Евгений Владимирович Харитонов

СЛОВО И МОЛВА
Евгений Владимирович Харитонов 
(11 июня 1941, Новосибирск — 29 июня 1981, Москва
   О Харитонове много сказано как о прозаике, -«Творчество Евгения Харитонова (1941–1981) находится на пересечении нескольких значительных линий в русской прозе XX века. Определённая криптографичность письма, зашифровывание эмоционального и событийного ряда своего рода метками чувства и события сближает прозу Харитонова с прозой Павла Улитина (и далее — с прустовской и джойсовской традициями в мировой литературе…» (из интернета).
Начну с такого стихотворения, где сразу видно, автор этого опуса веселый человек, но внимательный к своему движению во времени, переживание для 30-летнего человека, возможно преждевременное, но почему бы не поиграть годами, веруя, что все у тебя впереди:

6 лет назад было 24,
То есть, только на 6 лет отошел от школы.
А через 6 лет – 36,
когда через 4 года 5-й десяток.
Сейчас 4-й десяток,
между тем пару лет назад был недавний мальчик.
Надо мысленно перенестись вперед
и пережить – как же так, уже столько!
Если бы 6 лет назад! И прийти в себя.
И на самом деле столько,
сколько только что хотел.

   Здесь мысль идет зигзагами, то вперед, то назад, и не без удовольствием замирает на своем настоящем месте. Можно еще предположить, что поэт здесь танцует, делает своеобразные па во времени, а если знать, что Евгений Харитонов – мимический актер, то это предположение закономерно. Я видел, как он танцует. Однажды меня пригласили на вечеринку две дамы, дочери известных академиков, и я позвал его разделить со мною это времяпрепровождение. Мы протанцевали всю ночь, и как он танцевал,- изящно и уверенно, как будто это танцевал скелет внутри его, не разрушая при этом хрупкую телесную оболочку. Вот еще стихотворение, где, в отличие от предыдущего, зигзаг-танец проходит не горизонтальной плоскости времени, а по пространственной вертикали:

До Домодедово долго, через поля,
и вот наконец как свет в окошке
ларек с задумчивыми людьми.
Мало в такое время.
На Караганаду, Балхаш.
Сверху загадочные звезды, где кто-то есть,
                наблюдает,
Снизу загадочные звезды, где уже точно наши.
Кто-нибудь в этом Нижнем Тагиле
                ходит, гуляет, видит:
над ним перебираются три уголька,
   оттуда туда.

Все (начиная с ноты «до») построено вокруг уютного слова «ларек», то ли это ночной зал ожидания, то ли уже самолет, хранимый загадочными звездами сверху и снизу, и своими «тремя угольками» (я цитирую по его рукописи, в позднейших побликациях вместо «угольков» появляется безликий «самолет»), на которые взирают из города, естественно обозначенного как «Нижний». Какая-то домашняя глубина мироздания со странными опознавательными точками – Караганда, Балхаш… Уменьшительный суффикс в слове «ларек» не менее важен, чем само это слово. Харитонов умеет с нежностью вглядываться в жизнь. «Где наша голубушка, как пух волосики, еле держится в них гребешок». Это о бабушке. Обилие ласкательных суффиксов не раздражает:

   Наслаждение должно быть
                достоверным, без абстракции.
Все почему-то уменьшительно
                в этом случае хочется называть,
умиление что ли такое
как будто сам маленький.
                Деревушечка…
   Но на этом месте умильный зигзаг уступает место достоверности «без абстракции» (да и начало этого текста не взывало к сентиментальности: «Радикальная перемена среды: /  и  все равно устроишься по своему стереотипу.») И завершение:

При чем ведь масса бытовых неудобств
                при грезе отсекается:
Что ж тогда грезить,
                все равно неправда.
А больше ничего не умеешь, поэтому.
Да, глубоко, глубокая мысль.
Итак легко творить, что никаких
неТ Трудностей. Т-Т. Х… с ним,
                со стыком.
   Виноват, когда я выпустил в 1992 году «буклет» под названием «Другая традиция», я поправил откровенного автора: «Хрен с ним, со стыком».
   Здесь я увидел «танец»  романтического чувства с черствым рациональным партнером, затем зигзаг к самой фактуре письма и четкой грубый конец. «Неверно пульсирующая интонация, которая собственно и составляет «нерв» харитоновских художеств», так писала о его прозе Светлана Беляева-Конеген (еще в 90-х). Но это годится и для его поэзии
  Светлана Беляева-Конеген интересно сказала о поколении  Харитонова:
«Поколение это отличалось разными милыми свойствами, к примеру, - равной склонностью к сентиментальности и пафосу, принципиальной весьма убежденностью в неоспоримой ценности литературного творчества и, между прочим, в уникальности самой авторской позиции. Словом, оно еще располагало всем тем добротным хозяйством, всеми теми несомненными вроде бы ценностями, о которых приговскому поколению, очевидно утратившему поэтическую (в смысле – культурную ) действенность, а с ней и стыдливость, остается только мечтать.» (Митин журнал № 32)  Да, кстати, именно Харитонов познакомил меня с рукописными сочинениями Пригова, (мне Пригов тогда в небольших количествах понравился) но сказать о влиянии Пригова на Харитонова было бы преувеличением, возможно, что и наоборот. Вот влияние Всеволода Некрасова (да и на Пригова – Некрасов как-то на признание Пригова, что тот его «читает», ответил – «вы меня не только читаете, но и пишите!») в отдельных текстах Харитонова очевидно:

Осень. Слава Богу, рябина красная.
Слава Богу, женщина несет собаку на руках.
Слава Богу, она ее скинула в траву.
Слава Богу, собака побежала, женщина пошла.
Слава Богу, Ленин умер.
Слава Богу, все мы живы.
Слава Богу, Бога нет
Слава Богу, есть опять!
Слава Богу. Слава Богу, слава Богу есть!
   Конечно, можно еще говорить о Хармсе, об обэриутах и т.д.. Друзья Харитонова по Новосибирску –  Иван Овчинников, Анатолий Маковский («Гении, вдаль, споемся…») влияли как-то друг на друга, официальная литература Новосибирска 70-х годов здесь ни при чем. (я в родном Новосибирске не публиковался никогда и до сих пор, на мои верлибры из журнала «Сибирские огни» в те годы отвечали, что это «подстрочники»). И потому игра в «счастье» и в «надежду» для того «непечатного» поколения была естественна, она отвлекала и развлекала пишущих, не питающих надежду на публикацию. Евгений Харитонов:

О никаких надежд – подумал он в надежде,
что за что так подумал, они будут и даже сбудутся,
но лучше не думать, а то не сбудутся.
О мечты. Мечты, мечты.
О действия (которых не было).
О некрасивое будущее…

Теперь Иван Овчинников (чем не хайку!):

Забудь, забудь о счастьи, забудь!
Думай о чем-нибудь другом
и оно не придет.
 
   В жизни Харитонов был скорее брутален в своей речи. Работая режиссером в «Театре мимики и жеста», своих подопечных, глухонемых актеров. он называл «моими уродами». В этом театре он впервые на советской сцене осуществил «стриптиз», когда ощипывали курицу, то есть актрису, изображавшую курицу. Он любил вертеть слова, переворачивать фразы. Однажды сказал так (не знаю, употребил где-нибудь в тексте): «Сталин – это Ленин сегодня. Значит, Ленин – это Сталин вчера». Я это употребил в своем цикле «Видеоклипы»: «Сталин поет о Сталине мудром…»  Зато Харитонов удачно зарифмовал теоретиков диктатуры пролетариата, оживив при этом цитату из классика:

У берегов волнистой Эльбы,
Золотокудры и светлы
Стоят Карл Маркс и Фридрих Энгельс,
Обнявшись, будто две сестры.
   Однажды ему предложили сочинить рекламу для мультфильма о правилах дорожного движения. Здесь он во всю дал волю своему черному юмору. Опускаю совсем нецензурное, но вот, пожалуйста:

Через переход не беги до времени!
Читал конец «Анны Карениной»?
   Ясно, что дело все это не пошло. А было бы весьма убедительно! Эти примеры в свое время предоставил Алексей Дериев, тоже земляк поэта.
   Харитонова занимал предмет и его словесное описание, но в этом было еще что-то -несомненно от режиссера пантомимы, предмет должен еще сыграть сам себя. Он повторял как-то вслед за Чеховым: беру, например, эту пепельницу, и описываю со всех сторон… Вот он берет.. осень… И начинает танец вокруг осени: «Осень, осень, / все любят осень. , / Краски красивые (дальше идет распознавание –  ВК) – желтые, красные. , / Подумал (подумал! – еще не увидел! – ВК) еще о зеленых: просто участок лета (свое место на сцене! – ВК). , / Подошел (приближение! – ВК) – это елки. И рядом другие стоят, с желтой хвоей (еще ближе! – ВК) . А на зеленых совсем свежая (переход от цвета к «возрасту» – ВК). Такие нетронутые, совершенно зеленые. ,/ И грибы попались, поганки.  / Но все равно, сырое (уже почти тактильное ощущение! – ВК). Вообще у нас этот парк большой, хорошо, , / лодку дают напрокат, пустая станция (выход за предел сцены – ВК). Осень, осень, все ее любят.  / Скоро сильный ветер подует, и все снесет. / (теперь надо включить освещение, и воображение, «опыт осени»:
Чтобы мы осень увидели, нужно при свете.
Ночью не передается.
Весну – ночью по воздуху;
или зиму – по снегу, как он скрипит (звук! – ВК) и искры (свет! – ВК).
А осень только при свете.
Желтое, желтое, и вдруг красное в середине.
А желтые попадаются листья такого чистого тона,
просто сам секрет желтизны («чистый тон» подсвечивается тягой к дактилю! – ВК).
Вот запах у осени ( наконец – обоняние! – ВК):
когда их вечером жгут.
Да,
цвет еще можно воспроизвести,
но даль! (рифмуется с отдельным «Да»? – ВК)
на каком расстоянии один от другого? («глазомер простого столяра» -ОМ – ВК)
Поэты стараются про нее.
Схемы сухие.
Листья тоже сухие, но – ! (не вспоминается здесь Гёте – «суха теория..» - ВК)
Шепотом скажем: тоже сухие.
Так что-то есть.
Конечно, сильнее всего, когда сухо.
Сухо и солнечно.
Хотя, когда сыро, тоже. Это как раз
                было сыро –
ряды, и поганку растер. (Действие, перебивающее умозрение – ВК)
Какие были ряды!
Елки давали им глубину (перспектива, которую не дает сцена).
Все – ветер сильно дует – (сбылось предсказание! – ВК)
у! у!
плохо на улице.
Завтра проснемся.
листья валяются во дворе,
запачкались,
бурые.

Сцена закончена. Исчерпаны все реакции органов чувств, кроме вкусовых. И это свободный стих, это стихи, это не проза, хотя есть и то и другое, и еще драматургия. Комедия и трагедия осени, сыгранная сухими листьями.
   Харитонов защитил кандидатскую диссертацию «Пантомима в творчестве киноактера», на защиту собралось много заинтересованного народу. Был Вячеслав Всеволодович Иванов. Защита прошла успешно. Соискатель мало кому был тогда известен как поэт, но его научный язык, семиотический подход, эрудиция, все было на высоте. Его интересовал структурализм и постструктурализм, в чем-то он сам стал впоследствии одним из предтеч русского постмодернизма. Помню, он дал мне книгу Фуко «Слова и вещи», недавно вышедшую, настоятельно рекомендовав ее прочитать. Слова он любил больше, чем вещи, и больше чем события, в которые его втягивала судьба:

В жизни любовь для голубей и для глупых.
Помнишь, любили на самом деле, я и ты.
Я человек пера, под перьями жар.
Знаю во льду любовь. Лёд, голубой, навсегда.
Вижу из-подо льда: да, я любил, нет слов.
Я навсегда люблю слова слова.

   Эта же мысль мелькает в его цикле. «Мечты и звуки» (само название уже пародия на раннего Некрасова, не на Всеволода, на Николая Алексеевича). Признано, что Харитонов сыграл свою роль в становлении современного русского свободного стиха, особенно в тот, «подпольный» период. В рифмованных стихах он был не менее интересен и разнообразен, хотя и играл в примитивизм (хлебниковский?), но не так последовательно, как Ваня Овчинников. Вот оно, соревнование «стишка» и цветка, в котором обо «с восторгом погибают:

Из бесславной, из безвестной,
из могилы одноместной
был привет и рос цветок.
То был я и мой стишок.
Я то цвел и наливался,
то я вял и запылялся,
то не вял, не цвёл, не жил,
то лежал и вас любил.
А любовь это забота,
а цветку-то неохота,
а цветок ведь он цветок.
Так и гибнем. Но восторг!

   Я бы не хотел акцентировать тему однополой любви, откровенно представленную в его прозе – «Под домашним арестом», об этом сказано достаточно в так называемом постмодернистском дискурсе с его обращением к проблемам телесного низа, хотя именно этот момент ставят Харитонову в заслугу и видят в этом его посмертный успех. При мне Евгений Харитонов только однажды упомянул слово «гомосексуализм», дело было на его дне рождения в 1973 году. Поэтесса Лена Гулыга, услыхав, что у меня недавно родилась дочь, очень захотела увидеть младенца. До моего дома было 15 минут ходьбы, мы обернулись где-то за час. Мы возвращались, поднимались уже по лестнице, как вдруг из какой-то полутьмы выскочил муж Лены, Федя, кандидат философских наук, фольклорист, кажется, доцент Московского государственного университета. Он начал бить меня по голове своими пудовыми кулаками, я отступал вниз по лестнице, пока мы не оказались на улице, где мне пришлось вспомнить свои прежние занятия греко-римской борьбой. «Смотри, как меня твой любовник бьет!» - кричал фольклорист. Наконец, Лена вызвала такси, и филолога увезли. На следующий день мне позвонила мать Лены и поблагодарила меня: «Спасибо вам, что проучили ревнивого Федю». Я же тогда вернулся в компанию, где стал всем показывать чудовищные шишки на моей голове, желающие могли пощупать. Тогда и произнес Женя Харитонов веселым голосом: «Гомосексуалисты побили!»

   Мы познакомились в 1966 году в зарубежной редакции издательства «Молодая гвардия», где как раз готовился к выходу сборник стихов молодых поэтов ФРГ, Австрии и Швейцарии. Ему предложили переводить с подстрочника. Мы оказались земляками – из Новосибирска, почти ровесниками и еще – соседями по Кунцево, метро Молодежная появилось позже. Я любил прогуливаться по пустырю, заросшему душистой пижмой и полынью, вдоль ручья, где сейчас стоят два известных института и супермаркет Ашан, иногда я его звал на прогулку, мы гуляли на свежем воздухе. Он непрестанно курил, морщил лоб, так что морщины уже не сходили с лица, Как-то он меня спросил, я его старше года на полтора, отчего так молодо выгляжу. Я ответил глупостью, что я затаиваю дыхание, когда мимо проезжает машина, пыхтя вонючим бензином. Он жил в пятиэтажке на Ярцевской в двухкомнатной квартире, одна из комнат была абсолютно пустая. Его дом сломали давно, теперь этом месте кубический небоскреб, где вместо балконов торчат кондиционеры. Проходя мимо, я верчу в себе одну и ту же мысль: вот дом на костях дома Жени Харитонова. Возможно, отсюда мои строки: «Глагол и злато, вот глагол времен, а помысли о вечности негромки, и сетовать не стоит на обломки, где наших не написано имен». Мою пятиэтажку сносят в этом году.
   Отпевали его в церкви, когда я шел на отпевание, я был несколько озадачен, - 81-й год, советское вполне время, бунтарь Харитонов, и вдруг – отпевание! Но, может быть, именно потому, что бунтарь, его же слова:

Слава Богу, Бога нет
Слава Богу, есть опять!
Слава Богу. Слава Богу, слава Богу есть.