Резерв 2

я хочу прочитать каждый жест и изгиб
твоего идеального тела.
здесь такая метель, что не видно ни зги, —
только наст на окне запотелом.

я хочу заучить всю тебя наизусть: —
сотни слов, миллион интонаций,
без улыбки твоей, верно, мигом загнусь
равно как и без бархатных пальцев.

я хотел бы наощупь уметь в темноте
узнавать позвонки да ключицы,
запах рук, что срывали сухой чистотел,
и огонь, что из глазок лучится.

где-то воет метель и не видно ни зги, —
только наст на окне запотелом.

я хочу сохранить в сердце каждый изгиб
твоего идеального тела.

***
ты — мой новогодний подарок,
ты дьявольски мне дорога.
я бросил бы сердце задаром
к твоим худощавым ногам.

уехать, сорваться бы в Питер,
где ливни, поребрик и гнус.
мой ангел, мой ангел-хранитель, —
мы будем вдвоём, я клянусь.

покамест из лёгких не выжат
весь воздух, а смерть ещё ждёт,
и дождь барабанит по крышам —
я буду к тебе пригвождён.

и чувства не вместятся в книги
не втиснутся в стихоотчёт.
они — как серебряный никель
ведь всё им совсем нипочём.

а ты — самый лучший подарок; —
я полон тобой до краёв.

и сердце — удар за ударом
тебе мою жизнь

отдаёт.

***
не пытайся, тебя не утешит страсть в глазницах бездушно-пустых. оттого, что твой ангел повешен и убил его именно ты. пожелтевшие карты, гадалка, чьи глаза — ядовитая медь, два пророчества: что-то про алко- и про смерть. несомненно про смерть.
ты любил красть сердца, их калеча, пил вино и плевал в образа, но твой ангел, что весь изувечен, — он погиб у тебя на глазах, а ты даже не пробовал, дурень, хоть бы как-то беднягу спасти. в небе Отче смеётся и курит — он тебя никогда не простит. и скандалил, и дрался до спазмов в занемевших, дрожаших руках, жёг себя жизнью вычурно-праздной чтоб продлить свой талант навека.
но твой ангел... он нынче повешен, как гадалось на картах таро.
а тебя лишь одно и утешит: —
самому повторить его рок.

***
Улыбнись, пожалуйста.

***

мне так жаль, что всё это случилось,
что всё это прожгло и прошло.
умоляю, Господь, обучи нас
как к чужим не приткнуться челом.

мне хотелось бы думать иначе,
но под воющий траурный гул,
ты всё плачешь, и плачешь, и плачешь; —
а я всё уберечь не могу.

мне хотелось бы верить в такое,
ибо вера — оплот и костяк.
но минуты летят, как с левкоев
цвет печальный летит, отцветя,

а ты плачешь, и плачешь, и плачешь; —
ветер слёзы относит на юг.
я не верю ни снам, ни удаче, —
но я верю в улыбку твою.

слишком часто нас манят, наверно,
те, чьи взоры изменой рябят.

но отныне меж правдой и скверной
я всегда выбираю
тебя.

***

смерть приходит и спальня кружится,
обнажая каркас из стен.
а я каюсь с гримасой ужаса
пробирающей до костей.

то ли это всего лишь кажется,
то ли Дьявол так начертал, —
но врастает колючим саженцем
слово в хрупкую полость рта.

только тронь — обнажатся жуткие,
сотни колющих остриёв.
и не кажется больше шутками
фраза "слово тебя убьёт".

её блуза пестрит омелами,
в её венах — печаль и ром.
вечерами беззвёздно-белыми
смерть приходит на мой порог,

и весь мир неустанно кружится,
в окоёме зрачков больших.
а я каюсь с гримасой ужаса
отражающей боль души.

***

ты мне поёшь, как пела Лорелея,
плывут кувшинки лилий по ручьям;
но мы с тобой ни капли не жалеем
что я ничей, что ты вовек ничья.
 
туманятся задумчивые дали
запой, молю я, песней поврачуй;
и ты поёшь — нагая, без сандалий,
по пояс в бирюзовых водах Чу.
 
в твоих глазах — овсяница и чага,
ты холодна, как будто мёртвый Кай.
что строилось сто лет — пропало за год
вот только боль осталась навека.
 
те песни, что мы пели на утёсе,
забытые в гостинице вьюнки;
всё это до сих пор внутри голосит
и я молю, — останься, не покинь.
 
пусть будет так. пусть мы не пожалеем,
что дни, летя, срываются на бег.
 
запой же, дорогая Лорелея,
а после утяни меня к себе.

***
дремает пряный вечер за опушкой,
а сердце вспоминает сквозь года
сутулый домик, хрупкую старушку
на чьих руках я рос и вырастал.
 
стерев колени, с перебитым носом
вбегал домой, зелёнки попросив,
и к маме — молодой, чёрноволосой
всем телом прижимался что есть сил.
 
кресты вздымались вровень терриконам; —
мне близких крали водка и дозняк.
лишь мама улыбалась, как с иконы
зовя любимым Солнышком меня.
 
и каждый раз шептала с тихим плачем
касаясь чуть седеющих волос;
"мы сами выбираем путь, мой мальчик,
смотри же, чтоб жалеть не довелось".
 
казалось бы — всё детское — в минувшем,
а за грехи хоть кто-то, да простит.
но лишь теперь меня так страшно душит
то, что я сбился с верного пути.
 
гореть, как спичка, становиться пылью
кутить до боли, так, чтоб жизнь — умат.
но, кажется, паря на белых крыльях
ко мне во сны приходит моя мать;
 
и шепчет с заунывно-тихим плачем
касаясь белых тоненьких волос;
"мы сами выбираем путь, мой мальчик,
смотри же, чтоб жалеть не довелось".
 
вот оттого так трудно не заплакать
и видится уже который год; —
старушка на крыльце в седую слякоть
всё ждёт меня
не зная,
что я мёртв.

***
Старый конверт. В нём — завявшая бузина.
Страх обвивает побегами повилики.
Лучше бы я про тебя ничерта не знал
Чем становился потрёпанным и безликим, —
 
Только затем, чтоб исправно тебе служить
В жертву неся своей хлипкой душонки россыпь.
Лёд оковал молодые колосья ржи,
Снег под подошвой — игольчатый и белёсый.
 
Память бредёт по проторенной мной тропе
И, год за годом находит меня повсюду.
Мысль о тебе — как застрявший в кудрях репей, —
Ведь не отрезать, не выжечь, а, впрочем, всю-то
 
Горечь потери прочувствовать — это дар.
Здешний рельеф бы сравнился с помятой тогой; —
Светлым внутри не останется никогда
Тот, чьи глаза тьмы испили фатально много.
 
Вот оттого-то до гибели мой удел
Словно Сизиф, поднимать раз за разом ношу; —

Груз одиночества, ждущий меня везде,

Ибо я брошен.
Навеки
Тобою
Брошен.

***
я пытался, клянусь, я пытался; —
но не вывез, не смог, не дожал.
кружат капли дождя в ритме вальса
и целуются с кромкой ножа.
 
выходил из окна, как из комы,
пока в лёгких пионы росли.
находил, но едва ли — искомых
и вдыхал горьковатый отлив.
 
улыбался, да только всё мимо,
искал веры у храмов и рун.
дыша воздухом реже, чем дымом
по январьскому шёл серебру.
 
замирал, голос тоненький слыша
и рыдал, коли он был чужим.
пил вино на заброшенных крышах
 
но
ни дня
без тебя
не
прожил.

***
вы повстречались, как помнится, в феврале;
парень, задевший плечом на одной из станций.
твой сиплый кашель, чуть слышное "не болей"
и предложение номером обменяться.
 
месяц общения, сотни наивных слов,
встречи в кафе, горький кофе на дне стакана.
судьбы, которые будто сплелись узлом
и его волосы, пахшие океаном.
 
ты бы, пожалуй, хотела любить его,
но, видно, чувства по-глупому обманули.
губы к губам, поцелуй да из сердца вон.
после — запой и застрявшая в рёбрах пуля.
 
и приговор твой винительный, как падеж,
и вся печаль, возносясь, остаётся в кубе; —
 
ибо не нужно давать никаких надежд
тем, кто тебя не взаимно, но дико любит.

***
и ветер гонит лодки по реке,
и мы с тобой спускаемся на пристань;
Париж, Варшава, одинокий Бристоль; —
всё это остаётся вдалеке.
 
я так боюсь вдруг стать тебе никем, —
ведь наш путь к счастью слишком уж тернистый.
в кармане — херес да черничный винстон
и роза цвета крови на руке.
 
ты, приподняв подошвы белых кед
под всхлип ноктюрнов осени безлистой
целуешь чудака-авантюриста,
а я, касаясь платья из пике,
 
вдруг понимаю чётко — всё okey; —
там, позади — Париж, Варшава, Бристоль,
а здесь лишь мы да крохотная пристань
 
и сердце — мёртвый птенчик
в кулаке.

***
небо всё ещё голубое
и шумит, как когда-то, луг.
мы к речушке отходим с боем
превращая траву в золу.
 
десять спичек (сырых, конечно),
и табак, что в руке дрожит.
хоть один из всех нас помешкай —
тот же час никому не жить.
 
с автоматом и с патронажем
засыпаем в гнилой арбе.
пусть твой враг что угодно скажет —
ты не слушай его, а бей.
 
бей, пока под удар есть место,
дай понять, кто из вас бедов.
запах крови несёт с зюйд-вестом
в каждый угол и в каждый дом.
 
мы отходим, сжигая сёла
и насилуя чьих-то жён.
 
это поле, как правда, — голо.
это Солнце, как рана, —
жжёт.

***
мы остались на полустанке,
не решившись сказать "пока"; —
я и мой вечно сонный ангел
с парой жёлтых цветов в руках.
 
не способный прожить в разлуке,
я стерёг её сон, как пёс.
над перроном качался флюгер
поржавевший за сорок вёсн.
 
мы сидели совсем босыми,
ивы гладил прозрачный наст.
она пела о нашем сыне
что навряд ли увидит нас.
 
голубые глаза апреля
распинали фабричный смог.
мы давились дешёвым элем
в дыме едких табачных смол.
 
и, целуясь на полустанке,
средь коптящих восход промзон
мы сжимали цветы, а танки
 
прорывались за горизонт.

***
Я хотел тебя больше, чем к небу
Хочет ангел, что свергнут с небес,
И по рангу хоть ангелом не был
Но был ангельски верен тебе.
 
А теперь же я брошенный, босый
С пониманьем, что буду распят;
Ведь ты любишь меня, как Христоса
Иудеи и Понтий Пилат.

июнь 2017

***
Ты оставляешь только раны,
Но мне твой голос снова снится.
Я почему-то в стельку пьяный
И со слезами на ресницах. —
 
Ты не подскажешь, почему же?
Не натолкнёшь на мысль, родная?
Когда я трезв — я безоружен,
Когда я трезв — я умираю.
 
Конечно, скоро встанет печень
Зато душа целее будет;
Я перестал влюбляться в женщин,
Меня уже задрали люди.
 
Мне говорят: глупы поэты,
Ведь тащат крест бомжей-скительцев,
Но я хочу не кануть в Лету,
А навсегда живым остаться.
 
И пусть вся жизнь по долгим турам
И пусть плацкарт надежд отчалил; —

Мне помогла литература
Не прыгнуть в петлю
От печали.

Апрель 2017.

***
я как старый фрегат меж огромных коряг
в сонме ночи дурманяще-мглистой;
что не знает, где бросить свои якоря
и не может найти свою пристань.
 
и, мне кажется, я бы уже утонул
ибо гибель собой меня манит,
но лишь свет маяка всё не пустит ко дну
чуть заметно мерцая в тумане.
 
электрический блеск, что течёт по волнам
сохранял от десятков крушений.
но когда он погаснет — воздастся сполна
и я стану плавучей мишенью; —
 
для безжалостных рифов, для бури, для пуль
и для волн, спящих в Солнечном пасме.
 
ты — мой дальний маяк, указавший тропу
да вот только тропа ведёт
на'смерть.

***
На худющих ключицах — желтушные синяки
Вдоль испорченной вены — большие кровоподтёки.
Сперва синий отец, потом синие Бонд и кит
Плюс портвейн по подъездам сквозящих ссаниной блоков.
 
Наше Солнце погасло, как спичка из коробка.
Небо бритвой заката вдруг сделало харакири.
А холодные звёзды в прокопченых облаках
Стали тем, о чём пишет любой недалёкий лирик.
 
Внутри что-то порвалось, как ткань. И навряд ли сшить.
Поезда сходят с рельс, затираются в мясо кеды.
Если хочешь быть счастлив — пожалуйста, не пиши.
А особенно тем, кто тебя хладнокровно предал.
 
На худющих ключицах — желтушные синяки
Вместо манки теперь — барбитура из грязных ложек.
Сперва синий отец, потом синие Бонд и кит
 
Потому что иначе никто уже жить
не может.

***
Знаешь, дорогая, мне обещали 
Что придёшь и станешь моей любимой,
А ещё что губы мои в печали
Без конца шептать будут это имя. 

И я напивался и ждал, и плакал,
И читал стихи по дешёвым барам;
Засыпал на ковриках, как собака — 
Снились только ужасы да кошмары. 

Я — поэт шалав, алкашей, кокеток, —
Не умею жить и смеяться тоже.
Ночь упала шёлком на город этот 
Словно блуза на пол в твоей прихожей. 

К чёрту предрассудки. Приди скорее.
Хоть под Новый год, хоть в начале мая.
Если мир — корабль, я вишу на рее, 
И скользит верёвка по тонкой шее 
Позвонки один за другим
Ломая.

Февраль 2017

***
заменив синий "Винстон" палёным китайским спайсом,
я курил с грязной бл***ю, глаголя ей "раздевайся".
вдруг, как в глупом кино, где когда-то играл Брюс Уиллис
небеса обвалились.
померкли и обвалились.
 
всё осталось по-прежнему: пиво под тканью куртки,
у подъезда — бухие объёбанные укурки.
но, вогнав в литосферу лучей раскалённых свёрла
небеса обвалились.
 
и мне раскроили горло.