Сухари

        Они встретились перед войной. Он – одинокий питерский командировочный, мужчина в самом соку (разве к сорока для мужчины возраст?). Она – сорокалетняя провинциальная вдова с взрослым сыном за спиной.

Чем она его взяла, когда вокруг так много молодых, без прошлого, да ещё и с ленинградской пропиской? Нам – то, собственно, всё равно, а вот трём его сестрам было совсем не всё равно. Принимать на свою жилплощадь, кстати, весьма просторную по тем, да и этим тоже, временам, ушлую тётю из провинции они ну ни как не хотели.

А он сошел с ума (видимо она умела сводить с ума): переехал в провинцию и расписался с ней. Жили они дружно и счастливо, но не долго. Пришла война и разлучила их (войны для того и придуманы, чтобы разлучать). Уже осенью сорок первого она получила похоронку, он погиб защищая свой город. А в город, который он не смог защитить, пришел Голод.

Она узнала о голоде от шоферов (почему-то она никогда не называла их солдатами, водителями – нет, только шоферами), которые привозили в её городок раненых, а обратно – продовольствие для блокадников.

О чем она думала тогда, я не знаю. А вот что делала, знаю – сушила сухари. Потом шила наволочки (не котомки или мешочки, а именно наволочки - для жизни, ситчик был в дефиците), упаковывала сухари в наволочку и ждала формирования очередной колонны на Ленинград. Потом выбирала Шофера и просила его доставить посылку по указанному адресу.

В большом красивом доме по улице Софьи Перовской (ранее и ныне Малая Конюшенная) в просторной квартире умирали три молодые женщины. Помощи ждать им было не откуда. Да они уже и не ждали. Они молились. Чаще просили прощения за грехи перед неизбежностью смерти, реже – чуда. Явилось чудо. Оно нетерпеливо барабанило сапогом в дверь, а когда дверь наконец-то открылась, буркнув грубо что-то нечленораздельное, оставило на пороге мешок с сухарями и исчезло.

Сколько из отправленных посылок дошло до адресата, доподлинно не известно. Но, собственно, это и не важно. Важно, что тех, которые дошли, хватило, чтобы спасти три жизни.

Эту историю я впервые услышал от одной из сестер. Помню, когда она сказала, что я могу гордиться своей бабушкой, я не понял о чём она, хотя, конечно, мне было приятно, что бабулю хвалили. Интересно, кто-нибудь когда-нибудь гордился, к примеру, теплым солнечным весенним днём. Радоваться ему, наслаждаться им, любить его, тосковать по нему, ждать – да, а гордиться?!

С бабулей мне всё было ясно сразу, а вот перевозчики этих посылок меня будоражат с тех пор, как однажды зимой я засиделся на Софьи Перовской и почти бежал по Невскому к метро, опаздывая из увольнения. Холодно, сильный ветер с Невы, снег в лицо. И вдруг я представил Невский зимы 1942 года. Даже остановился.
Также холодно, ветрено и снежно, только фонари и окна зажмурились от ужаса. И пустынно. По Невскому, не включая фар, медленно едет полуторка. За рулем, всматриваясь в сумрак, матерится Шофер.

Твою мать, где же эта Софьи Перовской?! Времени в обрез, все мужики отдыхают перед завтрашним рейсом, может быть последним в жизни.… Но она же сказала, что я вернусь, если отдам эти чертовы сухари. Уже скоро комендантский час, замучаешься объясняться, что я тут делаю, так далеко от части.… Надо было утопить их в полынье на Ладожском или отдать первому встречному. Так, всё разворачиваюсь и по газам отсюда…. Но ведь сюда же я доехал, а многие нет…. Всё, на следующем перекрёстке разворачиваюсь. Я же ей ничего не обещал…. Не обещал…. Не обещал. Себе… обещал. Ага, вот церковь справа, мост. Тут этих церквей и мостов.… Не, вроде точно здесь. Чтоб я еще раз связался с бабой и с сухарями. А баба – то хороша…. Вот бы мне такую. Вот бы…. Вот! Вот он дом, точно он! Ну, слава богу.… Да открывайте вы, твою мать! Связался дурак с дурой. Открыва… О-о-й! Это Вам, мать. Вам. Я.… И вас… храни Господь.

С увольнения я тогда не опоздал. А картинку ту запомнил. И Шофера, если встретится, узнаю. Только сдаётся мне, что он уехал куда-то очень далеко. Больше того, боюсь, что он уехал навсегда.