Плач по ингерманландскому народу

ПЛАЧ ПО ИНГЕРМАНЛАНДСКОМУ НАРОДУ

Памяти всех жертв строительства Петербурга посвящается...

Молчит Нева в своей тюрьме гранитной.
Морщины бороздят ее лицо.
С тоской неутолимой, первобытной
Небесный гнет висит над ней свинцом.

Скажи, река плененная, не здесь ли
под толщей темных и тяжелых вод
исчезли крылья Сампо? Смолкли песни,
что над тобою пел родной народ

давным давно. Но реки, как деревья,
дают свой сок родам и племенам
и в памяти своей бездонно древней
хранят их сны, мечты и имена.

И топляки твоих воспоминаний
передо мною, узница-река,
всплывают, и в волнах твоих стенанье
и смертный стон звучат через века.

В поту холодном дико озираю,
как диво, даль свинцовую твою,
неумолимо зная: я - чужая
в твоем угрюмом, сумрачном краю.

Мне чудится дыхание могилы,
и стынет в жилах кровь. Со всех сторон
я чую кожей: место это гибло,
и дух его жестоко оскорблен.

Здесь черное зловонное проклятье
разверзло пасть трясины роковой.
Счастливый здесь наследует несчастье,
в тень смерти погружается живой.

Как может человек - не зверь, не птица! -
средь непролазных торфяных болот
и темных чащ бессолнечно влачиться?
Но здесь ингерманландский жил народ.

Охотник и рыбак, он ветер слушал,
как в зеркало, гляделся в тишину.
Свою крестом нетронутую душу
в рожденье Солнца каждую весну

он честно обновлял под звуки бубна,
и духи леса были с ним дружны,
и сам как дух, он жил почти бесшумно,
лишь от весны до будущей весны.

И ты, река, как мать, его кормила,
туманом укрывала от врага,
пока судьбы безжалостная сила
его не разорила очага.

И счастьем, что когда-то утонуло -
живя лишь в песнях, сложенных о нем -
погибшим счастьем тотчас обернулось
в лесной глуши привольное житье,

когда пришел час плена и недоли.
Властитель у властителя отбил
всю Ингрию, и в полной его воле
что люд ее живой, что торф и ил,

к ногам его легли. А победитель
тебя, река, стреножить пожелал:
он над тобой надменную обитель
свою воздвигнуть уж давно мечтал.

Назло соседям, вопреки природе,
пространству, духу, здравому уму,
трубя о просвещенье и свободе,
своей державе новую тюрьму

железною рукой он взялся строить.
И, в ужасе застыв, его страна
за непонятной, чуждой ей игрою
следила как в плену дурного сна.

Так в плен к голландской и немецкой моде
он палкою загнал вельмож своих.
Что говорить о лапотном народе?
Болотный ил и плоть людей живых,

кладя фундамент своего величья,
размешивал без меры и числа
тиран, принявший Мастера обличье,
и Каменщик, которому тела

и камни равно служат материалом.
Природа - только фабрика ему,
и все в ней - лишь затем, чтобы ваял он,
как Бог, по произволу своему.

И волею властителя согнали
народ со всех концов его земли
в болотный этот край, чтоб рыть каналы,
рубить леса и строить корабли.

Здесь тысячи и тысячи как сваи
забиты и положены костьми
в глухие топи без конца и края,
иссечены дождями и плетьми,

изглоданы и голодом, и гнусом,
сжимая хрип в чахоточной груди.
Кровавой пеной с почерневших уст их
как будто мутным оком смерть глядит.

И, вопия к отмщенью, кровь больная,
покинув русла обмелевших жил,
из хлада смертного бессонно проклинает,
как этот лютый гнус и затхлый ил,

тирана ненавистного с державой
его на все грядущие века,
страной рабов ей быть с лихою славой
сулит. И оскорбленная река

проклятье словно клятву повторяет:
Где человек как червь был втоптан в грязь,
и где дворец могилу попирает -
не устоит там человечья власть!

И лишь роскошным саркофагом будет,
живого духа каменной тюрьмой
твердыня эта. Будут жить в ней люди,
раздавленные собственным умом.

И душ неупокоенных над ними -
по приговору мести - произвол
терзать их станет и покой отнимет,
покуда час их смертный не пришел.

Гордись же, город призрачных тиранов,
болезненно-холодной красотой,
скрывай свои гноящиеся раны
под париком и пудрой золотой.

Надменный, небесам своим постылый,
улыбкой сфинкса жизнь к себе манит,
чтоб высосать ее святую силу.
О, вы, чьи судьбы стерты об гранит,

безвестные, безликие, немые!
О, ты, в топь смерти втоптанный народ!
Вы, мертвые, царите над живыми,
и страшен ваш неумолимый гнет.

Но кто, когда молил вас о пощаде?
И кто прощенья вашего искал?
Мила безумью сладость в трупном яде
и кажется улыбкою оскал.

И каждому вольно себя мнить богом,
что вправе попирать людскую мразь
и на любую грудь поставить ногу.
Земля, где человек был втоптан в грязь

не матерью, а прОклятой могилой
его потомкам до седьмых колен
по всей стране, огромной и постылой,
становится, поверженная в тлен.

Но кто же по-людски тебя, как брата,
чухонец некрещеный, отпоет?
Душе, что на кресте реки распята
и в неизбывной муке вопиет,

кто сможет принести успокоенье?
Прости, народ-утопленник, прости
за то, что мы тирана самомненье,
не пожалевшее тебя смести

с твоей родной земли как мох болотный,
наследуем! И ты, славянский люд,
по всей Руси бесправный и голодный,
на непосильный обреченный труд,

как звезды и песок речной без счета
положенный... Прости, как на духу!
Иль мы сойдем в зловонные болота,
проклятью и тиранову греху -

приемники. И новые тираны
над нами будут властвовать, глумясь,
из века в век лишь умножая раны
земли, где человек был втоптан в грязь.