Я останусь Хайямом 1

Нишапур.


Назовут меня пьяным - воистину так!
Нечестивцем, смутьяном - воистину так!
Я есмь я. И болтайте себе, что хотите:
Я останусь Хайямом. Воистину так!



Сердце давило, будто кто брал его в кулак и сжимал по садистски сильно и безжалостно. Боль била огнем под лопатку. Омар потер ладонью грудь, глубоко вздохнул, взял со стола книгу и, откинувшись на гору накиданной курпачи, продолжил читать. На облаченной в черный бархат обложке, в прыгающем свете лампы, поблескивала золотом витиеватая надпись: Ибн Сино. Китаб аш-шифа*. Взгляд побежал по рядам арабской вязи, сосредоточиться не получалось и мысль читаемого не улавливалась. Возвращаясь снова и снова к прочитанному, Хайям раздражился. Отбросил книгу. Неужели конец, подумал он и усмехнулся, конец мытарствам и радостям. С улицы послышался скрип открываемой двери. Омар резко сел и хотел подняться, но пылающий в груди костер вспыхнул, ожег нутро, только что горящая ярко лампа медленно закружилась и, расплывшись желтым мутным пятном, вдруг померкла, возникшая темень навалилась тяжестью, сдавила тело, не давая возможности сделать вдох… один вдох… один….
    – Эй, где ты Омарчик, сынок? Отзовись... – явственно слышится родной голос зовущей матери.
    На крыше вровень над ее головой лежит он, ее двенадцатилетний  сын с книгой, но отзываться не торопится. Он читает книгу, которая не дает от себя оторваться:
    « … из всего сказанного следует, что имя [мудрости] необходимо отнести к одной и той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и причины: ведь и благо, и «то, ради чего» есть один из видов причин. А что это не искусство творения, объяснили уже первые философы. Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И так же как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя…».
   
   – Ома-р-р, Омар-р-р, – исходит мать криком.
   – Я здесь, матушка. – Пожалев мать, отзывается-таки сын, свесив голову.
   – Ах ты, проказник, спускайся. Отец сердится. – Радостно восклицает та и, поправив сползший платок, спешит восвояси.
…Недовольный мальчишка предстает перед отцом.
   – Чем таким важным ты занимаешься, сынок?
   – Книгу читал, отец.
   – Книгу? Учитель дал?
   – Да, отец.
   – И что там интересного?
   – Метафизика, отец. Аристотеля древнего грека философа, мудреца.
   – Фи-ло-со-фа? – повторяет палаточный мастер Ибрахим. – Ты ведь знаешь сынок у нас большой заказ, слава Аллаху. Надо закончить сегодня. Большой куш получим, Иншаллах*, если нет – гнев, а то и отстегают камчой как ослов. Не стыдно ли будет? Возьми челнок и ту сторону закрепи. Натягивай, натягивай, не давай складкам лечь. Запомни: дело твоих рук – твое лицо. – Говорит  взмокший с усердия отец и, непрерывая работу, наблюдает за сыном.

Нет, не показывает сноровки, досадует мужчина. Кто же из тебя вырастет, сынок и кто будет кормить, думает он, а руки ловко стягивают кроеные подолы палатки. Толи дело он – Мастер! дирхемы так и сыплются и не только: золотой динар бывает, упадет. Богатые купцы стоят в очередь: все хотят его, Ибрахима, красивых и надежных палаток. А книги что? Накормят ли? Может быть накормят. Кормятся же учителя учением и спины не гнут, как я. А сын, учитель говорит, расположен к знаниям. Вдруг станет большим человеком, займет пост кадия (судьи) или еще выше взлетит. Иншаллах. Только бы жив был. Где власть и деньги там смерть за углом поджидает. По мне так лучше иметь небольшой доход вроде моего да дожить до старости...
   – Учитель сказал, ты обучился всему, что он знает. – Произносит вслух Ибрахим.
   – Да, отец, – откликается Омар.
   – Говорит, надо тебя отправить в медресе: учиться дальше.
   – Говорит, отец.
   – А ты что?
   – Я… как вы скажете…. Скажите: иди, учись – пойду.
   – А кто будет помогать мне в деле?
   – Айша подросла.
   – А ты будешь фи-ло-со-фа читать?
   – Буду, отец.
   – Ну что ж, иди учись.
   – Да продлил Аллах ваши дни, отец. – Радостно вскрикивает подросток.
   – Завтра Навруз*, а по завершению собирайся.

   Утро следующего дня огласило спящий Нишапур* ревом карнаев. Нарядившийся народ от мала до велика, спешит на базарную площадь. Там не только сумалак* и другие вкусности ждут, там гулянье назревает: канатоходцы покажут ловкость, силачи померятся силой, борцы; факиры с чудными послушными зверьками устроят представление и если будет на то воля Аллаха, заставят исполнить смертельный танец королеву змей: кобру, маги с помощью волшебных таблиц  предскажут судьбу и обязательно встретятся забавные масхара* на длинных ходулях. А главное: шаиры* настраивают инструменты в предвкушении побороться за звание Лучшего из лучших. Омар любит слушать базарных поэтов. Время бежит, давным-давно появились новые формы поэзии: касыды*, маснави*, а народное искусство не умирает. Радует, веселит, как веселило тысячу лет назад. Все что накипело и все, что народ хотел высказать говорили шаиры в таране*. Поэтому они любимы и уважаемы. Их не кормит власть, они не живут во дворцах, они вольные птицы. На основе этих самых народных таране Адам поэтов Рудаки родил новую форму стихосложения – рубаи*: 

Слепую прихоть подавляй – и будешь благороден!
Калек, слепых не оскорбляй – и будешь благороден!
Не благороден, кто на грудь упавшему наступит,
Нет! Ты упавших поднимай – и будешь благороден!

Только рубаи его те же таране: только тяжеловесные, не такие певучие и юмор утратили. Прибавил старик важности, а изюминки лишил. Но он первый. Форму придал, упорядочил ударные слоги….

    …Семья Ибрахима появляется в двустворчатой отворяющейся на улицу двери продолжающегося глухой стеной дома. Окна смотрят во двор, где есть маленький бассейн, по краю которого растет райхон, большой айван и тандыр. Хозяин в цветном богатом халате, важно заложив руки за спину, зашагал не оглядываясь, за ним Омар в белом шелковом наряде, рядом мать, закрытая до пят чадрой держа за руку такую же укутанную в ткань дочь. Как только показался базар, Омар незаметно отделился от чинно шествующего семейства и направился туда, где уже звучали таране:

От горестей любви укрылся я в пустыне,
Там счастья не нашел и стал бескрылым ныне.
Ты говоришь: «Терпи. И не служи гордыне!»
А я и так терплю, молясь своей святыне.

Шум смех даже гогот длящиеся некоторое время шаирам дают собраться и зарифмовать ответ или вспомнить давно сложенный, но часто повторяться нельзя: толпа поднимет на смех:

Что делать мне с душой моею и глазами,
Они на милую глядят, она ж не спит ночами.
Клинком бы острым выколоть глаза,
Себе, неся покой и ей своими же руками.

Шаиров трое. Одного из них Омар знает. Это крупного телосложения старец с черной бородой и черными густыми бровями и зовут его Баба Тахир. Он славится быстротой сочинения и смешными таране. К тому моменту, когда Омар протиснулся к небольшому возвышению, где сидят поэты, а в будни глашатай читает очередной указ султана, как раз запел Баба:

Раскрылась роза, весь в шипах подол,
Хочу сорвать – лишь руки исколол.
Садовник утешает: «Будь настойчив!
Кто без страданий плод любви обрел?..»

Новый всплеск смеха, и новая передышка. Вдруг кто-то из толпы выводит свои стихи:

Уста твои, словно сахар, тело сравню с серебром,
Глаза мои – два колодца, сам я пылаю костром.
Сахар воды боится, плавят в огне серебро, –
И ты меня избегаешь – не кончится близость добром.

Теперь поэтам надо отвечать на это таране. Кто же ответит? Толпа затихает. Инициативу берет в свои руки Баба:

Свою любимую я сердцем назову,
Которым мучаюсь, страдаю и живу.
Не разобрать теперь, где милая, где сердце,
Что снится мне, что вижу на яву.

Следом читает тот, что помоложе, он худ, одет в старенький халат, голос удивительно чист и силен, это скрадывает скрипучесть извлекаемой поэтом мелодии из старенького инструмента:

Счастлив был я пылинкой под милой ногой,
Рад я муки терпеть – твой подарок благой.
Я уверен, что нет на земле человека,
Что увидел тебя – и пошел бы к другой.

Тут же вступает третий шаир хорошо одетый с большим животом и дорогим певучем ребабом*: 

В тени гиацинта алеет цветок,
Так тонок и нежен прекрасный росток.
Любуюсь тобою, расцветная роза,
И, как соловей, я в любви изнемог.


Омару тоже хочется спеть.

«Везде цветы – в горах, в степи, в саду,
Я радуюсь и по цветам иду.
Как хорошо. Что нет предела миру.
И хорошо, что с сердцем ум в ладу».

Он давно придумал свою таране, но повода спеть, никак не представляется: участвовать детям в базарных гуляньях нельзя. Слушать то не всегда можно. Но дети есть дети: они незаметны и поэтому услышат и увидят то, что не следует видеть и слышать.  Меж тем гулянье в разгаре. Толпа зевак растет. На разостланные платки шаиров уже сыплется мелочь. Кто больше получит монет тот и получит звание Лучший из лучших. Шаиры взмокли в своих халатах, но кульминация впереди и каждый из поэтов знает – к завершению нужно что-то такое чему будет особенно благодарен народ. Молодой шаир неожиданно нарушает очередность:

Мне вновь и вновь нашептывает рок,
Что я ничтожен, жребий мой жесток.
И если не найду я средств волшебных.
Придут ко мне лишь беды на порог.

Толпа ревет. Любопытные прибывают на шум. Несколько монет перепадает смельчаку. Баба Тахир сдвинув брови и, не глядя в толпу, отвечает:

Обрушится пускай небесный свод,
Что вверг жестоко в круговерть народ.
Родиться не успев, исчез бесследно тот,
Другой еще не жил. А уходить черед.

Толстяк приосанился, глянул в толпу и принимает вызов:

Я жалок, неразумен и убог –
Таким меня из праха создал бог.
Наверно, много грешников почило –
И был материал творенья плох.

Толпа в восторге. Кто следующий? Молодой. Он не теряет надежду, он на коне:

От неба испытал я бед немало,
Оно мою любимую украло.
Оно меня за нарды посадило.
Кость бросило и тут же обыграло.

Из толпы вырывается новое таране:

Украло разум сердце. Словно вор,
Все от него – и слава и позор.
Я за полу схвачу в сердцах Аллаха:
«Давно терплю. Но до каких же пор?»

Некоторые слушатели, втягивают шеи в ворот халата. Кто-то плюет под ноги, но новый куплет уже звучит из уст молодого поэта:

Я сотворил на свете много зла,
Грехам, как каплям в море, нет числа.
Коль в Судный день Господь меня оставит
И не спасет – плохи мои дела.

Баба Тахир, не давая толстяку открыть рта, продолжает:

По воле Господа пришел я в мир земной,
И радости с тех пор не видел ни одной.
О Господи, спаси от притеснений,
Дай волю, не подглядывай за мной.

Вспышка смеха заглушает ропот недовольных. Баба Тахир встает. Всё, конкурс закончен. Встают и другие участники. Молодой немного расстроен. Он знает что проиграл. Ну что делать? На все воля Аллаха. Деньжат заработал на хлеб и то благо: хватит дожить до следующего праздника или кто позовет на свадьбу. Шаиры кланяются и идут к платкам подсчитывать голоса. Конечно, победил Баба Тахир, нет ему равных в Хорасане. Толпа начинает рассасываться по сторонам. Кто-то идет домой, кто ищет на что бы еще поглазеть. Омар пускается бегом искать отца. Он доволен, от того бежит прытко, как молодая лань.

   – Как вас записать? – говорит учитель медресе.
   – Гияс-ад-Дин Абу-л-Фатх Омар ибн Ибрахим ал Хайями ан Найшапури*, наставник. – Отвечает, склонившись и сложив под животом руки Омар.
   – М-м-м, какое громкое твое имя. – Поворачивает голову учитель. – «Помощь религии», «Победитель» – трактует он только что записанное имя. – Проходи, займи место за свободным столом – продолжает он, сопровождая приглашение жестом.   
Омар оглядывает класс. Ученики сидят на стареньких курпах за истертыми столиками, где лежат книги, стоит чернильница и в ней калам*. Стоило новому ученику усесться учитель начал урок:
   – Что ж, начнем. Кто прочитает мне суру* Аль Фаркан? Омар поднимает руку. Коран он знает наизусть.   


Китаб аш-шифа* - Книга Исцеления. Подразумевается: исцеление души от невежества.
 
Иншаллах* – Дословно – «Если пожелает Аллах».

Навруз* – Восточный Новый год. Приходится на 21 марта – день весеннего равноденствия.
Сумалак* – Древнее новогоднее кушанье. Готовилось из проросших зёрен пшеницы.

Масхара* – Шут, Клоун.

Шаиры* – Народные сказители, импровизаторы. Первые поэты – Родоначальники восточной поэзии.

Касыды, маснави, рубаи* – Форма восточной поэзии.

Таране* – Первая древняя форма восточной поэзии.

Ребаб* (современное название – рубаб) – Восточный музыкальный двухструнный инструмент.

Нишапур* – Город, основанный  в 3 веке Шапуром I. Важный центр зороастрийцев. Не одиножды становился столицей мусульманского Хорасана.

Хорасан* – Древняя провинция Персидского султаната, состоящая из частей, которые сейчас находятся в Иране, Афганистане, Азербайджане, Туркмении, Таджикистане и Узбекистане.

Гияс-ад-Дин Абу-л-Фатх Омар ибн Ибрахим ал Хайями Найшапури* – «Гияс-ад-дин» – Помощь религии; «Абу-л-Фатх» – победитель (дословно: отец победы); Омар – имя; «ибн Ибрахим ал Хайями ан Найшапури» – сын Ибрахима палаточника из Нишапура. 

Калам* – письменная принадлежность, остро отточенная тростинка.

Сура* - глава из Корана.