Би-жутерия свободы 5

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (маркобесие плутовского абсурда 1900 стр.)

Глава#1 Часть 5

Преследуемый неотвратимыми ночными кошмарами с шумами в ушах, я, закамуфлированный в листьях генеалогического дерева, причислял себя к хроническим неудачникам, и не без причины – поиск, как таковой (кто ищет, тот всегда идьёт), не привлекал. Поэтому я (неровён час, по недостоверным данным – 59 минут в невисокосный год) никогда в ходе него не терял в присутственных местах присутствия духа.
Будучи по натуре совсем юным мичуринцем, умудрявшимся шагать в ногу со временем, когда оно идеологически спотыкалось по бесповоротной дороге в будущее, я скрещивал бедренные кости под Малым Тазом, но из этого ничего путного не вышло (в том году ожидался крупнозернистый урожай дураков). В дальнейшем мне – любителю азбучных истин и слегка подкрашенных блондинок (когда-то я был повеса... на шею любой), рискованные эксперименты отрыгнулись гонококковым переплясом в Гонолулу, где исполнились мои обесцвеченные и приземистые мечты в сопровождении оркестра. Так что набивная ткань оскомины, остававшейся с языческих вечеров, когда рот сводило к общему знаменателю, казалась недостойной моего внимания, но поддерживала прожиточный минимум врачей на приличном уровне.
Венерологи оставались довольны финансовыми итогами моих обнывшихся посещений, касавшихся обильных наростов на пятках. В особенности радовался один, до врачебной карьеры известный на финансовых рынках как катала, выступавший в парном катании – он, прекрасно знающий почём от дохлого осла уши, по выкатившейся слезе из края глаза заподозрил во мне завтракающего крокодила. Результатом пережитого явился мой первенец – сборник рыбаловедческих стихов «отLove и Лавина», в котором чувство юморизма отодвигалось на задний план – приходилось оборачиваться. В нём аллегоричный я был представлен кораблём, бросившим по окончании бури якорь в мадам Раппо-порт, в жаркие вечера высиживавшей перед вентилятором с раздвинутыми ногами, дабы выветрить из памяти двустворчатого моллюска игривые воспоминания не забывающегося пошлого. Она как никто другая знала, чтобы изменить жизнь к лучшем, Лучшего ещё необходимо найти. При этом не мешает упомянуть, что дама с интеллектом на лице, выписанном масляными красками, верещала, не сбавляя скорости и не подозревая, что обычно мои низкохудожественные произведения проверяет консилиум врачей.
Наша с ней интимная связь, отмеченная неотмывающимися поцелуями, в которой я тщетно искал тугую на ухо, вылилась в предтечу семейной войны – травмированного узла, трагически перенесшего развязку, когда просочился слух, что я проходил стажировку юнгой на фрегате геев «Безутешный», где мне от капитана отбоя не было.
Тогда ещё я не мог сказать ей, ну пока, увидимся на кошкодроме имени Феллини, который одним из первых понял, что у мужчин не бывает равностояния, а микроскопы ничего общего не имеют с обрезанием у лилипутов. Не удивительно, что одному из его персонажей, уверенному в себе при поддержке других, принадлежит мазахистское произведение высокого блюзового искусства с оттенком подворотной баллады «Две дублёнки, обнявшись, висели в шкафу».

Проходим часто через молодости грех –
кто пролетает, кто проедет.
Не исключение и я – один из тех
над кем смеялись все соседи.

Капризам странным повсеместно  потакал,
был обходителен и мил,
ей захотелось, скажем, птичьего молока –
силками птиц в лесу ловил.

По всем статьям она всегда была права,
когда мне искренне шептала
на ухо нежно-мимолётные слова,
ты мой герой, ты славный малый.

В кабриолете тыщу миль наколесил
(с нею по юности катались),
у стариков полсостояния спустил,
когда в Техас на юг забрались.

Я там запросы милой крошки упреждал
(позволили карман и совесть),
заблагорасуженное время провожал
с красоткой, думал – успокоюсь.

Откудать знать, что на груди пригрел змею,
я не успел ей вырвать жало.
В мотеле высказала резко «Не люблю»
и с дальнобойщиком сбежала.

Стал осмотрительнее вроде бы с тех пор,
с любовью в шашни не играю,
а на оставшиеся накуплю «Стирпор»,
возможно память отстираю.

Я через сорок лет сижу перед трюмо,
клятв надавав и к ним обетов.
Ну что сказать? Я стал похожим на дерьмо
по консистенции и цвету.

Кто-то сердобольный подсказал, что в ЗАГСе разводят руками, и я, под финальный звонок потрясения, прощально повозившись на разделочном столе в кухне с временной спутницей, которая любила географию не потому, что была лесбиянкой, потащил её  в вышеуказанное заведение освобождать от клятвы верности, и себя от её ежедневной утренней побудки: «Вставай, поднимайся рабочий урод!» Какое счастье – я больше не буду после работы валиться на неё от усталости, но с технической стороны заросли кустарников у дома бросали вызов бездомной любви. С того момента у меня, трагедийно переносившего сексопотери, выработалась дурная привычка – останавливать незнакомцев на улице, хватать за лацкан и с выражениями, имитирующими всеми любимого Александра Сергеевича, путано зачитывать пресноводные стихи из цикла «Виг-вам, а мне паричок», в которых освещались отношения в семье, поставленные на самотёк, а хотелось бы на конвейер – я же не амбициозный композитор, пишущий органик-мьюзик и желающий быть похороненным на манер Моцарта. Конечно,  мне, жертве интимных сладостей и мучных изделий, не давало покоя его стихотворение А.С.П. «Памятник». Я просто обязан был ответить величайшему чем-то неподоражаемым, ведь всё моё творчество – река быстротечная и порожистая.

Розовело будущее поросячьим окороком,
скакуном по славе, блеском вороным.
Обещания успеха сыпались некрологами.
Очень мило, отвечал им, с вашей стороны.

Ан, не получилось, бремени не выдержал,
занесло прикольного, съехал с жизни вкось.
И смеяться над собой нету больше удержу,
справится с беззвёздностью мне не удалось.

Не хочу быть памятником – наседают голуби
на плечи, на кепочку (что твой пулемёт).
Я неистово желал вылезть в гинекологи,
но поэтом суждено собирать помёт.

Вроде бы смешно и уморительно, но из меня, дважды ударенного молнией прозрения, несдержанно вытекали слёзы на фоне пятнадцатисантиметровой резиновой улыбки. Невзирая на предположение, высказанное заштатным актёром лондонского театра «Глобус» Вильямом Шекспиром устами датского принца Гамлета, назидательно расхаживавшего с безмозглым черепом друга Йорика в руке, я не затыкаю пробоин в зализанных воспоминаниях, хотя и способен продолбить ими стену невосприятия для афиширования отношений.
Притом, что у мысли есть одно преимущество (её нельзя оштрафовать), жестокая действительность преподала мне запоминающийся урок – если самонастаивающаяся «ягодка» берёт мужчину в плен, он становится трофейной редкостью, просящей о снисхождении к себе, чем лишний раз подчёркивает унизительное положение в кругу, называемом семьёй. Вот почему рыба идёт на нерест, а наАбелившийся мужчина, носящий одеколон «Мужской запах» нарасхват под погребальный марш, расКаявшись в несодеянном, на преступление при облегчающих карман обстоятельствах.
Нечто подобное довелось пережить, когда на уроках рисования «Наброски с натуры» у меня, обладавшего характером разгорячённого утюга, и чудом избежавшего оглушительного удара по черепному устройству, заметно холодело подмышками не от дезодорантов с ментолом. Несмотря на то, что по пению и физкультуре учился я непосредственно, а по предмету «Обожание» по мне безответно вздыхала круглая пятёрка, и это в обнищавшей стране где охотники стали засыпать в ружья барабанную дробь.
Стыдно признаться, по физике мне не давались разнояйцевые сестрички Статика и Кинетика, но тогда я ещё не был склонен к насилию и не подозревал, что буду хвастать перед друзьями, что у меня не жена, а перина – я её перебиваю, когда она мне заявляет, что если бы не месячные, то ей жить было бы не на чего.
Я был нетерпелив по оргазму и в изучении немецкого языка 1914 года, пытаясь уложиться в инкубационный период вильгельмских тараканов, щеголяющих в остроконечных шлемах (теперь я с трудом избавляюсь от кровавых вырезок из памяти, хранящих гуталиновые мечты моих полуботинок). Потом уже через множество развесёлых копулятивных лет, когда я окончательно выпал из-под влияния широкозевательного партийного аппарата с его периодическими зубочистками, мне хотелось забраться в терновник. И я имитировал Иисуса Христа без калькулятора, сидя в «Кафе лизоблюдов» и вычисляя причину моего экстраординарного преуспевания в неточных науках, в то время, как мой сосед по парте делал себе карьеру, взбираясь по лесенке приставучей к стене.

Наслышан, от тех кто не слишком серьёзен,
рождаются мысли под общим наркозом.
И я, перенесший с трудом трёп у наций,
очнулся в сексшопе «У белой акации».

Меня завезли туда вместе с гитарой
В рубашке и в тапочках санитары.
Они  утверждали – любовь не потухла,
познай ренесанс с японскою куклой.
Она продаётся в комплекте с вибратором,
в ней ты почувствуешь себя императором.

И впрямь пенопластовая танцует меренго,
со мною общается на япончатом сленге.
В ней нет раздражения: «Когда ты изыдешь?!»
И несколько слов понимает на идиш.

Движения плавные, весь пунем в извёстке,
а под кимоно грудь не то чтобы плоская,
отсутствует начисто, её просто нету,
не знаю кого привлекать мне к ответу.

Пока воспеваю вольготно и бодро
молочные груди, кисельные бёдра.
Мне песню сакуры поёт тихо-тихо
не гейша какая-нибудь, а роботиха.

Не вынесу с нею и часа разлуки,
В тоске попадаю в театр Кабуки,
настрою Хоккайдо, когда очень Хонсю
в Сикокку и выше в смешное Кюсю.

Придерживаясь меню,
на ус себе накручиваю:
«Сначала я осеменю,
а уж затем окучиваю».

Женское рисование преподавала, позируя, пышная матрона с распущенными волосами и приспущенными джинсами, обнажающими закольцованный пупок, Анфилада Курфюрстовна Пихта (расистка из Гавновера, любившая цыганские песни и презиравшая их исполнителей за то, что те оформляли к ней въездную визу на одну ночь). Из-за частой смены наконечников она проходила в школе под кличкой «Пылесос». Анфилада была соблазнительно пухлой в стиле колумбийского художника Ботеро из наркодельческого Медаина в Колумбии. Она сплошь состояла из концентрических окружностей, что весьма ценилось в изредка посещаемом ею польском пивном баре «Горло-паны», специализировавшемся на гофрированной ветчине, поставляемой в самую мускулистую европейскую страну «Физиономия по выбору», где добавки холестерина внесли «поправки» к законам.
Не удивительно, что в тигеле ртутных страстей всепоглощающая Любовь слепа, выпишите ей очки. Она – не трали-вали карандаши точить (заболевание терминальное, как дилдо входящее в школьную программу монахинь) полонила меня с первого захода окончательно и бесповоротно. Она поставила усталого на четвереньки в полнометражной осени, где меня тянуло к избыточному ощущению несбыточного, поскольку я всегда говорил хорошо не только о покойниках, но и о кандидатах в них.
Тогда я ещё верил в улучшенный вариант меня и желал Анфиладу Курфюрстовну Пихту как голодный, прижимающий украденную свежеиспечённую булочку к груди. Это была первая женщина со стеснительной телефонной будкой вместо свекольника  лица, которую я отложил на потом из-за её заявления «Мало того что он импотент, так у него ещё и руки не туда куда мне хочется направлены!» Стоило юнцу в моём неординарном лице бросить взгляд на классную даму, принимавшую блефарит за воспаление блефа, как он моментально осознал, что в таком объёме другой женщины ему уже не найти в сплетённой из слухов потребительской корзине корнеплодов печальных размышлений, дававших пищу для пересудов родителям – оборотням недовложенного в меня капитала. В простодушные нежаркие вечера на досуге от скандалов, они ожесточённо сражались между собой за драгоценного меня в шашки на клетчатой кепке, чтобы понять чего им в жизни не доставало. А ведь когда-то эта парочка вечерами по-гладиаторски музицировала в одном струнном секстете в кинотеатре «Колизей». Эти данные я почерпнул из двух хнычащих песен: «Отцвели уж давно хризантемы в заду» и «Контрабас». Последнюю папаша посвятил своей безответной любви, произведшей меня на свет, не осознавая, что самые умозрительные  – слепые.

До начала фильма мы с тобой в одном оркестре
                третий год играем.
Я на флейте, а твоим рукам подвластен кривобокий контрабас.
Саксофоны подвывают. Справа у стены взлетают скрипок стаи.
Через пять минут, собравшись, публика припустит
                в дикий пляс.

Напридумывал сам,
подчинясь голосам,
ты сказала, смычком проводя по басам.

Я задал тебе вопрос, отчего со мною дружит неудача,
почему из рук всё валится и норовит пойти и вкривь и вкось?
В нашем маленьком оркестре меж роялем и тромбоном
                скрипка плачет.
И ты ответила, всему виной моя к тебе несчастная любовь.

А что выдумал сам,
то расхлёбывай сам,
подсказала, смычком проводя по басам.

Мне трубой по-волчьи взвыть от безвыходности страшно
                захотелось,
барабанной шкурой в приступе неистовом разодранному быть.
Я бы вынес пытки, да простит меня фано за мою смелость,
без прелюдий в оркестровой яме я тебя планировал любить.

То, что выдумал сам,
и расхлёбывай сам,
усмехнулась, смычком проводя по басам.

Из оркестра я уйду и забьюсь там-тамом в полутёмной  келье,
где тебя не будет, скрипок, каблуков вовсю танцующей толпы.
Всё сложилось бы по иному отродясь, свяжись
                с  простой виолончелью,
но по прихоти судьбы не я смычок твоей несбывшейся мечты.

Всё ты выдумал сам,
и расхлёбывай сам,
Пояснила, смычком проводя по басам.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #6)