Хелен Данмор - Протяни мне руки свои и Эссе

ПРОТЯНИ МНЕ РУКИ СВОИ

Протяни мне руки свои,
Смерть, протяни мне руки свои
Прими меня
Дай мне твое материнское касание,
Через все это страдание
Ты не забыла меня.

Ты раскрывшийся ирис, корневище которого
запекается вдоль ограды,
Чувственен запах твой, в нем любовные всплески,
Шербет, нет сомненья твой,
Ирис, глубокий и нежный.

И я ребенок, не больше ириса,
Стою у ограды.
Солнце покрывает меня
День ждет меня,
А я в странной одежде.

Смерть ты наполнила руки мои
корзиной с неспелой венгеркой,
Красные крест на крест тесемки застенгуты за спиной.
Школа? – что-то я не уверена - школа...
Моё знание это до прозрачности тонкие почки,
Высокий покрывшие стебель, и буро-желтые
пчелы, то там то здесь коснуться, легко,
Затем роем взметнуться к солнцу.

Смерть склонилась ко мне,
Длинные юбки её соскользнули.
Она знает что я стыдлива.
Даже рукава-фонарики моей белой блузки
Меня смущают,
Она поднимет меня и спрячет, обняв,
Чтобы никто не видел,
Волосы я свои с её волосами смешаю.

И вот, набухает ирис,
Нота за нотой,
В то время как жар стена возвращает.
Смерть, не нужно её просить:
Мать всегда поднимет дитя,
Как паук-корневище
Новый цветок поднимет,
Так и ты меня приняла
Руки мои - близнецы,
Бедра - ищут твои, прижались,
Где дышит твой бугорок.

Ты отстраняешь мои волосы -
Гребень бы им помог,
Но это не важно.
Ты бессвязно:
"Близко, мы очень близко."


HOLD OUT YOUR ARMS
by Helen Dunmore

Hold out your arms
Death, hold out your arms for me
Embrace me
Give me your motherly caress,
Through all this suffering
You have not forgotten me.

You are the bearded iris that bakes its rhizomes
Beside the wall,
Your scent flushes with loveliness,
Sherbet, pure iris
Lovely and intricate.

I am the child who stands by the wall
Not much taller than the iris.
The sun covers me
The day waits for me
In my funny dress.

Death, you heap into my arms
A basket of unripe damsons
Red crisscross straps that button behind me.
I don't know about school,
My knowledge is for papery bud covers
Tall stems and brown
Bees touching here and there, delicately
Before a swerve to the sun.

Death stoops over me
Her long skirts slide,
She knows I am shy.
Even the puffed sleeves on my white blouse
Embarrass me,
She will pick me up and hold me
So no one can see me,
I will scrub my hair into hers.

There, the iris increases
Note by note
As the wall gives back heat.
Death, there's no need to ask:
A mother will always lift a child
As a rhizome
Must lift up a flower
So you settle me
My arms twining,
Thighs gripping your hips
Where the swell of you is.

As you push back my hair
- Which could do with a comb
But never mind -
You murmur
'We're nearly there.'

Эссе: Хелен Данмор «Протяни мне руки свои»

Поэзия начинается с этой вечной темы: жизнь — Да и как может быть иначе -- ведь жизнь существует только как контрапункт смерти и поэзия, как и музыка, есть отражение этого контрапункта.  Каждый должен успеть найти, услышать, увидеть, пережить это персональное противо-слияние, чтобы сказать — я жил, жив, живу.

Орфей, отождествивший жизнь с Эвридикой, спустившийся в Ад, и никогда из него не вернувшийся: — и спуск-надежда был Эвридика, и подъём, в котором её не было, и последний поворот к ней, и его смерть, наступившая "реально" в это мгновение были контрапунктом — Эвридика-Орфей.  И этот жизнь-любовь, потеря-смерть контрапункты вошли в поэзию, стали её частью, стали ею и долгие годы, начиная  с Гомера, Вергилия, Данте до нашего времени остаются в ней одним из основных звучаний.

И вот, уже несколько тысячелетий каждый Поэт добавляет к этому столкновению свою ноту, свою струну.  Жизнь-любовь; жизнь-смерть; любовь-ревность-смерть: красота- старение-смерть; жизнь и не смерть в детях; смерть в детях; нет смерти.

В английской поэзии 16 века это столкновение продолжало разрастаться, включать новые ростки, ответвления для всё тех же двух основных тем.  Вот в мелодию вплетается одинокий баритон, отказывающий одной из тем (смерти) быть частью контрапункта, не желающей оставлять ей равного места: Смерть не гордись, взгляни что есть твой мир - голос Джона Донна; или в 19-20 веках Соловей Оскара Уайльда готов пожертвовать собой воспевая красоту цветка и контрапункт перестает быть просто  противостоянием, но перерождается в песню — последнюю песню — в рождение новой до того не существовавшей мелодии — в творчество.

Эти переплетения не умирают. Часто это повторение новым голосом уже сказанного. Но изредка, это новые лейтмотивы, еще не опробованные ветви развития темы, и тогда — это откровение.

Стихотворение Хелен Данмор и есть такое откровение: изначальный конфликт, жизнь- смерть, находит в нем новую жизнь, новое разрешение темы, не умозрительное, не просто философское, не ещё один поиск понять — но поиск прожить-увидеть другую сторону.  Прожить и рассказать — как Поэт, прошедший, преодолевший грань.  Как и сама жизнь, этот рассказ оказывается наполненным всем, что составляет столкновение жизни и смерти.   В нём, как в жизни, чувственное, эмоциональное перерастает в понимание, в поиск, не слов, но пути, на котором жизнь может победить, соприкоснувшись со смертью.  Только отыскав этот путь можно найти для него слова, и сам этот поиск для Поэта и есть разрешение. Как жизнь - оно полно надежды. Как грань - оно выбирает самые глубокие чувственные переживания, не одно переживание, но все.  На этом пути, в этом переживании сливается множество мелодий, и переплетаясь они достигают той высокой ноты, в которой исчезает конфликт и контрапункт становится слиянием — единством.

Ниже попытка строчка за строчкой, слово за словом последовать за Поэтом.

Ещё раз хочется сказать, что грань, которую преодолевает Поэт так высока, что для каждого слова, каждой строчки надо искать их высочайший смысл, в ином измерении этот текст не существует.

С первой строчки несколько голосов открывают поэму.  Это ощущается не сразу.  При первом прочтении обыденность слов не даёт ещё возможность понять, что это не один голос обращается к Смерти:

     Протяни мне руки свои,
     Смерть, протяни мне руки свои
     Обволоки/обойми/обними меня
     (сделай меня частью себя и тогда
      я смогу сделать тебя частью себя — жизни)
     Дай мне, Подари мне/раздели со мной свое материнское касание,
     Через все это страдание
     Ты не забыла меня.

Кто обращается к смерти? Ожидающий её Поэт, готовый принять её, как возможное избавление; видящий в ней мать, не покинувшую своего страдающего ребёнка? — Это звучит в каждом слове этих строчек. Но две последние строчки несут ещё что-то, автор ведь знает, что мать не может забыть ребёнка особенно в его страдании, значит сто-то ещё скрыто, не прочитывается сразу.

Какой же второй лейтмотив привносят пятая и шестая строчки в сказанное?

И вот возникает второй план, голос не женщины, ждущей смерти, но уже ушедшей, ощущающей своё срастание с миром. К ней тянутся руки Смерти корнями трав, цветов и деревьев, и, слившись со смертью, она сама становится матерью... И вот по-новому звучит это «Дай мне твоё материнское касание», звучит скорее как раздели со мной этот материнский дар — ты и конец и начало.

И тогда естественно прорастают следующие строчки. Смерть становится «бородатым ирисом» (бородатый ирис таксономическое название цветка), прекрасным ирисом, раскрывшийся зев которого, с одним смотрящим вниз лепестком-бородой, нежен и женственен и прорастает, и разбрасывает свои материнские корневища, из которых прорастут новые ростки и ирисы.  Этот образ корневища, возвращает нас к пожирающему себя кусту уже ушедшего, но ставшего частью мира поэзии, Бродского . Но в этой же метафоре скрыта реальность метастаз, которые, оставаясь частью темы, не захватывают её:

     Ты раскрывшийся ирис корневище которого
     Запекается вдоль ограды,
     Чувственен запах твой, в нем любовные всплески,
     Шербет, без сомненья твой,
     Ирис, глубокий и нежный.

Нарастает тема женственности и материнства, в которой звучит чувственное, плотское начало, и две темы контрапункта сливаются в один чувственный мотив жизни.

И вот эта тема разрешается, и из земли пробивается росток, у самой ограды, с ним начинает отождествлять себя та, кто звал Смерть протянуть к ней руки.  И впервые становится ясно, что окружает эта стена-ограда, где склонилась Смерть.

     И я ребенок, не больше ириса,
     Стою у ограды.
 
Не больше ириса, значит не ирис, и это первое ощущение пробившегося ростка, все ещё связано с фантомом ушедшего поэта: ребенок, который еще не осознал своей метаморфозы.  И новый росток рассказывает о себе единственными образами, которые ему доступны после возвращения, пока он не осознал себя новой формой (деревцом) он успевает поделиться с нами о происходящем словами Поэта.

     Солнце покрывает меня
     День ждет меня,
     А я в странной одежде

И «покрывает меня», и «странная одежда» есть описание нового, еще не опознанного платья —листьев.   И следующие строчки продолжают это удивление новым состоянием, в котором жизнь уже идет по новому, но ощущения этой жизни и рассказ о ней несёт в себе фантомный язык:

     Смерть ты наполнила руки мои
     корзиной с неспелой венгеркой
     Красные крест на крест тесемки застегнуты за спиной.


Ветви-руки молодого сливового (венгерки) деревца — того самого ребёнка у ограды, переполнены всё ещё красными, незрелыми кнопочками слив.  Но, в фантомных ощущениях, это фартук школьницы, в который Смерть высыпала корзину слив, но и реальность веточек, тяжелых и красных от ягод, прорывается. И снова фантом — тесёмки-веточки фартука перекинуты за спину (она ведь не видит, что у неё за спиной), но уверена, что, чтобы удержать всю эту горку незрелых венгерок, они застёгнуты там на те же красные кнопочки.

Образ школьной формы вызывает ощущение — пора в школу.  Но в этом нет уверенности. Окружение требует какого-то нового понимания.  Уже создало новое понимание-знание — о почках, солнце, пчёлах:

     Школа? — что-то я не уверена — школа…
     Моё знание это до прозрачности тонкие почки,
     Высокий покрывшие стебель, и буро-желтые
     Пчёлы, которые то там то здесь коснуться, легко,
     Затем роем взметнуться к солнцу.

И вот возвращается начальная тема.  Теперь с большим пониманием метаморфозы, и, может быть поэтому, прощально сплетающая женскую чувственность с почти достигнутым пониманием произошедшей метаморфозы. На грани смерти возвращается жизнь — её высочайшая точка — слияние, в которой человек теряет себя, готов принять смерть, принимает и возвращается новым человеком, (тот другой остался за чертой произошедшего).   На грани смерти в жизнь входит это приближающееся последнее, впервые неизбежное слияние. Как желанное.  Как ещё одно, пусть последнее, мгновение.  Вспыхнув, гаснет цветок пустив свои корни-щупальца, и через них, спекшихся на солнце, приготовив ещё один рассвет.  Ещё одно последнее о-плодо- творение.  Оплодотворение смертью.

    Смерть склонилась ко мне,
    Длинные юбки её соскользнули
    Она знает, что я стыдлива.
    Даже рукава-фонарики моей белой блузки
    Меня смущают,
    Она поднимет меня и спрячет обняв,
    Чтобы никто не видел,
    Волосы я свои с её волосами смешаю.

    И вот, набухает ирис,
    Нота за нотой
    В то время как жар стена возвращает.
    Смерть, не нужно её просить:
    Мать всегда поднимет дитя,
    Как паук-корневище
    Новый цветок поднимет,
    Так и ты меня приняла
    Руки мои - близнецы,
    Бедра - ищут твои, прижались,
    Где дышит твой бугорок.

    Ты отстраняешь мои волосы -
    Гребень бы им помог
    Но это не важно.
    Ты бессвязно:
    «Близко, мы очень близко.»