Поляроиды города N. Кадр No 1

Психиатрическая больница. Ну что, Соня, наконец-то по назначению? Нет, за справкой. Требует театр, скажем «спасибо» за очередной бредовый закон и поаплодируем. Край города. Зима. Лес. Она стоит себе – четыре этажа, битый серый кирпич, месиво чёрного снега возле крыльца. Я тоже себе стою и мрачно смотрю в окна, где после вавилонской очереди меня отказались принимать с питерской пропиской. Никаких тебе справок. Понаехали тут в театры устраиваться. Кыш.

Нервно подпрыгивая на ухабах, к зданию подбирается коробочка скорой помощи. Плохо разбираюсь в автомобилях, - такой ретро-вариант, с толстыми круглыми фарами. Открывается дверь. По крыльцу на скорости чуть больше нуля, окружённая свитой медсестёр, спускается старушка. Замечает меня. Долго и странно смотрит.

Холодный гуляющий взгляд.

- Пошла, я сказал! – добрый санитар.

- Откуда вас забрать? – ощущение, что я отрываю диспетчера такси от архиважных дел.

- Больница такая-то.

- Куда поедете?

«Вон из страны, где с медициной происходит такое» - ядовито шепчет голос в висках. Будь вежлива с ними. Улыбнись. Ломай систему, а?

Собираюсь. Называю адрес. Сто шагов в одну сторону, сто в другую. Немеют пальцы, но лучше заледенеть, чем вернуться внутрь. Ощущение, что даже здоровые люди там начинают съезжать с катушек, а у меня и так хронически пограничное состояние. Трижды меняется машина, которая должна увезти меня с этого праздника жизни.

- Алё! Вы где?! – рёв в трубке.

- Возле входа, а вы?

- У забора я, иди к забору!

- Минутку, я попробую вас найти.

Ещё сто шагов. Грязная дверь. Детское обшарпанное кресло в диагональ, въевшийся намертво запах дешёвых сигарет.

- Не местная, что ли?

- Не совсем.

- Ну да, по разговору слышно.

Он спрашивает что-то. Смеётся.

«О боже, какой мужчина, я хочу от тебя сына…»

- Вы не могли бы сделать потише?

- А чё, хорошая песня.

Рассказываю ему, как это, родившись в Екатеринбурге, я оказалась в Питере и что теперь забыла здесь.

- Бывали, бывали мы в вашем Петербурге. Приехали.

Ещё больница. За что, за что, за что. Памятник советскому времени, концентрат в своём апогее. Абсолютный Босх внутри – бесконечные очереди в два окошка регистратуры, в одном – хороший полицейский, в другом – мировое зло. Хороший полицейский, видимо, новенькая, с каждым общается минут по десять, а её коллега, раздавая команды громким хриплым голосом, расправляется с очередью в два раза быстрей.

Передо мной – совсем бабушки. Разглядываю серый свитер с зацепками. В воздухе (шутка, там нет воздуха вообще) висит флёр нестиранных тряпок, пота, хлеба, чего-то едва-уловимо-медицинского. Пол завален бумажками, бахилами, разрисован отпечатками десятков видов обуви. Справа, пошатываясь, как тонкая берёзка, стоит совсем молодой парень с красным обветренным лицом.

- Молодой человек, ваша очередь!

- Угу.

В лучших традициях урагана, распихивая всех острыми локтями, через очередь прорывается женщина лет сорока.

- Где тут ваша заведующая сидит? Девушка! Где заведующая больницей?! Я жаловаться иду, что за отношение к людям?!

Ящик Пандоры открывается с ужасающей лёгкостью. Вся очередь орёт. Бабушки – о том, что стоят здесь уже час, барышни в окошках – что они одни, а вас тут много, потерпите, граждане, парень смеётся, обдавая всех спиртовым дыханием. Мне всегда казалось, что апокалипсис возьмёт старт именно так. Никаких тебе инопланетян и катаклизмов, просто однажды кто-то взорвётся и пойдёт громить всё подряд, а остальные, чтобы не отставать, подхватят.

- Прошу прощения, не могли бы вы мне помочь?

А потом ты бродишь по коридорам. Из кабинета, где тебе дают одну бумажку в другой кабинет, где дают вторую, чтобы пойти в третий. Бумажки, бумажки, бумажки. Кабинеты, кабинеты, кабин… Все стены, выполняя функции обоев, заполняют плакаты «Узнай свой ВИЧ-статус!», «ВИЧ – не приговор!», «Чем ВИЧ отличается от СПИДа?». На Урале эпидемия, если кто не знал. Среди неестественно-белозубых людей и подозрительно-позитивной графики затесался плакат про клещевой энцефалит. Нарисованный клещ печально смотрит мне прямо в душу. Понимаю тебя, чувак.

Девять кругов ада. Вот они – как есть. С этажа на этаж. Хамство. Неорганизованность. Всё старое, убитое, облупившееся. Они говорят раздеваться, а в открытую дверь мгновенно заглядывает какой-нибудь нетерпеливый мужик.

Господи, уже плевать на всё. Хоть усвиститесь.

Где-то между окулистом и флюорографией я села и расплакалась от ярости. Мама вечером улыбалась в трубку: «А ты не знала, что ли?»

Конечно, знала. Вижу с детства, я всё в той же стране живу, никаких открытий, но в этот раз - конкретно придавило мраком. Я почему-то в таких местах становлюсь беззащитной. Человек без кожи или как там. Всё происходящее попадает сразу на открытый нерв. Да я пятьсот спектаклей подряд поставлю бесплатно, только отпустите.

«Почему?» Я должна сидеть и испытывать чистую ненависть к больницам, злобным репликам, грязным запахам, массовому равнодушию, неустроенности и бедности? Почему это нормально - видеть бабушек в магазинах, которые считают последние копейки со дна кошелька?

«Это твоя Родина, сынок».

Почему у нас принято винить кого угодно, что угодно – систему, время, правительство, вместо того, чтобы взять и просто выполнять свою работу достойно? Вы замечали, что настоящие профессионалы на Руси – редкость? И почему-то этими людьми сразу восхищаются, обожают и уважают. А они просто. Честно. Делают. Свою. Работу.

Вежливый официант. Бдительный охранник. Честный полицейский. Неравнодушный педагог. Или Красная книга профессий.

Почему, когда мы с художницей пьём кофе кафе, параллельно работая с макетом, к нам легко может подойти бухой шкаф два на два на литр водки и нависнуть прямо над столом с текстом: «Что вы, суки, тут дурью маетесь, а ну, твари, убрали это всё быстро». Красное лицо. Бритая макушка. Чёрные не держащие фокус глаза. Почему администратор зала в этот момент испаряется?

Почему, господи, почему?

А вот вам осенняя картинка: около девяти утра выхожу в театр, а во дворе на лавочке в позе «мостик» (ноги на скамейке, голова на земле) спит мужчина. Слева детская площадка. Солнце светит, птички поют. Возле горки валяется бутылка из-под водки «Беленькая». В паре метров к турнику привязана молодая красивая собака, которая прямо разрывается от лая: вставай, мол, хозяин, пойдём домой. Голова у спящего уже бордовая от приливающей туда много часов крови. Понимаю, что если его немедленно не поднять, мужику будет плохо от слова «очень».

Подхожу. На голос не реагирует, на прикосновения тоже. Мгновенно срабатывает стадный инстинкт, и вокруг меня начинают скапливаться жители дома и прохожие – увы, только женщины. Дяденька большой, тело тяжёлое от алкогольного расслабона, даже совместными усилиями его не поднять. Долго обсуждаем, как быть, ловим какого-то крепкого парня:

- Гражданин! Вставайте, утро пришло!

- Мгум…

Даже веки у него тяжёлые настолько, что открыть глаза дольше, чем на секунду, у него не получается.

- Он хоть дышит? – робко интересуется кто-то.

- Дышит. Ему вообще хорошо. А то был у нас тут один… - бабушки начинают обсуждать кого-то ушедшего в мир иной, а мужика между тем наконец-то поднимают и перекладывают на скамейку, как на кровать. Голова постепенно начинает обретать человеческий цвет.

- А с собачкой что делать?

- Да отоспится, заберёт потом. Сейчас еды вынесу…

Со скамейки раздаётся мирный храп. Кажется, ему действительно хорошо. Думаю, где он такой работает, как живёт, почему за ним никто не приходит. Вспоминаю, что накануне здесь сидела целая компания, все пили и радовались свободному вечеру. Неужели он уже часов восемь валяется в этом самом дворе?

А собака плачет. Её слышно и в доме, и даже на соседней улице – плачет, скулит, мечется на коротком поводке. И, кажется, что плачет не про то, что её давно пора гулять, кормить и гладить, а про всех плачет. Пронзительно-пронзительно, как ребёнок.

Про всех, кто в девять утра падает от алкоголя на улицах и застывает в гимнастические скульптуры.