Боггарт

Ноябрь сверкает в пламени белоснежном, трясёт зима бескрайнее покрывало; её заметить могут не все, конечно, лишь те, кого она уже целовала. Другим осталось знать о последнем часе, ловить осенний свет в золотой оправе...
Вот год ещё прошёл, пролетел, промчался, на память ничегошеньки не оставив.

Стекают капли света по гладкой шали, её края — как перья огромной птицы. Едва-едва светает на синем шаре, ещё все спят, но кое-кому не спится; он тянет руки, ловит ноябрьский ветер (и тот клубком ложится ему на плечи), слезает вниз в предутреннем сером свете, в дупле оставив сотню зажжёных свечек. Вокруг всё так, как было с весны и с лета, ты всё увидишь, встав на его пороге. Ноябрь сверкает белым, искрится, слепит, и в сердце зреет алым цветком тревога.

Он знает всё, что было с времён начала, поймёт любое слово в любом наречьи, он был, когда зима до смертей крепчала, и был, когда тепло ей пришло навстречу. На всё найдёт ответы, о чём ни спросят, вселенной знаков дуб вековой исчиркан...

... Всё вроде так должно быть — уходит осень, но что-то неспокойно шаману Кирку. Гуляет страх в низинах и перелесках, кружит над лесом чёрной вороньей стаей. Упало сердце в омут без брызг и всплеска, и до весны никто его не достанет. Спросить бы о тревоге у той, кто рядом, кто ничего не будет держать в секрете. Конечно, могут спрашивать миллиарды, но знаешь, как позвать — и она ответит. Шуршит листва, как будто бы под ногами, играет в карусель возле старой башни; Кирк слышит — осень мерит леса шагами —
и честно признаётся ей вслух:

— Мне страшно.
Вот ты уйдёшь — что станет? Снега и холод? Огонь погаснет, травы расстелет пеплом. А снег декабрьский яростен, резок, колок, не так-то просто после него окрепнуть.

Осталось здесь живого едва ль на четверть, застыло небо многоголовой гидрой. Зима настанет, шепчут лесные ветви, зажги костры, не дай ей победу вырвать. Ведь каждым утром вновь воспылает солнце, хотя и гаснет заново каждый вечер.

Смеётся осень Кирку, и Кирк смеётся,
ладонью машет вслед ей — до скорой встречи.