3 Театр одного партера

Поэзия Александра Верникова
    

Мое знакомство с поэтом Александром Верником и его стихами длится уже не менее десяти лет. Еще при первой встрече Александр признался мне, что книги он пишет долго, не торопясь. В тот вечер он читал стихи. Полагаю, не стоит распространяться об эмоциях вызванных ими, лучше привести их здесь. Хотя бы фрагмент:
    
     "Зачем-то вспоминается Гурзуф
     и пляжик чеховский. На нем с одним Андрюхой,
     сынком любимым контр-адмирала,
     из Ленинграда, вместе я гулял
     с двумя медичками из города Перми,
     играл в бутылочку и нервно целовался
     в году примерно шестьдесят втором…
    
     И обольститель-мистик не соврал:
     моря Карибские, как видим, существуют,
     а может, есть на них и флибустьеры,
     вот чахлый клен как раз-то и не есть.
     Вечнозеленый глянцевый гербарий
     меж двух страничек трудно засушить
     на память для какой-нибудь Натальи.
    
     А белый стих, конечно, раздражает…"
    
     Что сказать, меня в отличие от лукавого автора белый стих никогда не раздражал, а также дольник, как выяснилось позже, излюбленный стихотворный размер Александра. Меня даже не задевало нарочитое косноязычие прочитанных стихов, что странно вдвойне, потому что обычно я не прощаю стихотворцам подобные шалости.
    
     "… вот чахлый клен как раз-то и не есть…"
     Были и другие свойства, не менее весомые, но более субъективные, которые заведомо препятствовали мне полюбить эти строки. И тем не менее, вопреки всему, строки эти застревали в памяти и порождали в душе невольный отзвук. Нет, я не способен был их повторить наизусть после единственного прослушивания, но я узнал их, обнаружив в книге А.Верника "Сад над бездной", вышедшей в свет без малого девять лет спустя, в 1999 году. Полагаю, это о чем-то скажет людям, читающим поэзию.
     Получается, книга попала мне в руки довольно давно, стихи, заключенные в ней, меня по-хорошему трогают, а написать о поэте и его творчестве мне пришлось только сейчас. Хотя, это, повторюсь, не должно удивлять, ибо сам автор, как тоже уже говорилось, подает нам соответствующий пример:
    
     "Так что попробуем, пожалуй, размышлять;
     расчетливо и не торопясь
     располагать слова по цвету и по значенью,
     находить единственно возможную между ними связь,
     словом, заниматься медленным стихосложеньем,
     а не описывать правду жизни и грязь".
    
     Безусловно, достойное намерение. Но что нам все-таки делать с шатким ритмом многих текстов, с невыразительной, зачастую ни к чему не обязывающей, рифмовкой, с нарочито-простецкой лексикой, наконец, с подстерегающим на каждом шагу, бормочущим косноязычием? Что с ними делать?
    
     "Мне нечего вспомнить. Разве: смешок
     арлекинки, пацанки и сразу -
     себя с идиотским лицом,
     и тоска
     немыслимой фразы:
     - Послушай, дружок,
     я сегодня не склонен…
     И не понимая, что перед концом,
     на редкость спокоен.
     И снова - рука".
    
     Прочтя такое как минимум следует заподозрить уважаемого автора, декларирующего на соседних страницах неторопливое стихосложение, в лукавстве. А может, это такой специальный прием, код, маяк, который, верно, изобретен поэтом для общения со своими, близкими по духу людьми? Между тем было бы проще всего впасть в подобную крайность и пытаться уличить Александра в этаком снобизме, ибо все не так просто в его книге. Хотя поэзии для всех, конечно же, не существует, некоторые его стихи выглядят вполне демократично. Более того, они похожи на песни:
    
     Кот наплакал - вот душа, вот и тело,
     а гляди, приворожила, как хотела,
     как хотела, как могла, не старалась.
     Ни ладоней, ни лица не осталось.
    
     Как хотела ты в Париже, в одиночку,
     чтоб по улицам ходить улыбаясь.
     То сестричку в тебе я видел, то дочку,
     то любимую - сам удивляюсь.
    
     Не правда ли, так и слышится неторопливый перебор гитарных струн, вторящий щемящему пению. Но эта уютность, эта камерность, вновь перемежается со сбивчивой многоголосицей. Не голосом, не голосами, многоголосицей, неизвестно кому принадлежащей, не ясно к кому обращенной. К себе самому, к женщине, к чужому человеку. Невольно вспомнишь Беккета с "очарованными" странниками по лабиринтам общения.
    
     - Кончилось все. Ничего не осталось.
     - Хоть бы безделка, царапина, малость.
     Снимок ослеп за буфетом.
     Пестрая свечка с приветом.
    
     В чей телефон им теперь постучаться,
     если события станут случаться?
     - Некому слово сказать.
     - Некому слезку слизать.
    
     В чем же дело, почему в одних местах строки поэта буквально захлестывают своим волшебным, лишающим здравомыслия, ритмом, а в других, словно в театре абсурда как бы брошены невпопад разными персонажами, заведомо не способными договориться.
    
     Главное - не чтобы вовсе не захотеть забыть,
     а стариковски всхлипнуть: мне ничего не жаль,
     решительно ничего, кроме нескольких частных мест
     из многословной попытки
     тебя продолжать любить.
     Полагаю, аллюзия театра возникла у меня не случайно. Действительно, в этой пьесе есть декорация и есть статисты: домашний зверь, синица, муравей, чиновник.
    
     Умер он. Морковка, ничего,
     черновик, бездарная строка
     так давайте ж выпьем за него.
     Очень жаль морковку-дурака.
    
     Есть, пожалуй, действующие, хотя и не дееспособные, лица.
    
     Так вот, в этом городе белом,
     где смерть на рожденье похожа,
     десятый бес на иголке,
     конечно, рассесться не может.
    
     В нем наш Саня вещий
     яблочко тычет прохожим,
     взгляд у него зловещий,
     струпья на белой коже.
    
     Птицы думать садятся
     к нему на сутулые плечи,
     сны ему дивные снятся,
     ночью укрыться нечем…
    
     Есть даже роль автора, всего лишь роль, ибо человек, голос которого мы принимаем за авторский голос, время от времени отнимает маску от лица, и мы понимаем, что обознались.
    
     Но я не поклонник своих стихов
     грехов утомительных список и детство,
     хрущей перелетных - волшебных жуков
     полет и явление, свет и соседство.
     Итак, в этом театре есть все, нет только сцены. Вместо сцены блуждающий по затемненному мирозданию зрак софита, выхватывающий то лицо статиста, то чью-то спину, то смеющуюся сквозь нарисованные слезы маску автора.
     И еще, текст этой пьесы, поскольку речь все-таки идет о тексте, лишь отдаленно напоминает привычный рисунок драматургической партитуры, где реплики героев в строгом порядке перемежаются с авторскими ремарками. Когда читаешь книгу "Сад над бездной", нет-нет да и придет на ум, что ремарки проросли и опутали своими корнями и ветками случайно подслушанные у толпы реплики.
     Осталось понять, о чем эта пьеса. А о чем наша жизнь, ее рутина и праздники, о чем мы сами с нашими фантазиями, и памятью о счастье в начале, о трагедии в конце?
     "Сад над бездной" - два коротких и частых касания, словно в беге, и скольжение в никуда и в никогда. Сад над бездной - это отнюдь не "вечнозеленый глянцевый гербарий меж двух страничек", и не сады Семирамиды, зависшие в вышине, и отрешенные, как голограмма. Если уж сравнивать этот сад с чем-то, то почему бы не с ахматовскими поездами, "срывающимися с откоса". Сад над бездной.