Триптих

               1
Тополя за окном – застывшие лики,
почерневшие крапины листьев и сепия света -
словно нить кинолент старинных;
оторвавшийся кадр припал на стекло;
в час такой дискантом поют «Свете Тихий»,
и сливается с ветром отзвук колоколов…
Колоколов…

Тополя за окном – сколько душ затерялось в ветвях;
ниспадают, пульсируют чёрные, чуткие тени.
Так и прадед мой, мемуары писав,
вдаль смотрел: опустевший парк,
в пустоте растворяющееся отражение.

Мерный треск, как в немом синема.
Меркнет свет и расходится зритель…
Остаются в сыром негативе стекла
шелест осени эхом карандаша,
незаконченность строк, событий.
Колокола.

              2
Он холод познал концлагерей,
он видел дым и скрежет печей,
скелеты детей и рёв матерей,
запах гниющей, измученной кожи...

Кости вихрем носились,
вставали перед глазами,
трещали, стонали
и выли, как ветер,
когда ветер снегом смерть застилает.

Сжимал крик виски, и сжималась земля -
стал выжженной точкой глобус.
Примус горел – он писал о войне,
Чернила плыли и слёзы.

Копотью строчки ложились на лист…
Пурга…
Мертвецкое танго…
Череда бледных лиц…
Ряды арестантов…

Липли комья к стеклу.
Рамы скрипели.
Краска потрескалась, примус, деревня
 в огне,
Лица родные мерцали, ложились тенями …
       Он писал, и они оживали.

      3
Нарисуй мне белые снега
На потёртой извести небес,
Вещие, смиренные снега -
Чёрной полосой еловый лес.

Невесомый нарисуй простор,
Словно кляксой, путника отметь,
И немые крапины ворон,
Что слились в лихую круговерть.

Чтоб осатанелые ветра
На пустынном ожили холсте –
Нарисуй мне белые снега,
Душу, уводящие к тоске…

По безвидным, но родным стезям
К чёрно-белым хроникам войны,
Позабытым слёзам, голосам,
Как безмолвье ротковских картин.