Видения дщерей Альбиона

Уильям Блейк, 1793


ПРЕДПОСЫЛКА
Я любила Теоторомона,
И не стыжусь того.
Дрожала я в своем девственном страхе
И укрылась в долине Льюты!

Я собирала Льютины цветы,
И вышла из долины.
Но ужасающие громы порвали
Надвое мой девственный покров.

ВИДЕНИЯ
Порабощённые, Дщери Альбиона стенали. трепетно причитание
Над их вершинами и в их долинах, со вздохами, обращенными к Америке.

И нежная душа Америки, Утуна, блуждала в горечи
Среди полей Льюты, ища цветов для успокоения своего.
И так промолвила она светлому Бархатцу из долины Льюты: -
«Цветок ли ты? Иль Нимфа ты? Сейчас тебя цветком я вижу,
Сейчас же нимфой! Не смею я сорвать тебя с твоей постели свежей!»

Золотая нимфа отвечала: «Сорви ты мой цветок, Утуна кроткая!
Другой цветок произрастет, душа ведь нежного восторга
Не прейдет.» Она закончила, и скрыла золотое святилище свое.

Затем Утуна сорвала цветок, сказав: «Срываю я тебя с постели,
Цветок ты милый, и положу тебя сиять в груди своей.
И поверну лицо свое туда, куда душа душа стремится.»

Над волнами, она пришла в окрыляющий неистовый восторг,
И по владенью Теотормона взяла стремительный свой курс.

Но Бромион оглушил ее своими перунами. И на его бушующей постели
Лежала дева ослабевшая, и вскоре ее горести потрясли его хрипевшие громы.

Молвил Бромион: «Вот блудница здесь, на Бромионовой кровати,
И пусть ревнивые дельфины резвятся вокруг прекрасной девы!
Твои нежные Американские равнины мои, и мои север и юг,
Тисненые моей печаткой – смуглыми детьми солнца.
Они послушны, они не сопротивляются, они подчиняются бичу.
Их дочери поклоняются террорам и подчиняются насилию.
Теперь ты можешь сочетаться с блудницей Бромиона, и уберечь детей
От ярости Бромиона, к такому Утуна предопределена через девять лун.»

Затем бури рвали члены Теотормона: он пронесся над волнами своими
И отозвал свои черные завистливые воды, чтобы окружить прелюбодействующую пару.
Связал он их спина к спине в пещерах Бромиона, где ужас и кротость обитали.

При входе сидит Теотормон , окутанный порогом тяжелым.
С тайными печалями. Подле него будто звук волн на пустынных берегах –
Голос рабов под солнцем и детей, купленных за деньги,
Эта дрожь в культовых пещерах под горящими огнями
Похоти, этот непрекращающийся рык с вершин земли.

Утуна не плакала, не могла, ее слезы были заключены.
Могла она лишь вопить непрестанно, корчась своими нежными белоснежными членами,
И призвала она Орлов Теотормона поживиться ее плотью.

«Я призываю вас гласом святым! Правители шумного воздуха,
Оторвитесь от этой оскверненной груди, ведь я могу отразить
Образ Теотормона на своей чистой прозрачной груди»

Орлы спустились на ее призыв и разорвали свою кровоточащую добычу.
Теотормон жестоко улыбнулся. Душа ее отобразила улыбку,
Как чистый ключ, замутненный лапами звериными, растет чистым и улыбается.

Дщери Альбиона слышали ее стенания, и эхом отражали ее вздохи.

«Почему же мой Теотормон сидит рыдающий у порога,
И Утуна парит рядом с ним, тысячи раз успокаивая его напрасно?
Я воскликнула: Восстань, О Теотормон! Ведь деревенский пес
Лает по началу дня, и соловей закончил свои жалобные песни.

Жаворонок заливается над спелой кукурузой, и орел вернулся
С ночной охоты, и вострит свой золотой клюв на запад,
Поднимая пыль из-под своих бессмертных крыльев, чтоб разбудить
Солнце, спавшее столь долго. Восстань, мой Теотормон! Я чиста,
Ведь ночь закончилась, что скрывала меня в мертвенной черноте своей.
Они сказали мне, что доступны мне лишь день и ночь.
Они сказали, что у меня есть пять чувств, что ограничивают меня.
И они заключили мой бесконечный мозг в тесную окружность
И опускали мое сердце в Бездну, алую, горячую и круглую сферу,
Пока я полностью от жизни вечной не была удалена.
И вместо утра восстала светлая тень, как око
На западном облаке, вместо ночи – мерзостный склеп.
Так Теотормон не слышал меня. Для него ночь и утро
Одинаково подобны — ночь полна вздохов, а утро свежих слез.
И никто, кроме Бромиона, не может услышать моих жалобных песен.

С каким чувством курица избегает хищного ястреба?
С каким чувством ручной голубь измеряет пространство?
С каким чувством пчела строит соты? Разве нет у мыши и лягушки
Глаз, ушей, и осязания? Также их обиталища
И их стремления столь различны, как их формы и их радости.
Спросите дикого осла, почему он отказывается от ноши, и кроткого верблюда
Почему он любит человека. Из-за глаз, ушей, рта или кожи,
Или дышащих ноздрей? Нет! Таковые имеют и волк, и тигр.
Спросите слепого червя про тайны могил, и почему его витки
Окружить любят вокруг кости мертвых. Спросите хищную змею
Откуда она берет яд, и крылатого орла почему он любит солнце.
И затем расскажите мне мысли человека, которые одинок в старости.

Молчаливо я парила всю ночь, и весь день был бы тихим,
Если б Теотормон хоть раз обратил свои любящие глаза на меня.
Как могу я быть осквернена, когда я отражаю твой образ чистый?
Сладчайший фрукт тот, которым червь питается, и также душа терзается горем.
Только что омытый агнец оттеняется дымной долиной, и светлый лебедь
Красной землей на нашей несмертной реке. Я омываю свои крылья,
И я бела и чиста достаточно, чтобы парить вокруг груди Теотормона.»

Затем Теотормон прервал свое молчание, и он ответил - «Расскажи мне, что есть ночь или день для того, кто переполнен горем?

Скажи мне, что есть мысль и из какого материала она сделана?
Скажи мне, что есть радость, и в каких садах растут радости?
И в каких реках текут печали? И на каких горах
Волнуются тени недовольства? И в каких домах обитает жалкое,
Упитое горестями, забытое, заколоченное от холодов отчаяние?

Скажи мне, где обитают мысли, забытые, пока я не призову их?
Скажи мне, где обитают радости старых, и где древних любви,
И когда они обновятся снова, и где ночь забвенного прошлого,.
Ведь я мог бы пересекать времена и пространства далеко отдаленные, и принести
Успокоение в нынешнюю печаль и ночь боли?
Куда ходишь ты, О, Мысль? К какой далекой земле твой полет?
Если б ты вернулась в нынешний момент недуга.
Принесешь ли ты успокоение на крылах своих, и росы, и мед и бальзам,
Иль яд из пустынных зарослей и из глаз завистника?»

Затем Бромион сказал, и потряс пещеры своими скорбными песнями –

«Ты знаешь ведь, что на древних деревьях, предстающих перед твои взором, есть фрукты.
Но также знаешь ты, что деревья и фрукты процветают на земле,
Чтоб радовать чувства неизвестные – деревьев, зверей и птиц неизвестных.
Неизвестные, но не невидимые, распространились они под бесконечным
микроскопом,
В местах, еще не посещенных путниками, и в мирах
Над другого рода морями, где тысячи неизвестных атмосфер?
А! Есть ли другие войны, кроме войн меча и огня?
И есть ли там другие печали, кроме печалей по нужде?
И есть там другие радости, кроме радостей богатства и легкости?
И нет ли там единого закона, одинакового для льва и для быка
И нет ли там вечного огня, и вечных цепей
Чтобы заковать фантомов существования от вечной жизни?»
Затем Утуна ждала молчаливо весь день и всю ночь,
Но когда зарделось утро, ее скорби возобновились.

Дщери Альбиона слышали ее стенания, и эхом отражались ее вздохи.

«О УРИЗЕН! ТВОРЕЦ ЛЮДЕЙ! ЗАБЛУЖДАЮЩИЙСЯ ДЕМОН НЕБЕС!
Твои радости есть слезы, тщетен твой труд– формировать людей в слабые формы.
Как одна радость может поглотить другую? Не разные ли радости
Священные, вечные, бесконечные? И ведь каждая радость есть Любовь.

Разве не радуется широко рот дарам? И узкие веки не глумятся
Над работой, что выше всех оплат? И разве возьмешь ты обезьяну
Своим советником, или пса как наставника своим детям?
Тот, кто презирает бедность и тот, кто отворачивается с отвращением
От ростовщичества чувствуют ту же страсть, или они одинаковы?
Разве может податель даров пережить радости торговца?
Разве может трудолюбивый гражданин понять боли земледельца?
Разве отличается жирный сытый наемник от богача во фраке,
Который покупает целые поля кукурузные для отходов и радуется вереску!
Как различаются их глаза и уши! Как различается мир для них!
С какими чувствами пастор заявляет о труде фермера?
Каковы его сети, силки и ловушки, и как он окружает его
Холодными потоками абстракций и лесами одиночества,
Чтобы построить ему замки и высокие шпили, где обитают короли и священники.
Пока она, сжигающая юность и не знающая установленный удел, связана
Заклятьями законами с тем, кого она презирает? И должна ли она нести цепь
Жизни в усталом вожделении? Должны они покоиться, скрывая убийственные
мысли свои,
Ясные небеса ее вечной весны; нести хладную ярость
Сурового ужаса, доведенные до безумия, принужденные нести жезл
Над своими скромными плечами целый день, и целую ночь
Поворачивать колесо притворного желания, и тоски, которые пробудили ее чрево
К отвратительному рождению херувимов в человеческом обличье.
Это жизнь — чума, и умирает она метеором, и ничего более.
Пока дитя обитает с тем, кто ненавидит, и делает дело, которое она презирает,
И нечистое бедствие направляет его семя в это незрелое рождение
Пока еще его веки могут наблюдать стрелы дня?
Поклоняется ли кит твоим шагам также как голодный пес,
Или чует он добычу в горах, потому что его широкие ноздри
Бороздят океан? Усматривает ли глаз его плывущие облака
Также, как глаз ворона, или меряет он пространство также, как стервятник?
Наблюдает ли покойный паук склоны, где орлы прячут своих детей,
Или ликует ли муха, потому что пир был ей принесен?
Не пренебрегает ли орел землей и презирает ли сокровища внизу?
Но моль знает, что внизу, и червяк тебе тоже расскажет.
Разве не воздвигает червь колонну на развалившемся кладбище
И чертоге вечности в челюстях у жадной могилы?
На его крыльце такие слова написаны: «Возьми свое блаженство, О Человек!
И сладким пусть будет для тебя вкус, и нежные твои детские радости пусть возродятся!

Младенчество! Бесстрашный, похотливый, счастливый, птенец восторга
На коленях удовольствия. Невинный! Честный, открытый, ищущий
Бодрящих радостей утреннего света, открытый к девственной неге,
Кто научил тебя скромности, нежной скромности, дитя ночи и сна?
Когда ты пробудишься, сокроешь ли ты все свои тайные радости,
Или ты уже не проснешься, когда эта тайна будет раскрыта?
Тогда подойдешь ты вперед к скромной деве, знающей о спрятанном
Сетями пойманное под ночной подушкой твоею, чтобы схватить невинную радость твою
И огнем выжечь тысячекратно клеймо шлюхи, и продать в ночи
В тишине, без единого шепота, и в кажущемся сне.
Религиозные мечты и священные вечерни зажигают твои дымящиеся огни.
Однажды твои огни загорелись очами искреннего утра.
Неужели мой Теотормон ищет этой лицемерной честности,
Этот знающий, искусный, тайный, бесстрашный, осторожный, дрожащий -лицемер?
Тогда Утуна и правда развратница! И все невинные радости
Жизни есть блудные, и Теоторомон тогда – болезненный сон человека,
А Утуна – коварная рабыня эгоистичной святости.

Но Утуна не такова, она – дева, полная невинных мечт,
Открытая к радости, и к восторгу всякий раз, когда красота предстает.
Если найду в утреннем солнце ее, тогда глаза мои восстановлены
В радостном соединении, а если в мягком вечере, уставши от работ,
Сяду на берегу и изображу наслаждения этой свободнорожденной радости.

Момент желания! Момент желания! Дева,
Что страдает по мужчине, откроет свое лоно для невиданных радостей,
В потаенных тенях своей палаты. Юность, закрытая от
Похотливой радости забудет, как порождать и создавать любовный образ
В тенях ее занавесок и в складках ее подушек.
Разве это не места религии, не награды за сдержанность,
Самодовольство от самоотречения? Зачем ты ищешь религии?
Потому что действия не любы тебе, поэтому ты ищешь одиночества,
Где ужасающая темнота поражает размышлениями о желании?
Отец Ревности, да будь ты проклят от земли!
Зачем ты показал моему Теотормону эту проклятую вещь.
И до тех пор, пока красота не скроется с моих плеч, потемневшая и изгнанная,
Одинокая тень будет плакать на краю одиночества?

Я кричу: Любовь! Любовь! Любовь! Счастливая, счастливая любовь! Свободная как горный ветер!

Может ли это быть Любовь, что пьет другую, как губка впитывает воду,
Что омрачает ревностью его ночи, и стенаниями целый день,
Опутывает паутину времени вокруг него, серую и седую, темную,
Пока его глаза пресыщаются фруктом, что висит перед его взором?
Такова есть любовь к себе, что ревнует всех, ползучий скелет
С глазами как лампами смотрит на застывшую супружескую постель!

Неужели солнце идет, в славном одеянии, на тайных настилах
Где хладный скупец раздает свое злато; или спускается яркое облако
На свой каменный порог? Неужели его глаз зрит луч, что приносит
Раскрытие для глаз жалости; или он свяжет себя
Рядом с быком на его тяжелой борозде? Разве этот нежный лучит не красит
Летучую мышь, сову, светящегося тигра и короля ночи?
Морская птица холодными порывами берет и покрывает свои конечности,
И дикая змея мор украшает драгоценными камнями и золотом.
И деревья, и птицы, и звери, и люди созерцают их вечную радость.
Восстаньте, вы, малые скользящие крылья и пойте своей детской радостью!
Восстаньте и испейте свое блаженство, ибо все, что живет – священно!»

Так каждое утро вопиет Утуна. но Теотормон продолжал сидеть
На краю океана, разговаривая с ужасными тенями.

Дщери Альбиона слышали ее стенания, и эхом отражали ее вздохи.