шестидесятые вокруг Вас, Боги, крутились малохольные девицы и юноши с искалеченной психикой, подкладывая на ночь строки истерзанной судьбы и любви. Вы милостиво принимали сие подношение и, не прочитав, возвращали авторам с глубоким сочувствием и большим сердечным Ура. Вырезав это племя, Вы - Боги, окружили себя поэтическими овчарками и овцами блеющими осанну социалистическому труду во время стрижки купонов. Поэзия умерла, дорогой критик, и даже поэт в России больше чем умер. Все эти поэтические небожители, оказавшись там за горизонтом, умерли, как и все их поэтическое творчество. Милые критики продолжают прославлять этот хлам, вспоминая "хотят ли русские войны". Может пишется излишне резко и грубо, но такова жизнь. Да, был среди них поэт и заслуга его в том, что он указал -поэзия есть дорога. И по этой дороге пошли семидесятники.
       Подвальники выползли на свет первоцветами новой поэзии. Поэзии, свободной от бремени имен. Первоцветы окружили поэзию именами забытых историй, они расширили миф до фантастических размеров. Словно Гомер - в своей слепоте - они создавали новую великую поэзию. Поэзию будущих поколений и поколение, уловив ход их деяний, высыпала на страницы социальных сетей свое великое разнообразие и безобразие поэтических устремлений. Критик (работающий за бабло) встает поперек этому невидимому чуду, рожденному семидесятниками; да, конечно, легко сказать "нет", ибо в этом поэтическом чуде есть то, что называется графоманским изуверством, но есть и поэтическое состязание. Без него вы умрете, дорогие критики. Без него вы не поймете дорогу языка. Сменив вывеску "мурло", на вывеску "смайлик", вы, все равно, останетесь "мурлом". Дорогой критик, не обижайся на "мурло", нет во мне зла. Я говорю -  семидесятники открыли миллионам тайны восточной поэзии, тексты сопровождаются картинами. Скажете - открытки, пошлые открытки... Да есть и открытки и пошлые открытки, но есть и картины. Интересно - сколько пошлых стишат было внесено в альбомы записных девиц прошлого, а ведь их авторов великими поэтами считали? Так зачем обрушиваться на этот поэтический ураган пошлости? Они не требуют от Вас бабло и не дадут вам бабло. Они, как семидесятники - занимаются самиздатом. Если семидесятников вы смогли задушить в кочегарках, то дорогу семидесятников вам не перекопать. Массы выбрали дороги самиздата. Им плевать на вашу критику, как семидесятникам было плевать на ваши потуги учить поэтов на примере "не поэтов". Благословенные семидесятники создали то, что назовется стадионами пишущих поэтов. Конечно, этот труд не столь серьезен. Ибо времени очень мало да и обязанностей много. Но, может, при случае и вернемся к разговору.
Олег Мингалев: А сколько еще менее известных, нежели названные поэты из семидесятников, никогда не слыханные прежде, или поначалу довольно известные, как водится - в узких кругах - требуют своего настоящего открытия в эпоху тотального самиздата (инетернета)? Обратимся к примеру того же Юрия Проскурякова, проживавшего долгое время в Саратове, затем переехавшего в Москву.
"акрополь лифтовых шахт
здесь город был
мы собрались на бал
зеркалу мари сказала ах
так много ты лучше бы не пил
и на ходу не спал

луна напоминала ананас
в разрезе не склонный увядать
но декольте и юбки разрез
сливались в одну из тех гримас
которые не передать
кровавый глаз арес

сосредоточил на пикник
все целовались сойдя с ума
душа и время замерли во сне
танатос в них проник
и погрузил в туман
все то что полыхало в огне

мари попала в бокал
и каблуки ее замкнули грудь
дымился и полз венок
но я с мазепой молочную лакал
дорогу открывающую грусть
перебирать ногами потолок

закончил бал бомбардировщик
одичавший голем
провыл последний плач
лифтовых шахт дымящиеся рощи
подобные сатирам вечно голым
устав корячится

сошли на нет
но в поле вращали грязь
останки тел значков и портупей
я зажигалкой сделал свет
и черный полуночный князь
за упокой пропел"      (Юрий Проскуряков)
       Был он ближайшим другом названного круга лиц, чуть всегда в отстраненности от внутренних между нами иногда возникавших напряжений, а то новых периодов сообщения-соучастия. Но в Москве бывал частенько, переписывался со всеми. Талантлив, интеллигентен и всегда большой умница. Но сейчас о нём уже слышат чаще, к тому же, перебрался в Москву; по-видимомму, из-за пребывания в мегаполисе значительно стилистически изменилось его письмо, но не стало менее интересным.
       Более экономичен в поэтических образах, работает скорее с выжимками метафор. Как истый семидесятник, всегда пребывая в пути, сдается мне - оказался таки перед камнем преткновения, на котором соответственно сказывается о трех дорогах - самовитое слово, сюрреализм и, возможно... нарративизм. Какую ни выберет - преодолеет и завершит на очередном кругу новых поэтических открытий. А совместить  эти три пути тоже ведь представляется возможным истому поэту-метафизику.
       Мы никогда не слыхивали об иронически-утонченной музе Хериса Сухого, которая мне слегка напомнила поэтику А. Еременко, но с уверенным дыханием современности. К тому же, выдаётся большЕй утонченностью , виртуозностию и легкостью, несущей также трагизм, оказывается заряженной всевозможными инверсиями, аллюзиями, как бы псевдо-хлебниковскими спряжениями (в отличие от него не по корням, а чаще по внешней форме набора букв в слове). И это все поэзия не слыханного прежде поэта, о котором и Ваня-то Жданов не подозревает, по-своему успокоившись - теперь почивая на лаврах. Однако эпоха порождает новейший динамический синтаксис в том или ином поэте не зависимо от того - входил ли он в какие-либо группировки прежде, обласкан ли был вниманием чаще заангажированных литкритиков, требующих обычно от входящего суббординации и своеобразного "тайного" посвящения, а дальше "партийной" ответственности и готовой обрушиться на непокорную голову остракизмом и отлучением, своеобразной анафеме. Но Поэзия живет и развивается своим ходом...
 Являются строки... Хериса Сухого....
«Кто ты?» – Спросит паровозное эхо.
«Я - станционная Светка, ветка акации,
Вета, железнодорожная ветка.
Я была беременна крушением товарняка
Прошлым летом, кажется в мае,
Но был выкидыш в отстойнике такого-то тупика.
Меня почистили, и я снова живая.
Теперь я собака, собака Павлова.
Павлов, где твой велосипед со звоночком?
Ночка, почка…Девочка из Москвы…
«Не шерсть на мне, длинные длинные волосы
Черные человеческие волосы
Не замерзну даже…» неважно где…
Где твоя селезенка, Лена, Аленка?
Для чего нам все это, Вета?
Я - птица говорун по имени Найтингейл.
Во мне еще живут осколки товарняка.
Что же вы уставились на голого мужика?
Танцуй Комаринского, Фалолей.
Смотри свой сон про белого быка».
Александ Хорев: Явление самиздата еще никому не приходилось рассматривать как поэтическое пророчество поэтов-семидесятников - будущим поколениям. Самиздат в поле критических баталий не существовал и не осмысливался как начало будущего поэтического урагана. Ураган вне гармонии, вне сложных поэтических правил, где определены законы составления строк и формы поэтических опусов. Ураган не знает правил, он словами физиков есть "квантовая неопределенность". Все поэтическое творчество становится относительным и понятие поэзии относительно. Поэзия и "сэлфи" срастаются со скоростью света и уже становится непонятно, где "сэлфи", а где стихотворение, поэзия скидывает строгие одежды форм и правил, поэзия одевает пестрые одежды эклектики, создавая коктейль невозможного. И всю эту вакханалию определили и вычислили семидесятники как безцензурный самиздат. А теперь, дорогие критики, Вам под силу загнать джина в бутылку? Если нет, то Вы подписали себе смертный приговор, ибо все Ваши суждения становятся относительными.
       Относительность суждений легко прочертить, окунувшись в творчество шестидесятников. Принято рассматривать творчество той группы поэтов как поэтическую весну, как некое возрождение, как некий взлет советской поэзии. Я боюсь назвать этот период взлетом, ибо поэзия согласно слов Пушкина - не терпит суеты. В творчестве шестидесятников проглядывается суета и даже не проглядывается, а расцветает пышным цветом. Суета чувствуется во всем и в массовых выступлениях и в небрежности строк, в небрежности отношения к слову. Слова и политика сливаются в какой то сверх запутанный клубок. Одно начинает служить другому и, служа, показывает фигу и кулак. Коммунальная жизнь. Ненависть, милосердие, любовь, поэтическое вдохновение и равнодушие образовали не только поэтический но и весь культурный фон того времени.
А теперь, как пророк пророков будет чувствовать себя в этом коктейле Кровавая Мэри? Он постоянно находится в квантовой неопределенности. Он погружается в максиму некогда сказанную Сократом : "Я знаю, что я ничего не знаю". И, как ничего не знающий - он ищет поэзию в суете, ищет поэзию в директивах или, углубляясь в творчество поэтов прошлого, тянет зайца за уши. Но зайца не вытащить. Заяц находится здесь и там; может, потому нет в школьном образовании развернутых курсов по изучению поэзии шестидесятников. Как изучать, на что опираться, когда он - поэт-заяц, целуется с редактором лит. журнала, или где он, заяц, клянет все, что говорится и пишется на языке Пушкина?
       Допустим, критик нейтрален, нейтрален как дистиллированная вода и он должен обозначить в поэзии следующие составляющие; музыка, живопись, философия, психология, социология, и, самое главное - он должен обозначить идею и горизонты развития слова, он должен нести свет красоты и знаний. Квантовая неопределенность как петля удавка обвилась вокруг шеи пророка пророков и он, полузадушенный, вооружившись оружием знания стихотворных форм и размеров, не умея отличить джазовые ритмы от ритмов хард рока и ритмов попсы, мысли и символы художников сюрреалистов от красок и ритмов художников абстракционистов, идеи учения Фрейда от идей и учения Юнга и Выгодского, Мейра от Леонтьева и Попера, Бодрияра от Батая и Шеллера и многих многих других, вещает как церковный ортодокс, неофит современности, попавшийся в квантовую неопределенность. Неофит, забытый поэтами семидесятых.

Олег Мингалёв: И перед критиком, и перед поэтом раз и навсегда должен стоять вопрос поиска, нахождения и выражения некоей духовной константы в спектре ритмов того или иного времени. Какова Весть, Миссия поколения и кто оказался в сумме слагаемой его харизмы наиболее характеризующим основные черты эпохи, её "спикером"?
       Как когда-то Василий Кандинский, художник и музыкант, через раскованные формы разработанного им новейшего подхода в искусстве (абстракционизм) попытался выразить в живописи, музыке и слове весь тот бунт, ураган эмоций, вибраций той поры. О пророках говорить всегда почти невозможно, так как их обычно "не бывает в собственном отечестве". Они всегда в Пути.

2018