Последний, тринадцатый день

         День 4 октября 1993 года в "Дворце Советов" начался  для  меня, казалось бы, тихо и мирно. На полу, где мы спали, было холодно. Я посмотрела на юношей и девушек - комсомольцев, прибывших из Калуги.  Они покашливали, но были, кажется, здоровы. Я поспешила: только рано  утром  можно было вымыться очень холодной водой. Остальное время мы были вынуждены обходиться без удобств. Нас не только окружили колючей проволокой, отключили электричество и лишили воды, нас лишили возможности что-либо принести из ближайших магазинов. У подошедших к "колючке" родственников или знакомых не брали ни денег, ни писем, да ещё и сообщали "новость":  мол, украден ваш родственничек или убит наповал неизвестно кем...

         Я привела себя в порядок и пошла по коридору третьего этажа к окнам, выходящим на площадь, откуда каждое утро я рассматривала палатки и костёр 10 отряда и  православный крест, сооружённый у забора парка имени Павлика Морозова. Служители церкви несли добровольно круглосуточную службу, горели свечи в банках среди увядающих осенних астр. Я подошла к красавице-буфетчице. Она уже приготовила бутерброды, расставила стаканы и бутылки с минеральной водой, найденные энтузиастами-спелеологами в подвалах Дворца Верховного Совета. Чая не было. Свет вырубили накануне в 22 с небольшими минутами.

         Дежурный по этажу с противогазной сумкой на боку вежливо поздоровался с нами и поставил у окна три стула. Мы сели и стали делиться своими впечатлениями от событий, произошедших вчера, 3 октября,  сначала  у "мэрии",  вечером - с убитыми  у  телецентра  в Останкино... Внизу пронесли сумку с лавашами, испечёнными ночью,  и  чайник с кипятком от костра. Выстрел прямо в окно  заставил нас  мгновенно упасть на пол вместе со стульями.

         Снизу я увидела выбитый кусок железной оковы стекла, украшавшего "гармошкой" выступ третьего этажа здания Дома Советов. Эта железная "гармошка" спасла кому-то из нас жизнь, потому что снайпер стрелял с дерева и отверстие в металле зияло на уровне сидящей фигуры. Я подползла к стене, встала спиной к простенку и посмотрела в сторону Трёхгорки, туда, где была низкая и хлипкая баррикада 10 отряда у выхода на Глубокий переулок. С внутренней стороны этой баррикады видны были несколько неподвижных фигур защитников Дома Советов. Со стороны Трёхгорки медленно двигалась какая-то махина со стреляющими из автоматов чёрными боевиками без каких-либо опознавательных знаков нв одежде...   

         Перебежками, прикасаясь спиной к стенам коридоров, прячась в углубления, я побежала туда, где ещё спокойно спали безоружные люди. Обстрел приняли спокойно. Знали, что от такой серии выстрелов на улице неизбежно появились убитые и раненые. Да и в самом здании с разных сторон всё чаще стали раздаваться крики: "Врача! Воды!"  Без какого-то ни было признака паники все прочувствовали, как начало вздрагивать от снарядных ударов высотное здание. Мы помнили, что выбор судьбы сделали сами. Мы пришли защищать законодателя - Верховный Совет страны, как и положено патриотам в любом государстве. Мы защищали Закон - Конституцию России, последнюю надежду на какую-то социальную справедливость. Некоторые столичные жители, неправильно воспитанные в мирное время, не понимали или не хотели понимать, что имея многие преимущества в жизни, они обязаны в первую очередь защищать Закон, Конституцию страны, а не только гордиться наличием своей московской прописки.
         Около двенадцати часов я и Л. получили приказ от командира нашего отряда (опознавательным знаком был "андреевский флаг"): надо подняться с третьего этажа в диетическую столовую Хасбулатова, в тот самый стеклянный "фонарик" над крышей здания, чтобы принести заготовленный с вечера компот и передать его раненым, которые просили пить. Трубы были перебиты, воды не было... Мы собрали бутылки, фляжки, сумки и пошли по переходам, кажется, на восьмой этаж. Лифты давно не работали, по зданию постоянно стреляли со всех сторон. Везде уже были следы разрушений: пулевые отверстия в окнах, выбитые снарядами оконные рамы, двери. Полы были усыпаны осколками стёкол и бетонным крошевом израненных стен. Вместо металлических дверей в лифт кое-где зияли провалы.Всё наше длинное и небезопасное путешествие нам пришлось проделать под непрерывным обстрелом здания. Надо было перебегать через переходы, где только что прогремели взрывы...
      
     Диетическая столовая сильно пострадала, но в её центре за столом, к нашему удивлению, невозмутимо сидели и ели есаул из казачьей "сотни" и два паренька в пятнистой одежде. Рядом с ними была такая же безмятежно-спокойная буфетчица. Она приветливо-удивлённо встретила нас,  рассказала, как у них  тут  сыпалось всё и рушилось, как они прятались и тряслись...

 - Ни одного стекла не осталось не разбитого, трубы в бараний рог согнуло. Сейчас у нас тихо, а внизу всё сильнее обстрел, всё здание содрогается...

   Она выдала нам всё, что мы смогли унести: лаваши, испечённые ночью, маленькие шоколадки  "Алёнка", несколько блоков сигарет. Потом налила морс из клюквы  во все ёмкости из наших "авосек". Раскрыв мою сумочку, она вложила туда лепешку, две шоколадки и две пачки сигарет. Я стала отказываться, но она шепнула: "Возьмите, ещё неизвестно, что с вами делать будут. Говорят, в Чили на стадионе держали недели две... А сигареты мужчинам пригодятся, они без курева пропадают..."

       Возвращались мы теми же сложными путями. Если бы не Е., я никогда не нашла бы выход из этих лабиринтов. Наши предосторожности помогли, ни одна бутылка не была пробита, не лопнула. Да и сами мы  пыльные, усталые, в рваных колготках и царапинах, довольные, вышли, наконец-то, к залу  Совета Национальностей. Было уже около 15 часов, когда мы увидели нашего командира и поспешили к нему. Он посмотрел на нас, оценил тяжеленные сумки и сказал: "Я уже и не надеялся... После вас посылали ещё двух парней, но оба наповал... Проходите в зал, отдыхайте..."

       Около 17 часов по радио поступило распоряжение: собраться у выхода из зала всем женщинам-помощницам депутатов и защитницам Верховного Совета. Ко мне подошла знакомая журналистка и попросила спрятать и вынести из здания кассеты. Всех журналистов обыскивают, отбирают результат их двухнедельного труда. Я взяла кассеты, обмотала бинтом, превратив в индивидуальный пакет. В моей сумке тоже хранились блокноты с записями, дневник, листовки и некоторые карикатуры, которые постоянно появлялись в здании, на заборах и на палатках. Я не знаю, что было бы со мной в случае обыска. Обыскивали уже дважды... На моё счастье грохнул такой взрыв на втором этаже  (там была парадная приёмная, вся украшенная чешским хрусталём), что посыпались стёкла из входной двери. Наши "спасатели" дрогнули, я оттолкнула "моего сыскаря" и перешагнула через выбитый проём двери, даже уже не обращая внимание на стёкла. Так я оказалась на лестнице, ведущей к Москва-реке.

        Там мы сначала  стояли группой в самом центре лестницы  все вместе: депутаты-женщины, журналистки, помощницы депутатов, обслуживающий персонал. Обстрел продолжался всё время. Пули свистели над головами, справа и слева от тесно сжавшейся группы, они вонзались в гранитные стенки, осыпая нас каменной крошкой.  Они летели отовсюду. Мы смещались  влево, поближе к гранитной стенке.  В центр  вывели  и  поставили группу мужчин-депутатов.  К правой гранитной стенке подвели мужчин-защитников Верховного Совета. Рядом со мной встал было знакомый по митингам высокий парень в защитно-пятнистых брюках и телогрейке. У него была перевязана нога в области колена. Он заметно хромал. Тут же подскочили боевики  с автоматами и предложили ему сесть в какую-то машину. Парень отказывался, не хотел идти один, говорил, что может стоять и ходить, даже может пробежать немного. Но его силой заставили идти вниз, кажется, к автобусу. По-моему его звали Толей. Больше я никогда его не видела...

        Подъехала машина "скорой помощи", из неё вышел врач и предложил всем больным, пожилым, просто уставшим, особенно женщинам, сесть в его машину. Он обещал оказать медицинскую помощь и вывезти за пределы района обстрела. Мы молча выслушали его, рассматривая его глаза, внешность. Никто ему не поверил, никто не тронулся с места, никто не пожелал покидать своих единомышленников, прекрасно понимая, что разделяет общую судьбу. Все уже слышали, что началась торговля "человеческими запчастями"... Врач покрутился, ещё и ещё раз предлагая свои услуги, но никто ему не доверился, хотя многие температурили, кашляли почти все эти две недели. Мне очень не понравились его глаза... Из бронированной машины вышел человек, пошёл по ступенькам к группе депутатов.
 - Барсуков, Барсуков, -зашептали вокруг меня. Обстрел продолжался долго.

   Прямо перед нами у лестницы стояли какие-то низкие  танкетки.  Они-то и  посылали  систематически снаряды в беззащитный "Белый Дом". Спокойно отдавалась команда, раздавался выстрел, лопалось стекло, следовал взрыв, появлялось пламя и начинал валить  дым  из очередного окна. Методично, выстрел за выстрелом,  слева направо, не пропуская ни одного окна, этаж за этажом... Один выстрел был каким-то особенным: в проеме окна вздулся стеклянный пузырь, лопнул, в кабинете всё вспыхнуло, повалил чёрный дым...

       Пули неслись всё время и в нас, стоящих у гранитных стенок, неслись со стороны "мэрии", откуда-то с набережной, с моста, казалось, что отовсюду, со всех сторон. Невидимые нам, вооруженные мужчины забавлялись! Так прошло два-три часа. Свист пуль заставлял нас отстраняться, передвигаться, постепенно переходить с места на место, снова и снова встречая свист пуль где-то над макушкой.  Уже заметно потемнело небо. Потом со стороны "мэрии" понеслись светящиеся пунктиры трассирующих пуль. Они шлёпались совсем недалеко, у жалких оголённых кустиков сквера. Вид в небе  был бы красивым, если бы он не сопровождался кровавым спектаклем как вокруг, так и внутри  бывшего Дворца. Слушать шлёпанье  пуль где-то  неподалёку было совсем не весело,  тем более нам, понимавшим, что мы не преступники, а защитники Конституции России. Преступниками были те, кто захватил всю полноту власти в Москве, и те, кто предоставил одному человеку (да и, если хорошо подумать, человеку ли?) всевозможные полномочия.  Преступниками  были и те, кто за деньги готов был выполнять любые приказы новой власти  ради удовлетворения своих прихотей и ублажения своей семьи, своего клана, может, касты...

       Наша группа женщин смещалась то в одну сторону, то в другую и, наконец, дрогнула. Мы побежали прятаться за гранитную стенку, а там, снова обстрелянные, оказались в жиденьких кустиках сквера со стороны Глубокого переулка. Пули падали вокруг так часто, так свистели над головами, что мы, не сговариваясь, приняли мгновенное, по-видимому самое правильное  решение: перебежать через переулок за угол ближайшего здания.  В Глубоком переулке стоял танк и осыпал  нас пулями... Здесь тоже всё простреливалось с трёх сторон так, что кто-то из перебегавших дорогу падал на мостовую. Мы договорились ещё раньше, там у стены, с моей коллегой из нашего "андреевского" отряда, что окажем друг другу помощь, в случае ранения вытащим из-под обстрела,  для чего будем перекликаться: "Эй, жива?!", "Ты не ранена?!"

       Так и получилось. Глубокий переулок тоже простреливался и тоже с трёх сторон. Но и за спасительным, как нам казалось, углом нас ждал целый ряд автоматчиков в чёрном. Они перегораживали нам дорогу, стреляя очередями прямо под ноги, этим заставляя  нас пройти через разрушенные двери булочной. Мы помедлили...
 - Это какая-то ловушка,-предупредила одна из нас,  удачно перебежавших (под выстрелами из танка!) через Глубокий переулок. С мостовой на набережной всё так же летели в нас пули. Выше головы, слева, под ноги... Я заглянула в разбитое окно булочной, увидела в её глубине слева открытую дверь во двор, вспомнила обещание, данное офицером, "альфистом", в зале Совета национальностей.
 - Мы выведем вас всех в безопасное место, посадим в автобусы, доставим до станции метро,- пообещал он.
 - Где гарантия?! - крикнули из зала.
 - Моё честное офицерское слово! - последовал его ответ.

       В то время я ещё верила в людей, в офицерскую честь. Недаром всё-таки проработала в военном ВУЗе много лет... Обещание пронеслось в моей памяти и я шагнула в булочную, где опять стояли ряды каких-то боевиков.  Они мгновенно  производили сортировку.

      О,  выходит, недаром две недели нас держали в "концлагере имени Ельцина" и переписывали со всеми подробностями, чтобы "обеспечить бесплатный талон на обед".  Часть  из нашей группы осталась стоять там, на простреливаемой со всех сторон мостовой.  В правой стороне разрушенной булочной я успела заметить открывшуюся в какое-то помещение дверь, где так же виднелись вооружённые люди. Как выяснилось потом, там был проход в элитарный магазин "Берёзка". За моей спиной находились знакомая мне, совсем молодая журналистка (Надежда) и женщина-депутат (Светлана). Вдруг кто-то из них слабо пискнул и сразу же почему-то смолк.   Этих  женщин, относящихся к "элите", толкнули вправо, кажется, туда отсортировывали журналистов и депутатов. Я же была с "простонародьем", "быдлом", "бомжами", "алкашами" и "проститутками", как нас давно уже именовали СМИ и как нас, защитников Конституционного Законодательного органа страны, охарактеризовал  было один из  оппонентов, стоявший по ту сторону баррикады. Я и другие, за моей спиной,были вытолкнуты  прикладом автомата во двор через левую разрушенную  дверь.  Так  мы оказались под стеной жилого дома, внутри двора -"колодца", и нас сразу же начало осыпать осколками кирпича и асфальтовой крошкой, уже во дворе этого дома (где-то слева от Дворца, если смотреть со стороны Москва-реки...

       Мы бросались на землю, но нас обстреливали,  мы бежали и приникали к каким-то углублениям в земле и в асфальте, потом бросились под арку, ведущую в другой переулок (или промежуток между домами). Но и под аркой нас преследовал автоматный огонь. Со стенок арки сыпалось... С улицы стреляли, стремясь снова загнать нас, как овец,  во двор.  Там не было ничего, где можно было бы укрыться. Стреляли всерьёз, на стене арки и даже на потолке появлялись крупные вмятины (от снарядов?). Мои спутники метались между выходом во двор и выходом на набережную... Я выбрала двор. Там  снова пришлось сразу же падать, ползти, забиваться в мельчайшие углубления, прятаться за любыми выступами...Ещё одна арка...Улица Николаева тоже простреливалась с  разных сторон...Кто-то падал и не вставал с асфальта...

       В нас стреляли так, что мы навзничь, со всего маху падали на землю, обдирая ноги, закрывая голову руками и сумочками. Наконец, под стеной жилого дома, на асфальтовой дорожке, где дети  рисуют "классики", все, справа и слева от меня, позади,  все лежали неподвижно. Никто не шевелился.
 - Почему все лежат, -  подумала я. - Это же так опасно, надо бежать!

        Но  никто не двигался... Я потихоньку обернулась, повернула голову направо, налево. Тут же над ушами, над головой просвистели пули. Они пролетели мимо, но почти "впритык", низко-низко... Потом они очередями выбили целые ряды "фонтанчиков" передо мной. Один ряд, второй ещё ближе. Третий совсем рядом с лицом, в которое брызнула пыль и асфальтовая крошка...
 - Все лежат, а я побегу! -подумала я. - Пусть убивают на ходу, так будет легче! Звери, фашисты...
       Но меня снова обстреляли. Выждав момент, прислушиваясь, я внезапно поднялась и бросилась к углу какого-то  сооружения, наверное, гаража, но тут меня снова обстреляли...  Со стенки сыпалось, пули вонзались вокруг всё ближе и ближе... Я перебежала к деревьям и присела на землю под почти голые октябрьские кусты. Откуда-то, с другой стороны двора, не от лежащих на земле фигур, пригибаясь, бежала ко мне худенькая маленькая женщина. В то же время незнакомый, приземистый мужчина, по виду рабочий, внезапно перебежал дорожку, схватился за дверную ручку левого от меня подъезда и тут же упал, скошенный автоматной очередью. Раздалась ещё одна очередь. Упавший лежал прямо под дверью, уже не двигаясь. Из-под него расползалась кровавая лужа.

 - Я - в подъезд! - Коротко сказала я подбежавшей "однокашнице".
 - Я - тоже! - Также коротко ответила она.
        Только тут я стянула с головы белый пуховый шарфик и набросила капюшон своей зелёной куртки, ещё ниже склонилась под кустом. Нас снова обстреляли , летели ветки, листья.
 - Они и в подъездах убивают!- сказала прижавшаяся ко мне горемыка. Тут только я узнала в ней юную талантливую девушку, приехавшую из "глубинки". Нас снова обстреляли.
 - Они там, в соседнем дворе палками бьют, издеваются. Я от них еле вырвалась... Мужчин забивают прямо до смерти...
 - Мы в квартиры звонить будем, проситься...- Нас снова обстреляли. - Пуль они не жалеют!
   
       Выждав немного, прислушавшись, уже многократно обстрелянные, мы, не сговариваясь, молча, бросились туда, где в вечерней темноте сияла ярким светом полоска в неплотно прикрытой двери подъезда. Мы успели, пока убийцы перезаряжали автоматы, перебежать дорожку, юркнуть в дверь и, держась за левую и правую стенки, передвигались к лифту. Я нажала на кнопку левой рукой, лифт зашумел... Раздались какие-то новые выстрелы во дворе, во входной двери появились крупные, рваные дыры, на ступеньки что-то шлёпнулось. Лифт подошёл, и мы оказались на последнем этаже. На дворе продолжалась стрельба. Она ненадолго стихала, потом возобновлялась снова. Через некоторое время хлопнула входная дверь, зашумел лифт.
 - Это - за нами? -посмотрели мы со спутницей друг на друга. Раскрылась дверь лифта,  и к нам вышла очень пожилая женщина из "Трудовой Тулы". Во дворе снова стреляли. Затем снова хлопнула дверь, снова зашумел лифт, из него вышли ещё двое. Мужчины. Один нажал на кнопку у входа в квартиру.

       Появился хорошо упитанный хозяин, по виду здоровый элитарный пенсионер, получающий "заказы". На просьбу помощника  депутата разрешить побыть у него до утра защитникам Верховного Совета, так как во дворах безжалостно расстреливают всех без исключения какие-то неизвестные боевики без суда и следствия, всех, даже женщин, хозяин категорически отказался:"Жена больна!"

       Я раздвинула мужчин:
- Может быть, разрешите хотя бы женщинам посетить ваш туалет? Или его устроить здесь, на площадке, под вашей дверью?
       Пенсионер оторопело посмотрел на меня, что-то соображая, потом чуточку посторонился и впустил нас, трёх измученных невоеннообязанных женщин, только что чудом избежавших  удара пули во дворах.

       По комнате светлой, тёплой по сравнению с неотапливаемыми, неосвещёнными лабиринтами Дома Советов, где я прожила полмесяца, нервно ходила из угла в угол "больная" жена. Я посмотрела на пенсионера и попросила его спрятать мои кассеты, отданные мне на сохранение журналисткой. 

 - Для музея, для истории, для будущего... Мало ли что со мной может случиться. Сохраните, - убеждала я его.

       Но кассет они у меня не взяли и оставить нас до утра, простуженно кашляющих, голодных, оставленных без горячей пищи и воды, уже пожилых женщин, отказались наотрез.

 - Я уже отдал всё за Родину, за Сталина, - прокомментировал свой отказ заслуженный "герой"  и  выразительно открыл нам  дверь на лестницу.

       Мы вышли и стали устраиваться на ночь: положили на бетонные плиты и металлические  верхние ступеньки куски гнилой фанеры, обрывки старых обоев, обломки досок. Моя худенькая спутница устроилась на детских саночках. А я полезла на чердак. Надо было спрятать там кассеты, блокноты, дневник, зарисовки и партбилет. На чердаке было так темно, что хоть глаз выколи... Кругом, двигаясь на ощупь, я натыкалась на какие-то проволоки, трубы, старые горшки и кастрюли, кирпичи. Обдирая руки о железки, стукаясь головой о выступы, я стала искать укромное место, где бы можно было зарыть в хлам,  припрятать моё "богатство", ради которого я рисковала, в любую минуту  могла расстаться с жизнью...

  - Тихо! - зашипели на меня с разных  сторон  мужские голоса. - В подъездах тоже убивают! Придут! Жильцы  сообщат, в этом районе одни демократы живут!
  - Не сообщат! - огрызнулась я. - Телефоны две недели как отключены, иначе вы бы тут недолго просидели!

       В широкие отверстия чердака  задувал сильный ветер,  выстрелы из автоматов и пулемётов были ещё слышнее, чем в подъезде. Продолжали стрелять во дворе, стреляли и по Белому Дому. Какой-то человек включил фонарик, направил его для чего-то на меня, мешая мне прятать мои вещи.
 - Вы что, обалдели? - прямо спросила я его.- Увидят свет и перестреляют тут всех! Вы, видать, этого и добиваетесь? -  Несколько раз он, словно испытывая моё терпение, включал и направлял на меня свой фонарик. Свет его казался в кромешной темноте нестерпимо ярким, и я не могла зарывать свои вещи...
 - Товарищи, вы - мужчины или кто, - возмутилась я в конце концов на весь длинный  чердак.- Давайте выкинем этого  провокатора с верхнего этажа! Будет гораздо лучше!  Он же своим сигналит, неужели не понимаете?

       Неизвестный  тут же выключил  свет и затих в своём углу. Похоже, перетрусил. Дело моё было сделано, и я уже спокойнее вернулась на свою ступеньку лестницы, к своим замученным женщинам, в  более тёплый подъезд...

 - Может быть,  мальчишки раскопают, - думала я, вспоминая свои годы работы в школе. - Учительнице принесут... Может, и не  пропадёт мой  скорбный  труд и труд журналистки. Это же для истории. Дневники, записи, стихи, карикатуры, кассеты...

       После двенадцати ночи, снова после  серий  выстрелов во дворе,  послышался вдруг  шум лифта. Открылась дверь и показалась женщина и трое  мужчин в спортивной  форме. На видимой им части лестницы сидели и молча смотрели теперь уже  четыре  перемазанных, внезапно постаревших "защитниц"  Верховного Совета страны.
  - Т-а-а-к! - скептически произнесла, по-видимому, лифтёрша. - Понятно...

       Дверь лифта захлопнулась, кабина спустилась вниз и ... всё стихло. Открылась чердачная дверь, оттуда, стараясь как можно меньше шуметь, вышли по одному продрогшие мужчины. Нас стало человек двенадцать. До самого утра мы болезненно прислушивались к каждому выстрелу, к каждому разрыву, к каждому непонятному хлопку и треску.  С одной стороны от нас в квартирном тепле нежились обыватели, с другой  стороны, внизу,  во дворе, погибали ни в чём неповинные люди.  Мы находились как раз посередине между жизнью и смертью. Кому-то из мужчин стало плохо, кажется, депутату, его повели по этажам.  Удалось уговорить кого-то из хозяев... Кто-то громко захрапел и его тут же растолкали. Кто-то всё-таки уснул на холодном и грязном полу...

       Всю ночь во дворах  продолжали периодически стрелять. Выводили всё новые и новые партии "лохов" для  расстрела без суда и следствия...

       Часов в шесть всё стихло. Засветились солнечные лучи и я снова полезла на чердак, чтобы откопать свой "секретик", решив не оставлять его на волю случая. Мы почистились, осмотрели друг друга, готовясь пройти через крайне опасный район.  Около семи часов к нам вышла женщина. Она была возбуждённой, с красным  лицом, взволнованной. Рассказала, что ей пришлось всю ночь держать собаку, чтобы она не завыла, не выдала нас, всех тех, кто нашёл приют в их подъезде.
- Они сменяются! Вам нужно немедленно уходить, пока не привезли новых... Это - самое удобное время.- В окно подъезда она показала нам, как ходят ранним утром местные жители на работу.

       Мы сориентировались. Уходили по одному. Сначала женщины. Самой первой пошла "анпиловская старуха" из Трудовой  Тулы, затем я и недалеко от меня Е. Мне предложили взять у мужчин одну  из  сумок, но я даже не смогла оторвать её  от пола...
- Если вас будут обыскивать или проверять документы, помашите рукой вон оттуда, незаметно знак какой-нибудь подайте. Вон у той вон машины. Капюшон что ли откиньте.  Мы будем на вас смотреть...

       Мы с Е. по двору пошли рядом. Было тихо, солнечно, сухо. Но вот впереди показался мокрый участок, в углублениях его скопились даже лужицы, хотя никакого дождя ночью не было. Вода была и на том месте, где мы лежали на асфальте под градом пуль... Недалеко стояли пожарная, и поливочная, и ещё какие-то машины, спецмашины, грузовики...
- Откуда здесь вода, - недоумевала я, всё ещё боясь поверить в реальность расстрела.- Дождя же не было. И откуда, зачем появилось столько всяких машин?
- Скорее, скорее! - торопила меня спутница.

       Мы прошли с ней по самому краешку мокрой дорожки, инстинктивно боясь наступить в непонятную лужу. Свернули.
- Почему в тех местах мокро, - не могла я успокоиться и никак не находила ответа, хотя под ногами кругом, как град, сверкали гильзы...

       К счастью,  улицы были пусты, безлюдны. Только дворники начинали заметать следы жестокого побоища. Весь наш путь был усеян гильзами. Встречались и автоматные, и пулемётные. Я наклонялась и горстями хватала их, пряча в карманы, ещё раз вспомнив, что я всё-таки историк по призванию и образованию.
- Скорее, скорее! - шептала Е.
- Слишком спешить тоже нельзя... Надо держаться  спокойнее, естественно. Не забывайте, что мы идём "на работу"...

       На переходе через улицу опять была лужа. Опять были гильзы и валялся кусочек дорожного сахара, упакованного в фирменную бумажку. Она была окровавлена... В окнах  здания  Трёхгорной мануфактуры зияли отверстия.
       - Одно, два, три...-считали и записывали ущерб двое работников, занося в блокнот. - Семь, восемь, девять стёкол...

       Мы прошли мимо... Они осмотрели нас, но продолжали своё дело. Мы свернули в какой-то двор. К нам подошёл  по виду рабочий.
- Идите только дворами! По диагонали до самой Беговой, - посоветовал он нам.
      
       Через несколько часов мы были у меня дома...
      
       С тех пор почти каждую  ночь я вижу один и тот же сон: как я  падаю на тротуар, как падают вокруг меня, странно всхлипывая на бегу, люди, как они неподвижно лежат, как свистят и свистят рядом с моей головой пули... Через ровные промежутки перед лицом на мгновение поднимаются  аккуратные фонтанчики из пыли и асфальтовой крошки...


                Записано в ноябре 1993 года,
                через сорок дней после кровавых событий.