Пеннивайз 2. Диалог

Говорю: «ну на что я тебе сдалась?
Я ж продукт, обед, как омлет, рулет…»
Отвечает: «корову зарежешь раз,
А кормиться ее молоком можно много лет.»
Говорю: «я тебя не боюсь, брехня!
молоком ты зовёшь мой страх!»
Говорит: «ты боишься ЗА меня –
это вкуснейшее блюдо во всех мирах.
Миллионы твоих фобий –
мне бокальчик «Саперави»,
Но настоящий опий –
Это твой неподдельный ужас от обреченности нашей любви.
Хотя, что есть любовь, мне пока не непонятно:
я лишь выполняю действия,
Воплощая всё то, что тебе приятно,
И что вызовет страх впоследствии.
Я рисую  желания, страсти, грусти -
Кисти из костей, краски у тебя в мозгах.
И теперь ты сама меня не отпустишь,
Прирученная, позабывшая о земных богах.
И сама будешь приходить и склонять колени,
Оживляя вздохами мои художества.
А если б ваши законы действовали в нашей вселенной,
Меня б посадили за скотоложство:
Ты как Хатико мне, но даешь молоко,
И вливаешь мне в рот, и охраняешь сурово.»
Говорю: «да, я знала, с тобой будет нелегко,
Но не знала, что буду и сукой, и дойной коровой.»
Говорит: «моя женщина, дура, ты чудо из всех чудес –
Концентрированный паёк на долгие годы сна.
Если б ни ты – я бы давно исчез,
И то, что я всё еще есть – твоя заслуга, твоя вина.
Твои слёзы, пролитые по мне,
слаще крика младенца, оставшегося без соска,
слаще боли еретика, сгорающего в огне,
вот почему ты мне так дорога,
вот почему ты моя поперек и вдоль,
вот почему ты такая волшебная.
И я никогда не причиню тебе боль
физическую - она заглушает душевную.

Ты так сладко боишься мокрицу,
маму, психов, шприца и гласности -
но всё тот же страх рождает в тебе тигрицу,
если речь зашла о моей безопасности.
И  уже не страшны ни потоки крови,
ни выжженная земля,
зато надо мною трясешься, словно
я из редкого хрусталя.
Ты боишься сорвать  свой голос,
Потеряться, людской молвы -
Но убьёшь любого за волос,
упавший с моей головы.
Ты хрупка, как старый гербарий -
но, натягиваясь струной,
прикрываешь мой бестиарий
узкой женской своей спиной.
Тебе страшен волк, тебе страшен гусь,
клещ и палочник длиннорукий…
а еще ты боишься, что я проснусь,
и не узнаю тебя в одинокой старухе.
Ты боишься перечитать «Оно»,
И открыть про меня что-то новое,
И что бабочка залетит в окно –
В спальню или в столовую,
незнакомых кавказцев, проспать, упасть
с круто вверх уходящих ступенек,
опоздать на свой поезд, клыкастую пасть
и, конечно, остаться без денег,
растолстеть, грибом отравиться,
и словить инсульт с бодуна,
и когда скрипит половица -
а ты дома совсем одна,
когда в дверь стучат – а ты никого не ждёшь,
разговоров, что кто-то там помер,
а ещё подвыпившую молодёжь
и  звонков, если скрытый номер.
Новостей, отсутствия новостей,
голосов, высоты, темноты,
а еще хамоватых соседских детей,
говорящих с тобой на ты…
тараканов боишься до дрожи,
лифта, змей, бытовых проблем,
а еще ты боишься всех баб помоложе,
и ужасно ревнуешь, когда я их ем...
берегов илистых, ситцевых
платьев бабушки, умершей в том году, -
но, спасая меня, белолицего,
нырнула б и в кислоту…
и людей: в дружелюбном ты видишь подвох,
в тихом - спесь, неприязнь - в эрудите.
А еще ты боишься, что где-то есть Бог -
и он всё видит,
Но  могла бы убить, умереть, украсть и…
возможно, свернуть горы
для меня… но уже пора спать, моё счастье.»
говорю: «страшных снов, моё горе…»