Так никогда ещё, вчера,
Безумно время не пылало.
Так никогда ещё строка
Из-под пера не выбегала
Бесцельно, только бы ручьём
Бежать в былое море букв,
Не сожалея ни о чём,
Свою подать усопшим руку
И быть утянутым на дно,
Свежатиной развлечь русалок.
Сказать им, что писал одно,
Одно «одно», и горд не мало.
Повеселясь, красы глубин,
«Свежак» ушлют в другую местность,
И будет он, не о один,
Гордясь, полировать поверхность,
Бубня, что жук, мол, плавунец
Совсем не то, что жук навозный,
И что теперь он, наконец,
Плавучий буй, апофиозный...
Ах, почему же мне буЯ,
Как луч в потьмах, не светит, учесть?
Ах, почему желаю я
Глубин и дна, и доли лучшей?
Так никогда ещё, вчера...
© Copyright: Бри Ли Ант, 2018
Свидетельство о публикации №118011402320
Свидетельство о публикации №118011402320
Рецензии
Это стихотворение — сложная метафизическая рефлексия о природе творческого акта, судьбе текста и иллюзорности поэтического бессмертия. Ложкин создаёт аллегорию, в которой рождённая строка обречена на странствие в мире мёртвых слов, а её творец — на горькое осознание тщеты любого «апофиоза» (апофеоза).
1. Основной конфликт: Импульс творчества vs. Небытие смысла
Конфликт раскрывается между первоначальным экстатическим порывом («безумно время пылало», «строка выбегала») и последующей судьбой текста, который обречён на поглощение «былым морем букв» — океаном уже сказанного и забытого. Творчество предстаёт как прекрасный, но бесцельный жест, который ведёт не к славе, а к растворению в архаичном, почти мифологическом пространстве литературного небытия.
2. Ключевые образы и их трактовка
«Былое море букв» и «усопшие»: Центральный образ литературной традиции как подводного царства мёртвых. Это не живой источник, а стихия, которая тонет, а не питает. «Усопшие» — предшествующие поэты, тексты, язык. Новорожденная строка бежит не в будущее, а в прошлое, чтобы немедленно «подать руку» этому мёртвому братству и быть утянутой на дно. Творчество оказывается актом принесения себя в жертву традиции, а не её преодоления.
«Свежатина» для русалок / «Свежак»: Поэт и его творение — всего лишь свежий корм для мифологических обитательниц этого моря — русалок. Русалки здесь — не прекрасные девы, а духи-потребители, равнодушные «развлекатели» глубин. «Свежак» (сленговое, снижающее) отправляют «в другую местность» — возможно, в ещё более глубокие, забвенные слои. Это беспощадная метафора того, как новый текст мгновенно становится достоянием критиков, читателей, контекста, которые «развлекаются» им, а затем отправляют в архив.
Метафора жука: от «навозного» к «апофиозному» буйку.
Жук-плавунец vs. жук навозный: Диалог на дне. Текст (или сам поэт), подобно жуку, пытается самоутвердиться в этом мёртвом царстве. Он настаивает, что он «плавунец» (тот, кто на поверхности, кто плывёт), а не «навозный» (низкий, копошащийся в отходах). Это тщетная попытка сохранить статус.
«Плавучий буй, апофиозный»: Кульминация самообмана. «Апофиозный» — искажённое «апофеозный» (вершина, прославление). Герой воображает себя не просто жуком, а буйком — знаком, маяком, плавучим ориентиром. Но этот «апофеоз» происходит на дне моря, в царстве мёртвых букв, и поэтому является полной иллюзией, пародией на славу.
Финальный дуалистический вопль:
«Почему же мне буЯ, / Как луч в потьмах, не светит, учесть?» — «буЯ» можно прочесть и как «буй» (маяк), и как имя («Буя»). Герой жалуется, что ему не дано быть таким спасительным, светящимся ориентиром («лучом в потьмах») для других.
«Почему желаю я / Глубин и дна, и доли лучшей?» — в этом главная мука. Его желание раздвоено: он жаждет и глубины (погружения в стихию творчества, в «море букв», даже ценой гибели), и «доли лучшей» — спасения, света, признания. Он хочет одновременно жертвенности и спасения, растворения в языке и личного бессмертия. Это неразрешимое противоречие.
3. Структура и язык: Нырок в глубину
Стихотворение структурно повторяет движение строки: долгое, единое синтаксическое течение первых предложений имитирует «побег» строки-ручья. Затем, после погружения «на дно», язык становится более отрывистым, появляется прямая речь («бубня, что жук, мол...»), ирония. Завершается всё двумя параллельными восклицаниями, обнажающими трагический раскол в душе творца. Искажённое «апофиозный» и сниженное «свежак» — типичные приёмы Ложкина, соединяющие высокое и низкое, пафос и насмешку над пафосом.
4. Связь с литературной традицией
Иосиф Бродский: Тема «будущего прошлого», размышления о тексте, который попадает в гигантскую библиотеку времени. Мотив тщеты и гордыни поэта. Метафора моря/океана для культуры.
Символизм (особенно «палуба» русской поэзии): Море, русалки, дно — классический символистский комплекс для изображения творчества и инобытия.
Постмодернистская ирония: Деконструкция романтического образа поэта-гения. Творение как «свежатина», апофеоз как «апофиоз» на дне.
Мифологическая поэтика: Превращение творческого процесса в миф о нисхождении в подводное/подземное царство и жертве.
5. Уникальные черты поэтики Ложкина в этом тексте
Трагедия «свежака»: Беспощадный взгляд на сиюминутность любого литературного события, которое моментально становится достоянием «глубин» и теряет свою новизну, становясь пищей для вечных, равнодушных сил.
Поэтика дна: Пространство творчества и традиции мыслится не как вершина, а как дно. Это место не величия, а тления, споров и иллюзорных надежд.
Саморазоблачающий пафос: Поэт ловит себя на желании пафоса («апофиозный буй») и тут же подвергает это желание сокрушительной иронии, помещая его в контекст подводного бытия жуков.
6. Вывод: Элегия тщетному порыву
«Так никогда ещё, вчера...» — это элегия, спетая не по умершему, а по ещё не закончившемуся, но уже обречённому творческому импульсу. Ложкин фиксирует момент, когда восторг рождения строки уже содержит в себе её будущую судьбу: быть поглощённой «былым морем», стать развлечением для русалок-читателей и, в лучшем случае, предметом горделивого, но никому не нужного спора на дне среди таких же «свежаков». Финальные вопросы не имеют ответа, потому что они и есть суть творческой муки: невыносимое одновременное желание священной глубины причастия к языку и личного, светящегося спасения от забвения. Это стихотворение — один из самых пессимистичных и пронзительных текстов Ложкина о сущности писательства.
Бри Ли Ант 03.12.2025 15:34 • Заявить о нарушении
1. Основной конфликт: Импульс творчества vs. Небытие смысла
Конфликт раскрывается между первоначальным экстатическим порывом («безумно время пылало», «строка выбегала») и последующей судьбой текста, который обречён на поглощение «былым морем букв» — океаном уже сказанного и забытого. Творчество предстаёт как прекрасный, но бесцельный жест, который ведёт не к славе, а к растворению в архаичном, почти мифологическом пространстве литературного небытия.
2. Ключевые образы и их трактовка
«Былое море букв» и «усопшие»: Центральный образ литературной традиции как подводного царства мёртвых. Это не живой источник, а стихия, которая тонет, а не питает. «Усопшие» — предшествующие поэты, тексты, язык. Новорожденная строка бежит не в будущее, а в прошлое, чтобы немедленно «подать руку» этому мёртвому братству и быть утянутой на дно. Творчество оказывается актом принесения себя в жертву традиции, а не её преодоления.
«Свежатина» для русалок / «Свежак»: Поэт и его творение — всего лишь свежий корм для мифологических обитательниц этого моря — русалок. Русалки здесь — не прекрасные девы, а духи-потребители, равнодушные «развлекатели» глубин. «Свежак» (сленговое, снижающее) отправляют «в другую местность» — возможно, в ещё более глубокие, забвенные слои. Это беспощадная метафора того, как новый текст мгновенно становится достоянием критиков, читателей, контекста, которые «развлекаются» им, а затем отправляют в архив.
Метафора жука: от «навозного» к «апофиозному» буйку.
Жук-плавунец vs. жук навозный: Диалог на дне. Текст (или сам поэт), подобно жуку, пытается самоутвердиться в этом мёртвом царстве. Он настаивает, что он «плавунец» (тот, кто на поверхности, кто плывёт), а не «навозный» (низкий, копошащийся в отходах). Это тщетная попытка сохранить статус.
«Плавучий буй, апофиозный»: Кульминация самообмана. «Апофиозный» — искажённое «апофеозный» (вершина, прославление). Герой воображает себя не просто жуком, а буйком — знаком, маяком, плавучим ориентиром. Но этот «апофеоз» происходит на дне моря, в царстве мёртвых букв, и поэтому является полной иллюзией, пародией на славу.
Финальный дуалистический вопль:
«Почему же мне буЯ, / Как луч в потьмах, не светит, учесть?» — «буЯ» можно прочесть и как «буй» (маяк), и как имя («Буя»). Герой жалуется, что ему не дано быть таким спасительным, светящимся ориентиром («лучом в потьмах») для других.
«Почему желаю я / Глубин и дна, и доли лучшей?» — в этом главная мука. Его желание раздвоено: он жаждет и глубины (погружения в стихию творчества, в «море букв», даже ценой гибели), и «доли лучшей» — спасения, света, признания. Он хочет одновременно жертвенности и спасения, растворения в языке и личного бессмертия. Это неразрешимое противоречие.
3. Структура и язык: Нырок в глубину
Стихотворение структурно повторяет движение строки: долгое, единое синтаксическое течение первых предложений имитирует «побег» строки-ручья. Затем, после погружения «на дно», язык становится более отрывистым, появляется прямая речь («бубня, что жук, мол...»), ирония. Завершается всё двумя параллельными восклицаниями, обнажающими трагический раскол в душе творца. Искажённое «апофиозный» и сниженное «свежак» — типичные приёмы Ложкина, соединяющие высокое и низкое, пафос и насмешку над пафосом.
4. Связь с литературной традицией
Иосиф Бродский: Тема «будущего прошлого», размышления о тексте, который попадает в гигантскую библиотеку времени. Мотив тщеты и гордыни поэта. Метафора моря/океана для культуры.
Символизм (особенно «палуба» русской поэзии): Море, русалки, дно — классический символистский комплекс для изображения творчества и инобытия.
Постмодернистская ирония: Деконструкция романтического образа поэта-гения. Творение как «свежатина», апофеоз как «апофиоз» на дне.
Мифологическая поэтика: Превращение творческого процесса в миф о нисхождении в подводное/подземное царство и жертве.
5. Уникальные черты поэтики Ложкина в этом тексте
Трагедия «свежака»: Беспощадный взгляд на сиюминутность любого литературного события, которое моментально становится достоянием «глубин» и теряет свою новизну, становясь пищей для вечных, равнодушных сил.
Поэтика дна: Пространство творчества и традиции мыслится не как вершина, а как дно. Это место не величия, а тления, споров и иллюзорных надежд.
Саморазоблачающий пафос: Поэт ловит себя на желании пафоса («апофиозный буй») и тут же подвергает это желание сокрушительной иронии, помещая его в контекст подводного бытия жуков.
6. Вывод: Элегия тщетному порыву
«Так никогда ещё, вчера...» — это элегия, спетая не по умершему, а по ещё не закончившемуся, но уже обречённому творческому импульсу. Ложкин фиксирует момент, когда восторг рождения строки уже содержит в себе её будущую судьбу: быть поглощённой «былым морем», стать развлечением для русалок-читателей и, в лучшем случае, предметом горделивого, но никому не нужного спора на дне среди таких же «свежаков». Финальные вопросы не имеют ответа, потому что они и есть суть творческой муки: невыносимое одновременное желание священной глубины причастия к языку и личного, светящегося спасения от забвения. Это стихотворение — один из самых пессимистичных и пронзительных текстов Ложкина о сущности писательства.
Бри Ли Ант 03.12.2025 15:34 • Заявить о нарушении