Сказки

Сказка первая

- И что же ты исповедуешь? – спросил он.
- Любовь, – ответила она.
- Любовь... И отчего же тогда ты сторонишься любви?
Молчание.
- Скажи, - продолжал он, - скажи, что ты не любишь меня, что я тебе просто не нравлюсь.
- Я могу сказать это лишь потому, что ты хочешь это услышать. Всегда легче принять крайность, её ведь не нужно пытаться понять – она проста до абсурда.
Они сидели спиной к спине, ощущая тепло друг друга. Слева, от окна, тянуло потусторонним холодом.
- Знаешь, - она продолжала, - это как много лет ходить в абсолютной темноте с одним единственным фонарем. Слышать приближающихся людей, всех этих, проходящих мимо тебя. Светить. И пытаться разглядеть хотя бы одно лицо, хотя бы одно, у какого-нибудь единственного встречного, но не находить этого лица.. а потом…
Она замолчала на миг. Будто её перебила тишина, воцарившаяся в темном номере, казалось, отрезанном от всего остального мира.
- Что потом?
- Потом, – её голос дрогнул, - приблизиться к зеркалу. Поднести фонарь к своему лицу. И не найти его, собственного. Рассмотреть что угодно: ярлыки, аватарки, определения, результаты тестов на тип личности, болезни, привычки – но только не себя настоящего. Пока не найдёшь себя – не увидишь ничего вокруг.


Сказка вторая

Бабочка, однажды пойманная за крыло, больше не сможет летать. Но если помочь бабочке выбраться из куколки – она никогда не сможет летать.
Так – если кто-то забивается в кокон – то он, наверняка, ищет перевоплощения. Он ищет начало метаморфозы в себе.
Но любые изменения – чужеродные клетки. Сначала кажется, что они убивают, что их природа злокачественна, ибо она уничтожает тело гусеницы. Уклад жизни рушится, планы и цели летят в тартарары, кажется, что этому порочному кругу не будет конца.
Взгляд упал на двух порхающих бабочек-однодневок. Прямо над пуховым платком из поседевших одуванчиков прожигают они свой единственный, но самый важный день, и, конечно, думают совсем не о том, что завтра из целого роя никто не откроет блестящих глазных бусин и не сможет больше играть в чехарду с ровными потоками летнего ветра, взмахивая полупрозрачными белыми крыльями. Но сейчас – в это мгновение – они летят, призрачные, пустотелые, органы заполнены воздухом. И полет их прекрасен.
Дело в том, что, когда бабочка выбирается из кокона, она тренирует свои крохотные мышцы, и, если она сама не научится раскрывать крылья, то никто не сумеет научить её этому после. Только то, что мы преодолеваем сами, откладывается в нас ярче и сильнее всего. Так – нужно сначала ещё позволить тому, что близится к своему закату, уйти, чтобы после – научиться летать. Сесть на воздушный шар. Пробраться в кабину пилота. Стать кукурузником-истребителем – попробуй излови! А если подбили – пикировать, идти на таран. Лететь, в любом случае – лететь. Даже если полёт окажется последним.
Трижды разбившись насмерть, трижды сгорев до тла – так душа учится распускать своё крыло.


Сказка третья

Все такие сладкие, сочные. Глаза – блюдца. Вон там, гляди, слоняются по берегу, уворачиваются от шаловливой детворы, перешагивают чужие полотенца. И если немного присмотреться, то можно увидеть вместо глазных белков – глину. Высохший каолин. Нарисованные зрачки. Кажется, сколько ни дай таким глазам выпить южного солнца или вобрать в себя влаги туманных заводей – те ничуть не изменились бы. Смотрят, скользя, не вглядываясь, мельком, но смотрят жадно: всё, что взгляд их счёл привлекательно-блестящим, алчут прихватить с собой – будь то какая безделушка или местная бижутерия, жар летнего света или, собственно, будь это даже некий человек. Но удовольствие от обладания объектом своего вожделения длится всегда недолго. До первой осени, конечно. Таким глазам не по вкусу туманная и дождливая меланхолия.

Мы сидим у самого подножия древней бухты. Вода, взбаламученная дневными купальщиками, снова приобретает спокойную прозрачность. Тихо. К вечеру всегда становится тихо. Кедровые рощи бесшумно сопят и ненавязчиво пропитывают воздух свежим ароматом хвои. Тени ветвей лениво перемещаются по лицу, и вот уже накрывают всё тело долгожданной прохладой. Кажется, только сейчас можно услышать, как скрипят на ветру вековые стволы, и как заходящее солнце волнует морскую гладь, будто прижимается к соленым губам в последнем тепло-розовом поцелуе. Говорят, что-то последнее всегда бывает особенно ощутимо. Что-то последнее всегда бывает особенно острым. Ха.

Знаешь, я даже не помню, когда последний раз ощущала прикосновения человека, пути с которым не так давно разошлись. Каким оно было? То – самое последнее, пока чувство между людьми ещё такое привычно тёплое и настоящее? Разумеется, в тот момент я не придавала значения происходящему. Обычно придают значение тому, что случается впервые или случается особенно ярко, а размеренная, размытая, кисельная теплота не ставится на одну, так сказать, полку с чем-то выходящим из ряда вон.. Я не помню. Поэтому всё, что я могу сейчас – это сидеть неподвижно среди долгого молчания руин, срастаясь плотью с шершавым каменным выступом, уже больше напоминающим темный хребет коралла. Ха. Теперь эти камни, когда-то державшие на своих плечах неподъемную громаду античной пристани, спят, долго и беспробудно, погруженные по пояс в кипенную соленую пену. Обточенные, замшелые, безмолвные – они по праву заслужили этот сон.
Иногда мне кажется, что люди, действительно, сотворены из глины.


Сказка четвертая

Свет, поселившийся внутри лампы, не делает её особенной. Так принято: когда цепь замыкают, обязанностью лампы становится выработка ровного, монотонного свечения, и этому свечению обычно приписывают роль второстепенную, ибо человеку больше важны параметры яркости, показатели счетчиков, экономия и бла-бла-бла. Иногда в обязанности лампы входит выполнять только эстетическую функцию: быть частью долгой мерцающей гирлянды, непременно, радовать (но по-настоящему – только глаза маленьких детей, которые ещё не успели привыкнуть к миру, затонувшему в переливах искусственного света). Но что касается самой лампы – почему она должна считать свой свет чем-то искусственным, если это самое главное, что она умеет делать? Хотя бы та крошечная звезда, живущая внутри каждой лампы, разве не делает само свечение особенным?


Сказка пятая

Когда она просыпается утром, первая мысль – о нем.
Когда вечером она возвращается домой, то остаток сил несёт к нему. Когда вечером она возвращается домой, остаток своего дня – тоже несёт к нему. Но она делает это не потому, что так повелось, а потому – что она этого хочет, она - девушка, родившаяся под звездой Венеры. Венера, наступающая на одни и те же грабли по нескольку раз в году. Аврора, заключенная в человеческое тело.
Начало двенадцатого. В оранжевом свете ночных фонарей скопления снежинок становятся похожими на тополиный пух – они сгущают воздух до состояния плотного киселя, вязкого и мутного. В таком вареве невозможно различить близлежащих домов (оно и очевидно – на Руси принято строить с размахом, не мельтешить с расстояниями), потому она идёт наощупь, по памяти, на ходу вытаскивая из рюкзака наушники, чтобы скорее услышать голос. Будто однажды, в иной жизни или ином измерении, она пообещала себе найти его, этот голос, найти, во что бы то ни стало. И голос пришел к ней. Сам. И она узнала его.
Это звонил её Марс.