Про дядю Лёню

Скажите, вам когда-нибудь приходилось жить рядом с пьющим человеком? Пьющим не по праздникам и выходным под хорошую закуску и в приятной компании. Пьющим не с песнями Визбора и Окуджавы под четыре гитарных аккорда и декламацией Цветаевой, Пастернака и Есенина. Нет. Не с таким. А с пьющим реально. Пьющим дико. Пьющим до зелёных соплей и обоссанного бесчётное количество раз полосатого, как флаг нашего самого главного врага, и тощего, как плохо ощипанная курица из советского гастронома, ватного матраса. Вы когда-нибудь жили рядом с таким?

А я жил. Во времена своего глубокого, как Мариинская впадина, и далёкого, как Богом проклятый Фашингтон, детства, мы с родителями, а заодно и с моими дедом и бабулей, одно время жили в бараке. Да, в обычном таком советском бараке. Семей на 10, если мне не изменяет моя потрёпанная и развращённая жизнью в благоустроенной по самое не могу отдельной квартире память. Был это то ли 1974-й, то ли 1975-й год от Рождества сына Голубя.

Тут надо уточнить, что на тот момент в живых оставалось ещё очень много ветеранов. Настоящих ветеранов. Не тех, которые сейчас, украсив себя гирляндами незаслуженных орденов и медалей, ползают, как снулые майские мухи, с одного кремлёвского мероприятия на другое, а настоящих. Тех, которые на своих, как правило, далеко не самых могучих плечах, вытащили эту страну из самой глубокой и бездонной задницы, которую только можно себе представить.

Так вот. Рядом с нами, буквально напротив, в такой же двадцатичетырёхметровой комнатушке с огромной русской печкой прямо по центру, жила семья дяди Лёни. Сам дядя Лёня — фронтовик, прошедший всю войну от Москвы до Варшавы, его жена — тетя Лида, их дочь Лена с мужем Игорем и дочкой Ольгой. Ольга, к слову говоря, была моей ровесницей. То есть и ей и мне на тот момент было… Ну да неважно сколько именно нам было. Сопляк и соплюха малолетние — и достаточно.

Жили мы в этом бараке года два или три, до тех пор, пока нам отдельную квартиру не дали. Правда тут я могу ошибаться. Детская память иной раз год за десять считает. Сами знаете, как медленно в этом нежном возрасте времечко тянется. Ну да не об этом речь.

Мало кто будет спорить с тем, что детские воспоминания самые яркие, самые незабываемые. Неслучайно ведь, даже на смертном одре, уже стоя одной ногой за порогом, люди, чаще всего, вспоминают не унылую старость и даже не бурную молодость, а именно детство. Детство чистое и прозрачное, как речка горная, в которой я вместе с молодым (Господи, я ведь уже почти в два раза старше, чем было тогда ему!) ещё отцом ловил на обычную леску со сделанным из гвоздя крючком чудовищно вкусную, если запекать её в углях, предварительно завернув в лопух и обмазав глиной, форель. Вот и моя память почти с фотографической точностью хранит все детали этих, для родителей, наверное, безумно сложных, а для меня самых счастливых, самых светлых лет.

Но есть, к сожалению, на этом залитом весенним и ласковым солнечным светом лугу воспоминаний чёрная проплешина. Пепелище, которое, как и самые лучшие моменты тех детских лет, намертво врезалось в мою память.

И имя тому пепелищу — дядя Лёня. Когда живёшь в бараке с дощатыми стенками и одним на всех коридором, трудно утаить от соседей хоть что-то. Да что там трудно. Невозможно. Не утаили и они.

Когда мы только заселились, в самом начале, всё было, вроде бы, нормально. Семья как семья. С Ольгой я сразу же подружился. Да и не только с ней. В те годы много рожали. В каждом, буквально в каждом дворе бегали целые ватаги таких же, как я, оглоедов. Кстати говоря, может быть именно поэтому мне теперь чудовищно жаль нынешнюю малышню, которая своих ровесников видит только в школе или по Скайпу. Впрочем, я опять отвлёкся.

Как я уже и говорил, поначалу всё было нормально. Дядя Лёня ходил на работу посменно. На наш завод. Жена его, тётя Лида, тоже работала в какой-то конторе. “Люди, как люди”, как говаривал булгаковский Воланд. И квартирный вопрос, казалось, не особо “испортил их”. Тогда ведь полстраны так и жило. Но со временем, от раза к разу всё чаще, стал дядя Лёня приходить домой под мухой. Сначала вроде и ничего страшного. Чуть веселее, чем обычно. Чуть разговорчивее. Дальше — больше. Промежутки между угрюмой трезвостью и разудалым пьяным весельем становились всё меньше. Да и само это “веселье” со временем сошло на нет, превратившись в дикую злобу на весь мир, если нечем опохмелиться.

Спился он быстро. За год примерно. Ну или мне это сейчас так кажется. Но суть же не в этом. Где-то через полгода после того, как он начал почти ежедневно наливаться и приползать домой на бровях, его попёрли с завода. Ну попёрли и попёрли. Безработицы тогда не было. Даже статья за тунеядство была. Устроился куда-то. То ли грузчиком, то ли слесарем. Не помню сейчас. Да и неважно это. Важно то, что за год от той дружной и любящей друг друга семьи, которую все мы видели на общем новоселье, не осталось ничего. Совсем ничего. Лена с мужем и дочкой, устав терпеть постоянные скандалы и полуночные битвы с фронтовиком, который “за них, сук, кровь проливал”, в один прекрасный момент собрали свои немудрёные пожитки и отчалили. Остался дядя Лёня вдвоём с женой. Вот уж бедная женщина. До сих пор не понимаю откуда в ней было столько силы и святости, чтобы бороться. Бороться до конца. До края. Что она только с ним не делала. И в ЛТП отправляла, и к бабкам-знахаркам каким-то водила. Специально отпуск брала и в монастырь или пустошь какую-то возила к “неупиваемой чаше”, что ли. И ведь это всё в советские времена. Времена, когда и детей-то тайно крестили. На самом делесвятая женщина была.

Билась она с ним и за него года три-четыре. Я честно не знаю и не понимаю где она силы брала. И ведь бита была им же неоднократно. И с топором он её по всему бараку гонял. А сколько ночей она у нас на раскладушке перемогала, пока фронтовик в их комнате посуду и мебель крушил — не счесть. Терпела. Терпела до конца.

А конец наступил, в общем-то, закономерный. Под Новый Год, какой именно, я сейчас уже не вспомню, замёрз дядя Лёня. Двухсот метров до барака не дошёл. Уснул пьяный в сугробе и замёрз. По утру уже окоченевшего нашли.

Да. Вот такая история.

А к чему я вам её рассказал. Понимаете, вот смотрю я сейчас по сторонам и вижу всё это. Ну вот это всё. Весь этот угар патриотический. Величие. Деды воевали. Ну, вы понимаете.

Смотрю и думаю — ведь не могут себя нормальные люди так вести. Ну не идиоты же они, в конце то концов! Снимать с себя последнее ради… Ради чего? Ради “ЗатоКрымнаш”? Ради “Дамаскнаш”? Пояса затянуть готовы, чтобы… Чтобы что? Чтобы тот, кто им в карман залазит постоянно и дальше мог это делать? Чтобы и дальше те, кто наверху, могли себе дворцы строить и яхты покупать? Смотрю и не понимаю. Не понимаю ровно до того момента, пока дядю Лёню не вспомнил. Нет, серьёзно. Он ведь тоже нормальным мужиком был. Дочку с внучкой любил. Баловал их даже. В жене души не чаял. Правда. Он был нормальным мужиком. Был. Пока не запил. Это ведь потом уже, залив шары до полного остекленения, деградировав абсолютно, почти полностью утратив свою личность, он стал из дома вещи таскать. Даже Олькины зимние сапожки пропил. Детские зимние сапожки! Внучки своей. Любимой внучки. Когда-то любимой. Именно после этого Лена с Игорем и съехали.

И вот смотрю я на всех этих “патриотов” обезбашенных и понимаю — запойные они. Зависимые. Да, не от водки. И даже не от наркоты. От безумия этого невыносимого и круглосуточно вливаемого им в голову из зомбоящика зависимы. И чем это лучше? Чем? Симптомы ведь все те же самые. Абсолютно. Никаких расхождений. Они ведь точно так же уже не жалеют ни себя, ни детей, ни внуков. Они на что угодно готовы пойти, лишь бы этот идиотизм не заканчивался. Они ж без еженедельной дозы Киселёва или Соловьёва, без разницы, загибаются. Ломает их. Корёжит. Духоскрепностью и величием корёжит. На изнанку выворачивает. Перекручивает.

Страшно мне на это смотреть. Страшно. Я ведь понимаю, что такое — не лечится.
01.03.2016