Ах, Боже мой - он карбонарий!

Сразу оговорюсь – к событиям, произошедшим 14 декабря 1825 года на Сенатской площади, все нижеизложенное имеет, в общем-то, косвенное отношение. И призвано, скорее, проиллюстрировать тривиальную истину: в нашем богоспасаемом отечестве испокон веку от трагедии до фарса – один шаг…

Итак. Жил себе поживал в стольном граде Санкт-Петербурге поручик Григорий Иванович Граббе-Горский. Ни в каких тайных обществах, ни в Северном, ни в Южном он сроду не состоял, а состоял он в обществе «Хмельные свинтусы» – чем развлекалась составлявшая его тогдашняя золотая молодежь, понятно уже из названия. И вот аккурат 14 декабря, в состоянии «сильно после вчерашнего», он погрузился в санки и отправился по знакомым в рассуждении ссудить на поправку больной головушки рубликов десять, а ежели повезет – то и четвертную… Проезжая мимо Сенатской, поручик, на свое несчастье, углядел среди толпы мундиров доброго знакомого Сашеньку Одоевского, что-то зажигательно кричавшего и размахивавшего сабелькой – и бросился к нему. Отчего наш герой не обратил внимания на нехорошую странность происходящего вокруг? Объяснить это можно разве что его легендарной (в кругах питерского полусвета) невезучестью… Ну, еще, может, состоянием тяжелейшего похмелья… А тут как раз грянула картечь, площадь окружили верные императору войска… Короче, повязали поручика вкупе с остальными инсургентами.
Без сомнения, разобрались бы и выпустили его моментально – предъявить ему, в сущности, было нечего – но, на свою беду, поручик в свое время дерзко отбил у ведущего его дело в Следственном комитете флигель-адъютанта Левашова – любовницу, француженку-модистку (не Полину Гебль, отнюдь). Флигель-адъютант был злопамятным, и в докладе императору вывел Граббе-Горского как прожженного карбонария. А Николай Павлович, от свежепережитого стресса злющий как цепной пес, список подлежащих репрессиям подмахнул не глядя. И отправился разжалованный поручик – не на каторгу кандалами греметь, нет – всего лишь в ссылку в Сибирь, в славный город Иркутск…
Жилось ему тут, кстати, неплохо: 114 рублей 28 копеек серебром в год государственного содержания (для сравнения: обычным, не «политическим» уголовникам полагалось 29 рублей 75 копеек в год) плюс небедные родственники регулярно спонсировали – так что хватало не только на содержание собственного деревянного двухэтажного особнячка в центре Иркутска, но и на карты, кутежи и всякого рода куртуазные приключения. На том в очередной раз – и уже окончательно – наш незадачливый ловелас и погорел. Дернул его черт строить амуры одной вдовушке, пассии золотопромышленника Шишкина, который даже среди местного купечества, отнюдь не отличавшегося голубиной кротостью, славился медвежьей силушкой и бешеным нравом. И сошлись однажды соперники на балу у городского головы… Слово за слово, экс-поручик предложил стреляться на десяти шагах, купец ответил насквозь непечатно, наш герой хлестнул его лайковой перчаткой по физиономии – и в ответ взбешенный купчина ахнул обидчика по темечку пудовым кулачищем, от чего тот сразу же и помер.         
Что характерно, даже уголовного дела не завели – поскольку, по единодушному мнению тогдашнего местного истеблишмента, столичный франтик сам был кругом виноват. Шишкин заказал в храме заупокойный молебен по новопреставленному, поставил полупудовую свечу – и все сочли инцидент исчерпанным. А роковая вдовушка, к слову, вскорости укатила в Питер с заезжим чиновником для особых поручений…
Ну, и под занавес… Хорошо знавший Граббе-Горского по Петербургу Иван Пущин (из переписки которого с Батеньковым, собственно, и стала известна вышеизложенная история), был категоричен:
– Жорж всегда был истинным мизераблем и дни свои кончил предельно пошло.
И Гаврила Батеньков, по слухам, полностью с ним согласился.