Богомол

  Накануне последнего дня Богомолу приснился сон. Будто он у сына своего в Котласе, в сереньком доме, который почему-то стал непомерно велик. Цитаделью возвышается над всяким мелким срамом. И только он подумал о крепости его, как за окном рождаются три (он явственно это запомнил) смерча, родившихся на одном могучем стволе. Тремя могучими и страшными головами они подпирают невидимое ему небо. Поначалу они серые, но Богомол поддаётся страху, и они тут же наливаются чёрно-синим и вмиг гасят свет, – чудовищный мрак, наполненный кажущимся бесчисленным сором, заполняет все пустоты. Свет исчезает, исчезают окна, дом, – где-то в кромешной тьме трепещет его жалкое существо и молит, чтобы уцелела крепость дома. Вдруг всё исчезает, возвращается свет, и бесформенное полотно дороги заполняется странными серыми капотами машин или металлическими ящиками, деформированными, в прорехах. И под одним из них он. Скудный ум нашёптывает ему что-то о конце мира…
  Железо растворяется, и Богомол оказывается на белесом полотне железнодорожной дороги. Оно заполнено головами мёртвых людей, тела которых находятся в мучнистых песках между рельсами и по обочинам. Лишь пятна глаз и губ выделяют головы среди песков. Из ниоткуда пролетают тени спасающихся людей, маленькие и очень большие. Они скользят по узкому стволу тоннеля. И вслед за ними из песка рождаются белесые твари, напоминающие то ли медуз, то ли крохотных, с сердце, осьминогов. Они стремительно срываются с полотна, настигают и вонзаются в бегущих… В смутном свечении дороги начинают прорисовываться неподвижные пока белесые тулова змей… Они начинают тянуть к нему подвижные пятна глаз и ртов…

  Богомол чавкает сапогами за висячим мостом у реки. Пустынно, одиноко. Осенняя вода залила берега, утюжит длинные высохшие травы. С заречного леса  срываются стаи дроздов и, противно цокая, мчатся чёрными камушками к рябинам. Хищен их выстрел из лесной сырой глухомани. Тёмные остожья акаций облепили серые комки воробьёв. Зябко Богомолу.
  Он делает петлю вокруг  Ивановки. Надо испросить «левака» у Катьки. Дружки все позакрывались, затихарились.
  Уже на подходе к глинистому подъёмчику, что ведёт к спасительнице, Богомол замечает в травах, залитых водой, что-то сильно вытянутое и дугообразное. Знакомое подозрение шевельнулось в нём. Он вспомнил, как в юношеские годы рыбачили на одном из рукавов Северной Двины. Поток нёс их лодку мимо берегов, забитых непроходимым ивняком. Его друг, Валера, указал рукой в направлении кустов:
  – Смотри, что-то там странное…
  Крепкие и разросшиеся ветви деревьев цепко держали в лапах раздутый блестящий предмет. Он был похож на большую пластмассовую куклу. Лодку их быстро пронесло, но неприятная встреча их не оставляла даже тогда, когда они сидели уже после баньки за ухой и водкой.
  – Слушай, – сказал Валерка. – Я, наверное, всё-таки позвоню в милицию.
  Через несколько дней, когда Богомол был уже в деревне, ему позвонил дружок:
  – Как и думали с тобой… Труп ребёнка… И мамку молодую нашли. Родила и отправила плавать по Двине. Никто и не знал, что она родила… Как-то нашли. Поблагодарили меня даже в милиции…
  Затёртый вышедшей из берегов водой  в густые травы, лежал утопленник. Это был мужчина. Не знакомый Богомолу. Вода и рыбы ещё не успели сильно подпортить его лица. Только нездоровая землистая полнота лежала на нём. Раскинутые ноги пошевеливало водой. «Сильный, здоровый мужик», – думал Богомол, разглядывая несчастного. Потом оглянулся и долго смотрел вдоль берега. Наклонился к груди утопленника и стал шарить в карманах защитной куртки. С радостью выгреб несколько мятых и сырых соток. Снова выпрямился и снова осмотрел берега. Немного поднялся на берег и выломал засохший сук ивины. Вернулся к берегу и стал отталкивать труп от берега. Но спина цепко держалась за землю. Тогда Богомол подошёл к ногам, зацепил сучком за край сапога мужчины и стал стаскивать его в реку. Посмотрев немного, как труп удаляется от него в сторону висячего моста, бросил палку в воду и стал подниматься к крайнему домику Ивановки.
 
 …Колечко от волос упало на один глаз. Красиво упало. А второй светится весной, полноводной рекой сзади них, молодостью. И все пятеро сливаются со свежим заборчиком, на который облокотились, а Богомол и Иван сидят на жердинах. Не знаешь, что во что переходит, вливается: то ли они в листву и травы с цветами, то ли те – в них. Жжёт фотография радостью жизни. Как обжигает порой нас в юности надежда на жизнь вечную и счастливую. Да просто вдруг возликует  в нас всё наше молодое существо. Станет горячо-горячо внутри, глаза увлажнятся, а из горла вылетают какие-то непонятные звуки. Так смотрит единственно видный глаз Гусенички.
  Тяжело дыша, разглаживая фотографию, она сидит на диване в полутёмной комнате. Теперь она – Гусеница. Созревшая, чтобы родить скоро бабочку…
Накат неестественно расплывшихся плеч, свисающие складки живота, сливающиеся в ноги гигантские бёдра…
  Когда они приехали в нарождающийся посёлок, кто-то любовно обозвал её «гусеничкой»: так хороши, круты, любы глазу мужскому были в ней переходы от узких плеч к высокой груди, тонкой талии и крепким бёдрам. Графика её фигуры была песней! Диковатость уживалась в ней с наивной доверчивостью. Вот и на фотографии глаз дикий и живой. И… ждущий, готовый довериться.

    Богомолу и Гусеничке дали на первых порах две комнатки в общежитии, которое звали в деревне «конюшней».  Собственно, эти два пенала и нельзя было назвать комнатами. Какие-то две подсобки, узкие и светлые только по утрам – по  узенькому окошечку на восток в том и другом пенальчике. Но как же счастливы они были! Робкие, стыдливые, предупредительные… По весенним и летним утрам Гусеничка диковато поглядывала с импровизированной кухонки на плещущегося под окном Богомола и слушала колкое и приятное позвякивание умывальника, закреплённого на столбе. Встающее солнце зажигало росу, и та остро сверкала, до рези в глазах. А всё заоконное было задёрнуто лёгким дымком, в котором плавал сонм насекомых… И снова хотелось спать и спать. И зазывно блестела капельками влаги спина мужа…

  Гусеничка лет семь после замужества оставалась стройной и красивой. Но как-то утром она обнаружила на правой руке три красноватых пятнышка. Они неприятно чесались, а через неделю превратились в заметные коростины пепельного цвета.. Пошелушив их, посдирав несколько раз и ничего не добившись, Гусеничка поехала к дерматологу. Тот прописал лекарства, мази. Однако коростины вновь и вновь проступали. Дерматолог, повздыхав, определил ей гормональное лечение. И понеслось… Наступил настоящий ад для Гусенички, стремительно превращавшейся в нынешнюю Гусеницу. Она сильно пополнела, обрела по всему телу свисающие кольца жира. Этим её беды не закончились: её тело, кроме кистей рук и ног, живота с грудью, покрылось массой пепельных пятнышек. Скользящая ладонь «застревала» на них. Дерматолог разводил руками, прятал виноватые глаза и раз за разом отправлял Гусеницу на капельницу. Немного помогало. На время тело светлело. На время… Проходила неделя, и всё вставало на свои проклятые места. Боже мой, какие только мысли не приходили к ней тогда! Каждый день она думала в те два месяца о самоубийстве, но, глядя на подрастающую дочку, понимала, что надо жить ради неё. «Отец пропадает у неё, а я ещё такое задумала». И Гусеница смирилась. Стала закрывать руки. Носить длинные глухие платья. Свыклась наконец. Притерпелась.

  Всё свершилось стремительно, в несколько лет. Тупые, однообразные, бесцельные годы доживания совхоза, где, кажется, уже почти никто не знал, что делать. Часовые сидения у проходной с дружками из гаража, ремонтных мастерских, кузницы. И почти каждый день сидения вершился, как охапкой прогнившего сена, дешёвеньким винцом. В лучшем случае – самогонкой или водкой. Так же стремительно улетали с головы роскошные кудри Богомола, на затылке островком лоснящейся суши пробилась плешь, а от здоровой дрожи уличного обливания не осталось и памяти.
  Как-то раскатившись на мотоцикле за добавкой в сельповский магазинчик в соседней деревне, Богомол не вписался в поворот у речки и скатился кубарем вместе с техникой к реке. Не вставал долго. А когда встал, то стал семенить ногами и сильно наклонять туловище вперёд. После эпохи импортного спирта и палёной водки Богомол выпрямился, но ступни ног совсем перестали ему служить. Ещё через несколько лет из Богомола выдернули последний стержень: его определили в кочегары. Как будто последнюю опору выбили из-под ног. Да, пили, но работу свою станочную он знал и любил. Он лёг в кровать и почти не вставал. Вставал только за добавкой. Оброс грубой щетиной, сильно сдал и похудел.
  Однажды пришли Иван и Сашка, сильно поддатые сами, стали увещевать дружка.
  – Чего ты, блин, тут решил залечь-то в своей берлоге да сдохнуть. А мы царапаемся как-то ведь… Хоть пособия пока платят, жратву какую-никакую дают. Продают технику, и нам всем перепадает по капле.
  Богомол развернулся к ним страшной небритой мордой и так злобно, ненавистно посмотрел на них, что «дипломаты» предпочли уйти.

  Богомол первым является на улицы деревни. Сначала он неслышно бредёт к автобусной остановке. Кисти рук он несёт впереди себя, суставы локтей оттопырены за спину.  Плоть его настолько истлела, что шагов его в ещё утренней летней деревне не слышно. На него и собаки не взлают: пройдет – как травка сухая пригнется от лёгкого ветерка. Да душком обдаст…
  Богомол вынимает все бутылки из металлических, грубых и тяжёлых мусорниц. Трясёт их, проверяет на свет. Некоторые наклоняет ко рту и жадно высасывает оставшуюся влагу. В его утренний дозор входят остановка, клуб, магазин, гарем из сараек и тёмных посиделок на краю деревни.
 Как-то он мне сказал: «Я пью каждый день вот уже семь лет». Здесь можно было бы поставит восклицательный знак, потому что я почувствовал незыблемость его слов, словно он радостно сознавал своё первенство передо мной, средним таким, заурядным бухариком…
  Он ещё выговаривает так: «кажный день», где «у» почти затягивает язык в гортань, и я боюсь, как бы он не сглотнул его.
  Вот я вижу его с Сашкой на цементной дорожке у нашей больнички. Вижу из окна. Сашкино шлёпанье и шарканье Богомола. Вдруг носок ноги Сашки, нелепо вытянутый, задевает цементный бордюр, и он заваливается в заснеженные травы к соснам. Бросивший на него взгляд Богомол спотыкается о крошеный кирпич и улетает руками вперёд. Из его кармана вылетает бутылка портвейна. Богомол садится на задницу и начинает нагибать свой тело к бутылке. Наконец он её достигает и, поставив её на попа, начинает отрывать зад от холодного цемента. Бутылка падает, он срывается руками, и всё начинается сначала… В это время Сашка продолжает пропалывать травы, обламывать веточки акаций и сирени. Меня отрывают дела, и я не вижу, чем заканчиваются их уроки ходьбы.

  Богомола затаскивают в больничку. Тяжёл! Не столько он сам, сколько всё, что на нём, да ещё крепко промёрзшее. Во впадинах щёк – густой иней. Вытянутый клином звенящий подбородок. Вязаная шапка натянута до глаз. Синющие веки тоже затянуты инеем. На полу коридора холодно. Мужики тащат Богомола к свету и теплу. Гремят о пол стылые валенки, противно шаркает ватник. Половину затаскивают в процедурную, половина торчит в коридоре. Мужикам вроде как и весело и таскать ледышку Богомола, и судить происходящее.
– Марина, что делать-то, может, расстегнуть ему одежду-то?
– Спирту ему налить внутрь!
– Стянуть валенки, что ли…
– Марин! Делать-то что, а?!
– Дышит, а пока не отогреется, ничего и делать не стану. Подрасстегните ему ворот-то, чтобы легче дышать. Вот, господи, что с вами делать! Ведь напьются… Убирайтесь все! Да Валентину позовите – пусть придёт с санками, что ли, отвезёт. Да помогите ей.
  Марина начинает хлопотать вокруг Богомола. Остро пахнет талым снегом. С его запахом и возвращаются привычные все, богомоловские…
  Глаза у Богомола только не испорченные временем и водкой. Если их выстричь из него и дать им существовать отдельно от всего пропащего, то бы и ничего. Но куда деться бедной Марине от кислого запаха табака, обоссаных зимних штанов, нестерпимого перегара изо рта. Да Богомол весь – перегар и табак. И она, медичка, проклинает свою участь.
  Приходит Светлана, помощница, и через минут двадцать Богомол лежит на холодной клеёнке. Из беспорядка одежды выпростаны синие конечности рук и ног. Весь он холоден, как поллитровка из морозилки.
 
  Богомол лежит на старом низком диване и тяжело свистит нутром. Гусеница в прежние времена его не раз толкала, будила: «Не помри хоть тут!» Поначалу и жалела, потом противно стало, нестерпимо. Щека, размазанная о диван, рука безвольно упавшая к полу, струйка зеленоватой слюни из щели синих губ… Глаза как будто приоткрыты, а ничего не видят. Оттого ещё больше не по себе Гусенице. Порой и бросит какую тряпку в сторону лица – меньше срама да меньше повода ненавидеть всем, что в тебе есть.
  Гусеница медленно подходит к дивану. Несколько минут смотрит на распластавшегося под ней Богомола. Хрупкая ветка правой руки нелепо задрана по дивану, ноги носками повёрнуты друг к другу. Булькают, западают внутрь заросшие щетиной щёки. Она разворачивается спиной к дивану и вот уже колышет грузными складками тела на спине Богомола. Он настолько плоск и худ, что и не чувствует его Гусеница. Вжимает изношенную плоть в диван. Расслабляет раздутые венами ноги, выпрямляется. Богомол затихает, а потом начинает часто, мелко дышать. Как будто робкий, слабосильный моторчик заводится под Гусеницей. Дрожь то усиливается, то ослабевает. Гусеница минут десять сидит на Богомоле. Смотрит перед собой выцветшими глазами и плачет… Смотрит на фотографию напротив, где Богомол с густой шевелюрой улыбается ей из невозможного далека.

  Богомолу снится сон. Незамысловатый, а всё равно волнующий. Будто он попадает в дом Гусенички. Дом большой, с множеством прозрачных комнат. Всё вокруг – как ледок подтаявший: полы, стены, мебель. Светленько так, хорошо. «Через такую стенку и человека увидеть можно», – думает он, и как только подумал, так сразу за одной из стеночек видит Гусеничку. То ли в ванной она комнате, то ли в спальне. Обозначил во сне – и силуэт стал просачиваться сквозь матовый цвет стены. Богомол всем нутром скорее чувствует его, чем видит, и волнуется за свой непрошеный приход. «Со свиным рылом да в калашный ряд!» Нет одежды, нет самого тела – есть физически ощутимое присутствие Гусенички. И будто высока она уж слишком, и светла. Гусеничка наконец замечает его и вздрагивает: «Больше так никогда не делай, больше никогда так не делай, больше никогда так не делай…», – ласково шепчет  она, а сама улыбается и идёт к нему. И тут Богомол, улыбнувшись, умирает.